Правда, получился он средним, газеты отзывались кисло. Зато саму Анжелику заметили. Похвалили за молодость и темперамент, а осенью на фестивале в Средней Азии она получила премию местной газеты за удачный дебют. Федька рассказал, что видел ее по телевизору: две песни под гитару в передаче для тружеников села. А молодежный журнал даже напечатал кадр из фильма и короткую беседу с актрисой-студенткой.
Журнал этот мы просмотрели вместе с Федькой - собственно, просмотрел он, а я прочел. Анжелика говорила, что в ее возрасте главное не успех, а учеба и работа над собой, благодарила всех своих учителей, особенно строгого, но справедливого руководителя курса, а в конце признавалась, что самая заветная ее мечта - сыграть в кино роль нашей замечательной молодой современницы. К счастью, именно такая работа ей в ближайшее время и предстоит в новом фильме режиссера, открывшего робкой дебютантке путь к большому экрану, - шла фамилия мужа…
- А чего, - сказал Федька, - все нормально. Выползла на орбиту!
Я хмуро промолчал - Федькина неприязнь меня задела. Почему? Это было бы нелегко объяснить даже самому себе. С одной стороны, все кончилось, чужая женщина, в чем-то даже неприятно чужая. Но, с другой-то, все равно своя, как сестра или дочь, завертевшаяся, загулявшая, заблудившая, шлюха проклятая, но - куда от нее денешься! - всей злостью, всей болью, всей обидой своя…
Она возникла года через два, летом, в самую жару - асфальт лип к подметкам, мелкая пыль постоянно висела в воздухе и въедалась в сохнущие холсты.
Той комнаты в коммуналке у меня уже не было, приходилось платить за квартиру в новостройке - хозяева сдали ее, не въезжая, и была она совершенно пуста - мебелишку собирал по знакомым, одно резное креслице даже подобрал на помойке, отмыл, залакировал и выдавал за семейную реликвию.
Она позвонила среди дня:
- Балмашов?
- Я.
- У тебя есть холодильник?
- Допустим.
- Тогда поставь туда стакан обыкновенной воды.
Только тут я узнал ее окончательно. Собственно, голос определился сразу, сильный, наполненный, казалось, даже хрипловатый, словно энергия, наполнявшая мою бывшую жену, с трудом проталкивалась сквозь гортань. Ее голос, ее, а вот интонация новая и для меня чужая: не девочка, тревожно и жадно открывающая мир, а уверенная в себе женщина, практически сделавшая свою жизнь.
- Ладно, - сказал я не сразу, - поставлю.
Тут вышла маленькая пауза, после чего она спросила:
- Может, я не вовремя? Ты не один?
- Один.
- Так я зайду?
- Давай, если хочешь.
Она фыркнула в трубку:
- Ох, Балмашов, не слишком-то охотно приглашаешь!
- Ладно, приходи, - буркнул я и сказал адрес.
Два года прошло, дело давнее.
Уверенно постучала, уверенно вошла, уверенно повисла на шее:
- Ох, и соскучилась по тебе!
Сбросив серебристые босоножки, босиком прошла в комнату и сразу же уверенно плюхнулась в кресло-реликвию:
- Подыхаю! Я прямо со съемок. Мало того, что жара, так еще и ночь не спала.
- Издалека?
- Ялта. Видишь?
Она дрыгнула загорелой ногой.
Будущая звезда - впрочем, теперь, пожалуй, просто звезда - была и одета по-звездному: что-то дырчатое с яркой вышивкой, живот открыт…
- Есть будешь?
- Не! Тащи воду.
Напившись, потрясла в воздухе потными ладонями и возмутилась:
- Ну и жизнь тут у вас! Жара хуже Ялты, а моря нет. Замечено было совершенно справедливо, но в тот момент говорить о погоде не хотелось.
- Может, все же поешь?
- Успокойся.
Тут ее интонация мне совсем перестала нравиться. Я сел напротив и уставился ей в глаза:
- Ну?
- Что?
