Он не ожидал такого вопроса. Он был ошеломлен. Он сам давно уже не спрашивал себя об этом. С тех пор, как он твердо решил, что нужно во что бы то ни стало освободить Анастасию Юрьевну из того ужасного положения, в котором она находилась, с тех самых пор, как он решил сделать ее своей женой, он перестал разбираться в своих чувствах. Впервые за эти дни его толкнули на мысль о будущем, о самом важном, о самом необходимом, о том, без чего теряли всякий смысл его попытки переменить свою жизнь,- на мысль о его любви к Анастасии Юрьевне, о возможности с нею счастья. Это было слишком сложно, слишком долго пришлось бы разбираться в самом себе, и потому он ответил сейчас же, почти не колеблясь:
- Конечно, я очень люблю ее…
Она посмотрела ему в глаза, и должно быть, не найдя в них ничего лживого, сказала:
- Ну, слава богу, вы не поверите, как я рада… Тогда все, все можно будет сделать, тогда она еще будет счастлива…
- Но как же это сделать?
Она улыбнулась ему, как женщина, которая взялась за хорошо знакомое ей дело и прощает другим их недогадливость.
- Карл Оттонович в четверг утром уезжает в Витебск, его не будет весь день дома. Вы приедете вечером в Теолин. Я ее уже заранее подготовлю, а вы только будьте настойчивее, хотя этому вас не нужно учить, раз вы любите… Так в четверг, не забудьте.
Они подъезжали к хутору. Он не сразу ответил, вспомнив, что в четверг, он обещал быть у Лабинских, но потом сам возмутился своей нерешительности и сказал поспешно,- точно боясь передумать:
- Да, да, конечно, я приеду в четверг…
И склонился к Фелицате Павловне, чтобы поцеловать ей руку.
XXXIV
Молодожены и некоторые из гостей уже сидели за столом в самой большой комнате графского дома. Дом этот состоял из двух половин, разделенных, как и во всех местных избах, сенями, с лестницей на чердак, ушатом с водою и стопкой дров у стенки. По левую руку были две чистые комнаты, там, где принимали гостей, по правую - черные комнаты, где готовили и спали. Оконца были низкие, полы некрашеные, но начисто вымытые, стены только в самой большой - столовой и зале - оклеены обоями. Теперь всюду стоял густой запах жареного гуся и кислой капусты. Разношерстная публика чувствовала себя здесь более стесненно, чем в церкви, хотя мужиков и не пускали на чистую половину, приготовив им угощение в кухне. Оттуда неслись охрипшие голоса и смех - родственники молодайки веселились по-своему. Доморощенные музыканты настраивали скрипки и цимбалы. Граф успел выпить с ними по чарке. Жена его хлопотала с двумя своими подругами у стола. Вслед за Галдиным и Сорокиной приехали Фома Иванович с учительницей, позже всех явился почтмейстер с батюшкой. Никто не решался приступить к закуске, все чего-то ждали, сидя в принужденных, неестественных позах. Григорий Петрович, наскучавшись смотреть в окно и не предвидя ничего интересного в разговорах с акцизным или батюшкой, прошел в кухню, где пир уже был в полном разгаре.
За большим кухонным столом сидели на скамейках мужики и бабы, красные от печного жара и выпитой водки. В окна бил ветер и дождь, на сковородах шипело масло, хлопали пивные пробки. Завидя Галдина, мужики заставили его сесть с ними и выпить чарку. Ему поднесли целый стакан водки. Он улыбнулся и выпил его, вспомнив свою полковую жизнь. Потом стали расспрашивать о его делах. Он охотно отвечал, чувствуя себя здесь гораздо лучше, чем в "чистой" половине. Бабы и девки были одеты во все праздничное. У всех были яркие юбки и теплые платки на плечах, несмотря на духоту, в которой трудно было дышать; некоторые воткнули себе в волосы бумажные цветы и вплели ленты. Парни надели синие и белые рубахи под пиджаки, которые они скоро сняли, чтобы было свободнее, и остались в одних жилетах. Они молчали, подталкивая друг друга ногой под столом, и предоставляли говорить старикам. Но когда трапеза кончилась, стол был отодвинут к окну, а музыканты заиграли крейц-польку , они оживились и один за другим стали подходить к хихикающим и упирающимся девкам. Скоро все смешалось в общей свалке. Они кружились с неистовством, в бешеном самозабвении, ни на минуту не останавливаясь, не уставая. Их лица покрылись потом, их глаза затуманились от духоты и кухонного чада, но они ничего не замечали.
