- …Он, к сожалению, не мой режиссер, - говорила Анжелика. - Анекдот! Мой муж, но не мой режиссер. Он слишком любит себя. Ты слишком любил меня, а он слишком любит себя, поэтому вы оба не могли мне помочь. В принципе мне нужен режиссер типа… - она назвала фамилию, - вот он работает через актера.
- А ты не пробовала к нему?
- Не только пробовала - у меня полгода назад был с ним роман. Вот бы за кого мне замуж!
Я не понял, говорит она всерьез или дурачится, и на всякий случай отозвался столь же неопределенно:
- И за чем же дело стало?
Она ответила серьезно и грустно:
- Он не захотел.
- Почему?
- Он сказал: ты - как яркая люстра. А жена должна быть как тусклая лампочка в туалете…
Все дни, что она была у меня, мы говорили только о ней. Похоже, думать о ком-то другом она просто не умела. Это стало надоедать.
В конце концов я спросил резко:
- Тебе чего надо - играть или пробиться?
Анжелика, почти не думая, твердо ответила:
- Пробиться. Пробьюсь - буду играть. А не пробьюсь…
Она посмотрела на меня с досадой:
- Как ты не понимаешь разницу? Ты художник, а я актриса, у нас все по-другому. Ты можешь писать и складывать про запас, когда-нибудь выставишь. А я не могу играть про запас! Не помню, кто сказал, но очень точно: у актера есть только сегодня, поэтому высказаться он должен сегодня.
- Ну и что ты хочешь высказать?
Она немного растерялась:
- Как - что?
- Так - что?
- Это же зависит от роли!
- У плохого актера от роли, у хорошего - от личности.
Анжелика задумалась. Потом проговорила:
- Наверное, ты прав. Конечно, надо вкладывать себя, иначе нельзя. - Она вдруг посмотрела на меня. - Ты как думаешь: я личность?
Я пожал плечами.
- А раньше говорил - личность.
- Раньше я так и думал.
- А теперь?
- Теперь никак не думаю. Не знаю.
- А все же? Я не обижусь.
Я немного подумал:
- Личность обычно несет какую-нибудь идею.
- А ты несешь?
Это было сказано без подвоха, просто для уяснения истины.
- Несу.
- Какую?
- Как-нибудь в другой раз.
- А я - совсем никакой?
- За три дня уловил только одну идею - пробиться.
Анжелика вдруг почти закричала:
- Ты что думаешь, я сама не знаю?! Конечно, лучше сперва учиться, развиваться, а уж потом выдавать. Но где оно, это "потом"? Сегодня меня зовут, а потом, может, никто и не захочет. Люди по десять лет без ролей сидят, за паршивый эпизод в ножки кланяются!
Она дернула губой, словно отгоняя ругательство, и закончила с мрачной убежденностью:
- Пока идет карта, надо играть.
Я машинально удивился:
- Ты играешь в карты?
Она ответила нехотя:
- Муж играет…
Потом она прибирала постель, а я смотрел в окно. Было жаль уходящего времени, холст, начатый еще до ее приезда, отдалялся от меня и мог уйти совсем - при Анжелике не работалось, ее яростный эгоцентризм словно выжигал все вокруг. Черт с ним, подумал я, будем считать - отпуск…
Она сказала за моей спиной:
- Я буду иногда приходить, ладно? Мне ведь никто не скажет правды, кроме тебя.
Я обернулся:
- А зачем тебе эта правда?
Восходящая звезда жалковато улыбнулась:
- Все-таки…
Анжеликины дела в Москве кончились, и она быстро собрала свою сумку с пантерой. Накануне она встречалась с Любой и Верушей и теперь, укладываясь, рассказывала мне про их дела. Новости в основном были нерадостные.
- У Любки плохо, - говорила Анжелика, - по-моему, просто сломалась. Сидит в Росконцерте, место ничего, но… Инерция вышла!
Я удивился, а еще больше огорчился: образ скуластенькой девушки с бесстрастными глазами охотницы, неуклонно взбирающейся по жизненной крутизне, стойко держался в моей памяти и чем-то помогал жить - может, служил примером прочности и хладнокровия в разнообразных и довольно частых передрягах. Жаль было терять такой симпатичный идеал.
- А что у нее?
- Они же с Пашкой разбежались.
- Почему?
- Сложно… Понимаешь, у нее характер. Ну и давила мужика помаленьку. А Пашка терпел, терпел, и вдруг…
- Может, помирятся?
- Вряд ли, поезд ушел. Пока она выдерживала характер, он женился.
- Он что, так много для нее значил? - спросил я с сомнением: уж очень не походил на рокового мужчину этот громоздкий большеротый увалень.