- Выкладывай, зачем пришла?
- Ого! - сказала она. - А просто так уже нельзя?
- Можно. Но ты-то пришла не просто так.
Разбираться в ее делах мне вовсе не улыбалось. Но еще меньше нравилось слушать ее покровительственно-барственный тон.
Видно, она хотела опять ответить на фразу фразой, даже фыркнула для начала, но передумала, вздохнула, скривилась и сказала с досадой:
- Хреново мне, Балмашов, понял?
После этой фразы разговор стал неизбежен, и я спросил:
- А что случилось?
Она отмахнулась:
- Да ничего, все нормально.
- Со съемок выперли?
Анжелика засмеялась так искренне, словно сама мысль о подобном была полной нелепостью.
- А чего приехала?
- Эпизод озвучить, ерунда. Я там почти отснялась, мелочь осталась.
- С институтом что-то?
Она удивилась:
- А что с ним может быть?
- Ты учишься?
- Конечно.
- А этот твой… - Я назвал руководителя курса.
Анжелика пренебрежительно усмехнулась:
- A-а… Нас с ним теперь водой не разольешь. Строгий наставник и любимая ученица. Зимой был его юбилей - полчаса поздравляла под гитару. Успех, овация, не отпускают… Встал, подошел и даже чмокнул в лобик. А я - ну вот наитие просто! - упала на колени и поцеловала ему руку. Что началось… В зале одно старичье, и, конечно, каждому хочется, чтобы вот так, под занавес… Слезами истекли.
Она зевнула и закончила буднично:
- Я теперь на заочном, снимаюсь, когда захочу.
- А чего во ВГИК не перейдешь?
- Тут марка солидней.
Я пожал плечами:
- Не понимаю. Выходит, у тебя все хорошо. В чем же хреново?
Она снова вздохнула, наморщила лоб и прямо на глазах стала проще, озабоченней и - тусклее, что ли? Да, молодая, но уже не девушка, уже баба, тертая и мятая жизнью.
- В общем-то во всем, - сказала моя бывшая жена.
Я молчал, приготовился слушать.
Она пошевелила пальцами и вдруг отвернулась:
- Не могу я так! Будто у начальства на приеме. Погоди, дай обживусь. У тебя-то как?
- Живу, пишу.
Ни малейшей потребности исповедоваться у меня не было.
- Выставляют?
- Умеренно.
Это действительно было так: какие-то физики во имя общего развития вывесили в коридоре НИИ по десятку моих и Федькиных работ и обсудили, почему-то назвав модернистами, после чего наградили бесплатными путевками в свой спортлагерь и передали с рук на руки в соседний институт…
- Родители как?
Надо же - вспомнила!
- Вроде нормально. Осенью съезжу. Сколько лет в Москве, а дом все-таки там.
Она сказала:
- А у меня даже не знаю где. Вот приехала, а туда неохота! Мамаша его… Четыре комнаты, а с Прасковьей Васильевной не разойтись.
- Не ладишь?
- Наоборот, любовь взасос. Просто сегодня неохота кривляться. Хотела к Любке, а она в убытии до вторника. Хоть на вокзале ночуй.
Если это и был намек, я его не понял.
Помолчали.
- Не могу! - вновь сказала Анжелика, но уже по другому поводу. - Как ты существуешь в такой духоте? Хоть бы окно открыл.
- Еще хуже будет.
- Можно, душ приму?
Я указал на дверь ванной.
Она словно бы только заметила грязные газеты на полу:
- Ремонтировать собираешься?
- Наоборот, чтобы не пришлось ремонтировать. Через месяц хозяева вернутся.
- Мне на старом месте сказали, что у тебя теперь своя.
- За шестьдесят в месяц - своя.
Анжелика оглядела комнату - мольберт, подрамники, груду тюбиков на газете в углу - и произнесла неодобрительно:
- Пора бы и мастерскую заиметь.
Поскольку это не был вопрос, то и в ответе не нуждался.
- Ладно, - сказала она, - отвернись.