Сейчас же за крейц-полькой музыканты заиграли "кжиж на кжиж", "питкевича"… Музыканты точно соперничали с танцующими. Скрипки взвизгивали и пищали, цимбалы, захлебываясь, болботали что-то,- все слилось в дикий хаос звуков, в котором почти нельзя было уловить мотив.
Григорий Петрович, отойдя в угол, все более ощущал в себе прилив буйной веселости. Он стучал об пол ногою и даже прихлопывал руками. Он сам готов был пуститься в пляс, захваченный общей волной хмельного возбуждения.
- А ну-ка-с сходим "подушечку",- крикнул кто-то из толпы.
Сейчас же образовался круг из девок и мальцов. Одна пара вышла на середину. Девка, все ускоряя ход, начала отходить от парня, а парень, в свою очередь, наступал на нее, дико взвизгивая, приседая и размахивая руками. Она все увертывалась от него, а он все ожесточеннее наступал. Наконец ему удалось поймать ее за юбку; тогда быстрым движением, не сходя с места, парень закружил девку вокруг себя, потом притянул к себе и поцеловал в губы. Вокруг загоготали. Парень сейчас же вошел в цепь, а девка осталась одна. Притоптывая на месте одной ногою и подперев рукою голову, она запела:
Подушечка, подушечка, а ты пуховая!
Молодушечка, молодушечка, а ты молодая!
Кого люблю, кого люблю, того поцелую,
Пуховую подушечку тому подарую…
- Григорий Петрович, пожалуйте сюда,- донесся до Галдина чей-то голос.
Он протолкался к выходу и увидал акцизного с бокалом в руке.
- Вас ищут,- сказал он,- приехал Карл Оттонович и пьет за здоровье молодых.
"Черт бы их взял,- подумал ротмистр, при имени фон Клабэна снова придя в свое угнетенное состояние духа.- И чего ради он приехал сюда?"
Встреча с Карлом Оттоновичем его вовсе не привлекала. Он боялся за себя, за свою несдержанность…
На чистой половине все чокались и поздравляли графа. Шампанское было не из дорогих - его прислал фон Клабэн. Зачем было давать хорошее шампанское этой серой публике?
Крикнули музыкантов. Они остановились у порога и сыграли "почтенный марш" - что-то очень однообразное и вовсе не веселое.
Увидя Галдина, фон Клабэн как будто на мгновение смутился, но сейчас же овладел собой и первый подошел к нему.
- О! Вы тоже здесь,- сказал он, все же не решаясь подать руку и делая вид, что вытирает платком свой бокал.- Это очень хорошо. Я хотел поговорить с вами.
- Вот как? - улыбнулся Галдин.- Мне кажется, что нам уже не о чем говорить…
- Нет, отчего же,- успокоившись отвечал тот.- Нам можно сказать несколько слов… Что? Мы все-таки в некотором роде имеем общие дела…
Он улыбнулся, довольный своей шуткой.
Григорий Петрович проговорил сухо:
- По правде говоря, мне очень неприятны эти наши "общие" дела, но если вам угодно, я готов слушать. Только нельзя ли поскорей - я спешу домой…
Они прошли в следующую комнату, где никого не было.