- Дело не в нем, дело в Любке, - объяснила Анжелика, - она не умеет перестраиваться. На первом курсе подружилась со мной и с Верушей - так и дружим до сих пор. Любка только кажется такой самоуверенной, а на самом деле очень привязчивая. Вот посмотри, кто у нее всегда на дне рождения: мы с Верушей, трое одноклассников и еще подружка с детского сада. Она теперь в Перми, но надень рождения всегда приезжает.
- Ну и кто же теперь у Любки?
- Пусто, - сказала Анжелика, - можешь попробовать. Но честно скажу, шансов мало. Не исключено, что она вообще однолюбка.
- А вы с Верушей не могли их помирить?
Наверное, в голосе моем прозвучало осуждение, потому что она стала оправдываться:
- Ты Любку не знаешь. Замкнулась, грызет себя, а попробуй слово скажи…
Потом Анжелика рассказала про Верушу. У той тоже было не блестяще. Место, в общем, нашлось пристойное: отдел литературы и искусства в отраслевой газете. Но зав - старый маразматик, на мысль ему чихать, на стиль чихать, требует прописных истин и ничего более. Контора как контора, говорила Анжелика, но у Веруши талант, а там талант не нужен, слишком выпадает из общего уровня. Отсюда нервотрепка и прочие прелести. К тому же к ней лезет один жлоб, ответственный секретарь.
- К Веруше?
- А ему плевать, - сказала Анжелика, - ему важно, что ГИТИС закончила. Большой любитель культурного общества!
Я хорошо помнил Верушу, прокуренную, толстую и неряшливую, помнил резкие вспышки ее неожиданного ума, слепящие, как мигалка милицейской машины. Талант был ее единственным козырем и единственной жизненной ставкой - никакой подстраховки…
- Паршиво, - сказал я.
- Просто черт-те что! - тут же подхватила Анжелика. - Они ведь обе умней меня в десять раз, особенно Веруша. Скажи мне на втором курсе, что так повернется…
Что-то в ее интонации было мне неприятно. Слишком охотно возмущалась она несправедливостью судьбы, в голосе сквозила не боль за подруг, а покровительственная жалость к неудачницам, поотставшим на житейских виражах.
Она уложила сумку и поставила ее на табуретку у двери. Я понимал, что время прощаться, что надо обнять ее и поцеловать, но ни обнимать, ни целовать не хотелось.
- А сумка все та же, - сказал я.
- Талисман, - объяснила Анжелика.
Она села в кресло, и ноги ее автоматически приняли самую красивую из возможных позиций. Она была актрисой, и хорошей - чего уж там! - и на какой-то момент я понял ее жадный эгоцентризм: это талант, может, и не умный, и не наполненный духовно, но все равно реально существующий, требовал работы на пределе возможностей.
- Значит, перезвонимся, - сказала она, - перезвонимся, встретимся и будем говорить правду.
Но произнесено это было рассеяно - какие там звонки, какая правда! - вся она была уже в завтрашних заботах. Да и куда звонить? Эту квартиру я терял через месяц. Телефон Анжеликиного обиталища я не спросил, а она не предложила. Перезвонимся, конечно, перезвонимся!
Она поцеловала меня в губы легким приятельским поцелуем. Да мы сейчас, пожалуй, и были приятели. А кто же еще? Прошлое прошло, будущего не будет, а кровать у стены - дело житейское. Перезвонимся…
Все же я думал, что расстаемся месяца на два, ну, на три. Москва есть Москва, где-нибудь да столкнемся.
Москва есть Москва. Мы действительно столкнулись с Анжеликой, столкнулись зимой, на Тверском бульваре, засыпанном пуховым снегом, но не через три месяца, а через четыре с половиной года. Дела мои к тому времени стали налаживаться, уже была мастерская, уже прошла в ряду других на редкость шумная молодежная выставка, отбросившая на пять-шесть лиц, и мое в том числе, веселый и обнадеживающий отблеск скандала. Уже в разных полемиках позванивало и мое имя, уже довольно регулярно являлись интеллигентные ходоки из разных мудреных институтов - химики, генетики и кибернетики торопились приобщиться к искусству, прогрессу и злобе дня.
Я как раз и шел из одного такого института, помещавшегося в древнем, неудобном, но престижном особняке - относил четыре картинки на полуофициальную групповую выставку. По этому случаю был в брезентовой ветровке и старых залатанных джинсах, в руках оберточная мешковина: развешивать картины, как, впрочем, и писать, занятие сугубо пролетарское.