Я подошел к окну и смотрел во двор, пока за спиной шуршало и взвизгивало, видно, барахлила "молния".
Двор был малолюден, жара к лишним движениям не располагала. Тем не менее четыре девчонки прыгали в классики, а наискосок от меня, возле старого двухэтажного флигеля, мужик мыл машину, выведя шланг в окно первого этажа. Это явно был не просто частник, а любитель, умелец и хозяин: шланг кончался специальной щеточкой, в двух пластмассовых ведрах роскошно пузырилась разная пена, а сам владелец, в оранжевом комбинезоне и высоких красных сапогах, походил на водолаза или космонавта.
Машина, охристый "жигуленок", мокрый, в парчовой пене, сиял и зеркалил, празднично собирая вокруг себя весь двор с его дорожками, скамейками, серой зеленью и сухими короткими тенями. Вот бы рядом два холста: машина в полдень, солнечный зайчик, елочный шар, веселый "анфан терибль" неряшливого двора - и машина в полночь, пантера во мраке, тревожная тень со слепящими фарами, грозный ночной хозяин того же малого пространства… Я как-то разом увидел обе картинки, два городских мотива в одинаковых рамках, двух ангелов, белого и черного, как бы сомкнувших плечи - то ли диалог, то ли заговор…
Могло, вполне могло получиться.
Но что-то осталось не понятым в этом пиршестве мокрых плоскостей, да и занят был иным, поэтому, поманив богатым ощущением, купающийся этот автомобиль тихо проследовал в запасники души - до востребования. Авось, когда и понадобится.
- Все! - услышал я разрешающее слово и, не спеша обернувшись, увидал, как не спеша же исчезло в двери ванной загорелое предплечье и бледная округлость бедра. Чужая женщина вела себя, как своя, а, может, я просто был для звезды вроде костюмерши или мальчишки-осветителя, которого стесняются не больше, чем его треноги, ибо они вместе как бы и составляют подставку для фонаря.
Ладно - ее дело…
Тут позвонил Федька. Ему не писалось, и он минут десять материл себя, меня, прочее человечество, а также изобразительное искусство всех времен и народов. Пока он отводил душу, я вдруг подумал, что будущее будущим, а машину в полдень надо бы набросать именно сейчас: ведь могут не повториться эта жара, свечение и сияние, эти расплавленные цвета, яркое пятно "жигуленка" и, ему в поддержку, яркие пятнышки играющих девчонок. А главное, может не повториться мое теперешнее ощущение - его-то как раз и надо схватить хоть в беглом, небрежном этюде. Вот уйдет…
Я даже придумал, как выпровожу ее, не обижая. Пока будет одеваться, я, глядя в окно, скажу как бы между прочим…
Анжелика одеваться не стала, прошла по комнате, оставив на газетах влажные следы, сцепила руки у меня на затылке и в третий раз сказала:
- Не могу!
Я растерялся и снова подумал: чужая, а ведет себя как своя. Она не отпускала, и я, чтобы успокоить, стал гладить ей плечи, но кожа узнала кожу…
…и тут мне стало страшно. Ведь так, как с ней, не было ни с кем, и не будет - точно знаю, не будет. Как же я отпустил ее тогда? Почему отпускаю теперь?
Она застонала просто от боли, так я прижал ее к себе, будто это судорожное объятие могло хоть что-то решить. Стон, крик, слезы - и два имени, как два заклинания…
- Не могу! - Это она повторила в четвертый раз, но уже потом, когда кровь словно бы ушла из тела, а кисти рук тряпично лежали на простыне - повторила негромко, почти не шевеля губами, и затылок ее не шевельнулся на моем плече. - Чего-то не то. Хреново мне, Балмашов.
Она не жаловалась, не ждала моего решения, просто советовалась, как с хорошим приятелем: чужая женщина больше не вела себя как своя. Да и я легко принял эту интонацию - близость кончилась, как только кончилась близость.
- Уж если у тебя хреново! - сказал я.