- Послушайте,- заговорил Карл Оттонович, понизив голос и чуть не беря Галдина за пуговицу его кителя.- Вы были тогда взволнованы и не могли меня слушать, но теперь вы, вероятно, поймете меня… Что? Я говорю о моей жене… Вы ведь знаете, что она опасно больна; доктор ей прописал полный покой, она от волнения может сойти с ума… Да, да, это у нее наследственное,- ее отец был алкоголик… Вы сами видите, какой у нее брат…
- Зачем вы мне это рассказываете? - перебил его нетерпеливо Галдин.
- Как зачем? Но ведь вы на ней хотели жениться… ведь это очень необдуманно…
- Позвольте мне судить об этом!
- Нет, разве неправда? Да и сама она не знает, чего хочет… Мне это неприятно говорить вам, но она сама пьет…
Галдин снова хотел перебить его, но в это время вошел граф. Он уже был нетверд на ногах и блаженно улыбался.
- Послушай, Карлуша,- говорил он, еле поворачивая язык,- милый мой, что я тебя попрошу: когда мне пришлют часы наложенным платежом, выкупи их. Очень прошу тебя… это мой свадебный подарок. Хорошо?
Карл Оттонович легонько оттолкнул его от себя:
- Хорошо, хорошо, иди себе к гостям, не мешай…
Граф послушно удалился.
"Куда я попал? - негодуя, спрашивал себя ротмистр.- Куда я попал? Нет, это черт знает что такое… это уж слишком"…
- Вы кончили? - спросил он громко.
- Нет, подождите…- остановил его фон Клабэн.- Так вот я говорю - разве можно брать на себя такую ответственность.
Заметив нетерпеливый жест Галдина, он поспешно добавил:
- А вы не продадите своего имения?
- Продать свое имение?
- Да, я так думал, может быть, вам надоело жить тут… Вы все-таки, молодой человек, здоровый молодой человек…
Он не успел окончить. Григорий Петрович схватил его за пиджак и с силой дернул к себе.
- Убирайтесь вы к черту! - крикнул он, совсем забыв, что рядом сидят люди.- Слышите - к черту, если вы не желаете быть битым…
XXXV
Осень точно хотела в последний раз блеснуть всем своим великолепием. Дождь, шедший два дня, неожиданно прекратился, бурые тучи разогнал ветер, и сверкающее солнце озарило увядающие травы, опустевшие поля и ржавый лес молодым, почти весенним светом. Взопревшая и вспоенная земля теперь тихо дышала грибным острым своим запахом и курилась сизым паром, который где реже, где гуще подымался ввысь сплошным туманом, колебаясь над прогнившим валежником и редкой дымкой стелясь по дорогам.
Парк Лабинских горел червонным золотом, весь в голубых просветах и мелькающих тенях; овальное озеро, ярко-синее и неподвижное, отбрасывало лучи солнца, претворяя их в слепящее белое марево.
Все три сестры были сегодня в белых платьях empire . Пани Галина, праздновавшая день своего рождения, так и сияла улыбками и алыми щеками. Ее волосы, высоко взбитые, горели точно так же, как и золотой убор парка. Можно было только радоваться, глядя на нее, и не бояться того, что одним годом она ближе к смерти. Панна Ванда со своими темными глазами, строгим лицом и черными локонами, падавшими на плечи, казалась олицетворением гордой воли, а панна Зося - самая младшая - ласкала одними своими серыми глазами и еще девичьей неразвитой прелестью.
Они шли трое, обнявшись, по желтой липовой аллее навстречу гостям.
Галдин и Ржевуцкий приехали в Новозерье одновременно.
- О, как это красиво! - восхищенно воскликнул пан Бронислав и даже остановился на мгновение.- Это похоже на старинную английскую акварель - и осенние желтые листья, и синее озеро вдали, и три девушки в своих белых платьях… Какой художник дал вам мысль так одеться?