Анжелика поморщилась:
- Да, понимаю. Повезло, еще как повезло! Другие в мои годы… А тут и имя, и вообще. Недавно ставку повысили.
- А тогда чего же?
Она вдруг повернулась ко мне и приподнялась на локте:
- Ну-ка скажи: ты веришь, что я талантлива?
Я ответил, что верю.
- А по фильмам моим это видно?
Даже не спросила, смотрел ли я эти фильмы…
Тут я замялся:
- Н-ну…
- Видно или нет?
- Что способная - видно.
- Все верно, - сказала Анжелика, - способная, и больше ничего. А способных каждый год тридцать штук кончает. Каждый год!
Я не слишком понимал ее проблемы, но то, что понял, мне не понравилось.
- А ты хочешь быть единственной?
- Я хочу сниматься! - с силой и даже болью сказала она. - Неужели так трудно понять? Вот ты художник, да?
- Допустим.
- И пишешь!
- А что же мне еще делать?
- Так вот я актриса и хочу сниматься!
Я жестом погасил ее возмущение:
- Стоп, согласен. Но ведь ты и снимаешься. Сколько у тебя всего ролей?
- Не считая эпизодов, сейчас третья.
Тут уж возмутился я:
- Тогда какого черта тебе надо? Тебе же двадцать два.
Она сказала:
- Да! Двадцать два! Наташу Ростову я уже не сыграю.
- Ничего, сыграешь Анну Каренину.
Анжелика угрюмо возразила:
- Анну Каренину дают той, которая сыграла Наташу Ростову.
Разговор шел довольно бестолковый. Я потряс ладонью:
- Ну-ка, стой. Давай сначала. Ты сказала: хреново, так? Валяй объясняй, почему.
Она села на кровати спиной к стене, ноги по-турецки - поза автоматически получилась красивой, видно, за эти годы немало занималась пластикой. Подумала о чем-то, усмехнулась, вздохнула и заговорила спокойно, без пауз - видно, все это было думано-передумано:
- Понимаешь, я не бездарна. И многое умею. Двигаюсь, пою. Голос, фактура, темперамент - по крайней мере, не ниже нормы. Всё, что говорят, делаю, пока не завалилась ни разу. Но я не гений. Мировоззрения у меня нет. Когда-нибудь, может, и будет, а сейчас нет. Чтобы поднять роль по-настоящему, мне нужен режиссер.
- Так он же у тебя есть.
Я не подкалывал, просто уточнял, однако прозвучало двусмысленно. Анжелика, к ее чести, на возможные нюансы не отвлеклась.
- Он не тот режиссер. Он знает, где мне встать и как повернуть голову. А про что играть…
Мне не нравились его фильмы с их яркой показушностью, с шумными холодными страстями. Но у разговора своя логика: поскольку ругать его стала она, мне для объективности оставалось только защищать. Что я и стал делать без особой охоты.
- Но ведь тебя же хвалят.
- Кто? - возразила она с горечью. - И как? Последний раз хвалили за то, что мне двадцать. Но сейчас мне, извини, двадцать два. Через три года двадцать пять. А за это уже не хвалят.
- Ну, до того-то времени… У тебя уже сейчас имя.
Она проговорила не сразу:
- Две недели назад худсовет смотрел материал. Фильм почти снят. Знаешь, что было сказано?
- Про фильм?
- Про меня.
- Ну?
- Это не роль, а позы под музыку.
- Кем сказано?
- Редактор один.
Справедливости ради я заметил:
- Ну и что? Ведь один! А их там небось человек десять.
- Неважно. Я-то знаю, что он прав. Сегодня сказал один, завтра скажут все десять… Сигареты есть?
Не дожидаясь ответа, она потянула ящик тумбочки.
- Нету, - сказал я, - здоровее будешь.
Анжелика сбросила ноги на пол, потянулась и встала:
- Черт с ним, придется курить свои. Вставать не хотелось.
Прошла по комнате и достала из сумочки сигареты. Закурила, снова взобралась на кровать.