Григорий Петрович только улыбался, пораженный красотою трех сестер. Он не знал, на что это могло быть похоже, но чувствовал, что это красиво, потому что у него перехватило дыхание, он не находил слов.
- Это как раз то, что мне более всего нравится,- говорил Ржевуцкий, изящно склоняясь перед девушками.- Я приветствую дорогую новорожденную и счастлив поднести ей букет пунцовых роз - цветов счастья и наслаждения…
- Ах, что за прелесть! - всплеснув руками, закричала панна Галина.- Где вы их нашли?
- О, мне их подарила осень,- улыбаясь, отвечал пан Бронислав.- Любовь осени утонченнее и острее весенней любви, потому что она чувствует близость смерти… Это цветы моих оранжерей - теперь ни у кого нет таких роз.
Григорий Петрович коротко поздравил панну Галину - он ничего не мог поднести ей, у него не было таких великолепных оранжерей, как у пана Бронислава. Но если панна захочет, он мог бы ей доставить маленькое удовольствие. Сейчас его лесники привезут гончих, можно будет поохотиться на зайцев.
- Вот это великолепно! - сказала панна Ванда и посмотрела на Ржевуцкого, точно хотела, чтобы он тоже похвалил затею Галдина. Но пан Бронислав молчал, холодно улыбаясь, не отводя от нее своих глаз.
- Что же вы молчите? - спросила она его нетерпеливо.
- Я любуюсь,- отвечал он невозмутимо.- Я любуюсь вами и думаю, как было бы хорошо, если бы к ногам вашим жалась розовая левретка .
- Я предпочитаю гончую,- кинула ему панна Ванда, ускорив шаг.
- Может быть,- подхватил так же спокойно Ржевуцкий,- я не спорю - я говорю только о стиле, о красоте… Быт может, пани предпочитает охотничий рог, но мне казалось бы, что здесь более у места была бы музыка Чимароза , Паэзиэло или Фиораванти…
Панна Ванда не ответила, потом, не оборачиваясь и идя так же быстро, сказала:
- Мне ничего не говорят эти имена. Я мало знаю музыку, говорить о ней не умею, и душа моя не так утончена, как ваша. Я не знаю, почему вы так много говорите о вещах мне неинтересных и чуждых? Чтобы досадить или показать свое превосходство? Если первое, то это слишком мелко и зло, если второе, то это…
Панна Зося перебила ее. Она покраснела от смущения, когда сказала сестре:
- Пан не думает вовсе ни досаждать, ни чваниться. Пан просто любит то, о чем говорит, и это хорошо, что у пана есть любимые мысли…
Ржевуцкий пожал плечами:
- Я благодарен панне Зосе за ее заступничество перед сестрою, но дело в том, что я сам не стал бы оправдываться. Я всегда знаю, что говорю, и знаю также, что панне Ванде мои речи далеко не чужды. У панны Ванды просто дурное настроение духа сегодня.
Панна Галина, смеясь, рассказывала Галдину о своих институтских подругах. Ей все казалось смешным и веселым. Григорий Петрович охотно слушал ее. Это не мешало ему наблюдать за панной Вандой. Его все более поражали ее отношения к Ржевуцкому. Ее странная враждебность к нему вместе с заметным страхом перед ним, непрестанная готовность парировать его удары, его холодная и уверенная сдержанность - все казалось многозначительным, хранило в себе какую-то тайну. Что пану Брониславу она могла нравиться, что он спокойно шел к намеченной цели, это еще можно было допустить, хотя Галдину и казалось несколько странным то нарочитое поддразнивание, которое пан не оставлял во все время своих разговоров с панной Вандой. Но чувства девушки были совсем непонятны ротмистру. Тем не менее ему нравилось следить за нею, слушать ее смелые ответы, видеть ее стройную фигуру и строгие глаза. Ради этого удовольствия он решил-таки поехать к Лабинским перед тем как побывать у Анастасии Юрьевны. Надо было все-таки стряхнуть с себя то тяжелое оцепенение, которое уже много дней томило его. К тому же он не видал в своем поступке ничего дурного. Кому было бы легче от того, что он просидел бы весь день дома, изнывая от безделья?
- Не правда ли, смешно? - спросила панна Галина, заканчивая рассказ о своих институтских похождениях.
- Да, да, очень смешно,- отвечал Галдин, хотя он и не слышал рассказа, занятый своими мыслями. Чтобы выйти из неловкого положения, он сказал: - Школьные воспоминания большей частью забавны. Я помню, был у нас такой воспитатель - штабс-капитан Козлов - личность замечательная в своем роде. Смеялись над ним, изводили его нещадно. Но и было за что. Обозлился он раз на одного кадета и записал о его поведении так: "Николай Рогожевский толпился у класса и на мое приказание разойтись не разошелся!"
Панна Галина даже остановилась: так ей стало смешно. Она смеялась неудержимо:
- Ха-ха-ха, боже мой, какой глупый!
Панна Ванда и панна Зося улыбались. Григорий Петрович продолжал:
- А то он, бывало, забудет поставить фамилию виновника и подает директору записку такого рода: "Ходил с расстегнутым воротом и без галстука - шт.-кап. Козлов…"
XXXVI
На террасе сидели за шоколадом панна Эмилия, князь Лишецкий, пан пробощ и оба племянника Лабинского - Тадеуш и Жорж. На панне Эмилии было желтое газовое платье, она держалась очень чопорно. Князь Лишецкий, по обыкновению, кричал, размахивая руками; ксендз добродушно улыбался, слушая его.
- Мы сейчас поедем на охоту,- сказала панна Ванда,- мосье Галдин представил в наше распоряжение своих собак… Я пойду переодеваться. Ты, конечно, с нами, Тадеуш?
Гимназист хмуро потупился.
- Хорошо,- сказал он,- я готов куда угодно, но, должно быть, пану Брониславу надо будет переменить свой костюм.
На Ржевуцком был изящный смокинг, в петлице у него горела желтая астра.
- Да, это необходимо,- отвечал пан Бронислав, точно и не замечая насмешки, звучащей в голосе юноши.- Для всего есть свое назначение. Я знал, что придется ехать верхом, и захватил с собою все необходимое… Вы будете так любезны провести меня в свою комнату?
Пока панна Ванда, панна Зося и Ржевуцкий переодевались, Галдиным завладел князь. Он отвел его в сторону.
- Вы получили повестку на предвыборное собрание русской группы? - спросил он, дружески беря его за пуговицу кителя.- Нет еще? Ну, так скоро получите. Я надеюсь, что теперь для вас ясно, почему мы желаем выбора Рахманова… Это дельный, стойкий человек, настоящая светлая русская голова. Нам необходимы русские люди. Довольно мы играли под чужую дудку. Петр толкнул нас на подражательность. Чтобы угодить ему, надо было стать голландцем; при Анне Иоанновне и Бироне владычествовала над нами Германия; при Елизавете явился Лашетарди и начались соблазны Франции; они умножились страстью матушки Екатерины к французской литературе и дружбою ее с философами восемнадцатого века . Петр III и Павел I хотели сделать нас пруссаками; Александр I преклонялся перед Англией, и Польша чуть-чуть не стала нашим кумиром. Наши дни дают нам право думать, что народ, наконец, взялся за голову… Да, да я чувствую новую эру в нашей государственности и приветствую ее…
"Забавный старик,- думал Галдин,- как много он говорит, как волнуется и какой он ребенок. Черт возьми, я никогда не размышлял надо всем этим…"
Князь продолжал:
- А как вы находите затею Карла Оттоновича? Постройку нового местечка! По-моему, это гениально. Нет, положительно, этот человек еще не раз удивит нас. У него идеи и идеи без конца, и все они у него осуществляются. Для него нет невозможного!