- Ну-ка, скажи честно: тебе эти мои роли нравились?
Я ответил честно:
- В общем, нет.
- Вот видишь…
Потом она, похоже, устала сомневаться в себе или просто разозлилась, что я согласился с ней, вместо того чтобы спорить и хвалить ее роли. Во всяком случае, глаза стали жестче, поза нахальней, она вольготно привалилась спиной к относительно прохладной стене и, с подчеркнутым удовольствием выпуская дым, стала вещать. Конечно, говорила она, ей не восемнадцать, ей двадцать два, не так уж мало. Но, с другой стороны, девочки, с которыми она училась, к этому же возрасту не добились ничего, прозябают в провинциальных театрах. Так что некоторая фора у нее все-таки есть. Разумеется, этим нельзя обольщаться, она и не обольщается, напротив, если она чем и грешит, то скорей излишней самокритичностью…
Анжелика совсем успокоилась, и с ней стало неинтересно. Кроме того, смешила и раздражала сама картина: сидит голая по-турецки, машет сигаретой и при этом рассуждает о собственной самокритичности…
Я сказал:
- А чего ты, собственно, суетишься? Не вижу трагедии. Ну прервешься года на два. Поснималась - дай другим.
Я откровенно заводил ее. Но она не завелась. Она ответила назидательно:
- Это, мой милый, кино. Тут каждый только о себе. Так что о других пусть думают другие.
Наверное, чем-то я ее все же задел: немного погодя она спросила достаточно агрессивно:
- Ну а ты? Ты как? Скоро выдашь что-нибудь эпохальное?
Я пообещал:
- Как только, так сразу. Вот уйдешь, и начну.
Видимо, молодая звезда к таким разговорам не привыкла - не столько обиделась, сколько удивилась:
- А если не захочу уходить?
- Пойду писать к Федьке.
Она все же нашла способ оставить последнее слово за собой:
- Поцелуй, тогда уйду.
Я поцеловал ее, и она ушла.
Анжелика вернулась часов в семь, вечером еще и не пахло. Как и утром, туфли полетели в угол - это у нее было вроде приветствия.
- Балмашов, говори честно: кормить гостью собираешься?
И тон, и улыбка были помягче, чем утром, - отношения определились, актриса приняла предложенную трактовку роли.
Я ответил, что придумаю что-нибудь, голодной не останется. Анжелика хмыкнула:
- Представляю себе! Ладно, давай сумку. Можешь спокойно писать свою эпохалку.
Я протянул и деньги, но она посмотрела свысока:
- Обижаешь, начальник!
Она накупила всякой всячины, и минут сорок с удовольствием возилась у плиты. Потом накрыла стол, и не просто накрыла, а изысканно, что при моих посудных возможностях было нелегко. Получился как бы прием на две персоны.
- Научилась, - похвалил я.
Она ответила без радости:
- Жизнь-то идет.
И словно мимоходом попросила:
- Переночую у тебя, ладно?
Она прожила у меня четверо суток, и я постепенно привыкал к этой новой Анжелике. Пожалуй, первое впечатление после разлуки меня подвело: чужая женщина вовсе не вела себя как своя. Ни выглядеть, ни, тем более, быть моей она не старалась. Но и еще чьей-то как будто тоже не была. Нынешняя Анжелика принадлежала самой себе. Повзрослела.
У нее были дела, целыми днями она упорно моталась по жаркому городу. Я пару раз спросил - отмахнулась: "А, интриги!" Приходя, лезла под душ, потом довольно споро возилась по хозяйству. Готовила, даже выстирала подвернувшуюся под руку рубаху - заботилась, как бывшая одноклассница. Вечером заваривала крепкий "мужской" чай. После чего ложилась ко мне в постель и принималась обсуждать накопившиеся проблемы увлеченно и откровенно, как с задушевной подругой. Случайное касание бросало нас друг к другу, разговор обрывался на полуфразе. А потом возобновлялся с той же приблизительно полуфразы.