А тем же самым бульварчиком шла мне навстречу моя бывшая жена - в серебристой дубленочке с белой опушкой, в красных сапожках, сверкавших, как новый автомобиль, и с красной сумочкой, сверкавшей, как сапожки. Гуляющие бабуси и молодые мамаши с колясками оглядывались, и притягивало их не богатство наряда, а очевидная, несомненная известность. Они могли помнить Анжелику, могли и не видеть прежде, это значения не имело: известность стала органической чертой ее лица, как у других бледность или румянец. Звезда, без всяких оговорок звезда!
Я встал у нее на пути, раскинув руки - в правой болталась мешковина. И любовь, и боль остались в дальнем прошлом, их как бы заслонило и теперь четко помнилось лишь ближнее прошлое, наша последняя, почти дружеская встреча, четыре дня в моем временном пристанище, легкий приятельский поцелуй в дверях. Тот прощальный поцелуй стал как бы выводом из всего, что случилось между нами, и новый поцелуй, откровенно радостный, был логическим его продолжением. Друзьями расстались, друзьями встретились…
- Балмашов! - завопила популярная актриса и кинулась мне на шею. - Гад несчастный! Ты что, только из тюрьмы?
- Приблизительно, - улыбнулся я, бережно сжимая ее пушистую дубленку.
- Зек, - сказала она, - типичный уголовник. Повыпускали вас на нашу голову!
Анжелика здорово изменилась за эти годы. Не постарела, нет - тут время почти не сказалось, - но ее по-прежнему свежее лицо теперь сияло уверенной силой. От угловатости начинающей не осталось и тени - состоявшаяся, зрелая актриса, молодая женщина в полном расцвете могущества и в идеальном оформлении. Облик сложился, все было точно по ней: и сапожки, и дубленка, и улыбка, и та радостная естественность, с которой она обнимала и тормошила меня.
- Сейчас ты куда?
Вопрос был вовсе не праздный - энергичный и даже требовательный.
- Домой, - ответил я не слишком уверенно, ибо приятелю столь шикарной женщины уместнее было бы направляться на закрытый просмотр или, как минимум, в финскую баню.
- А я хочу есть!
- Желание дамы… - автоматически забормотал я, абсолютно не представляя, каким образом мог бы желание такой дамы удовлетворить.
Анжелика безапелляционно прервала:
- Кормлю я!
Снег, на бульваре пушистый, на тротуарах был размят, растоптан, тек и скользил. Мы пешком прошли до Маяковской, потом переулком и очутились перед серым кубом Дома кино.
- Сюда, что ли? - испугался я. Мешковину, младшую сестру моей давней торбы, я свернул и держал под мышкой, но, и свернутая, она куда больше гармонировала с моей брезентовой ветровкой, чем с Домом кино.
- Куда же еще? Даром, что ли, плачу деньги в этот паршивый Союз киношников?
На это возразить мне было нечего - вопрос о моем приеме в "паршивый Союз художников" еще только решался…
Тетка в дверях брезгливо глянула на мою мешковину и недоуменно спросила Анжелику:
- Это с вами?
- Я с ним, - шевельнула бровями актриса, и я прошел за нею в мраморное нутро здания, чувствуя себя мальчиком, которого ведут за руку. В раздевалке я положил было проклятую мешковину на барьер, но ястребиные глаза лысого гардеробщика азартно блеснули, и он сказал с элегантным полупоклоном:
- А это прошу с собой!
И опять за меня вступилась Анжелика:
- Хорошо. Это возьму с собой я.
Гардеробщик без тени смущения возразил:
- С вами совсем другой разговор.
В большом ресторанном зале было пустовато, но Анжелика не колебалась в выборе места, сразу же уверенно прошла к столику за колонной. Подошла худая, лет пятидесяти, официантка с большими изумрудами в ушах, поздоровалась со мной и расцеловалась с Анжеликой.
- Дашка, спасай, - сказала Анжелика, - жрать хочу - подыхаю! Мне большой набор, ему - с поправкой на мужика.
Я раскрыл было рот, но официантка одной фразой подавила мой робкий бунт.
- На нас с Анжеликой еще никто не обижался!
- Дашка! - возмутилась актриса. - Что значит - никто? А если он - единственный?
- Сделаем, как единственному, - сказала Дашка и отошла, играя тощим задом.
Я вопросительно посмотрел на Анжелику.
- А мы подруги, - объяснила она, - уйма общего, от парикмахера до гинеколога. Железная баба! У нее любовнику двадцать семь.
Анжеликин большой набор оказался достаточно скромен (героиня должна быть хрупкой, объяснила актриса), мне железная Дашка принесла полный поднос.
- Ну, - сказала Анжелика, - рад хоть? Представить не можешь, как мне тебя не хватало! Народу тьма, а поговорить ведь не с кем. Тряпки, интриги, ставки… Сколько раз вспоминала те наши с тобой дни! Мало ли что случается, плевать, правда? Главное - искусство, твое и мое. Ну, давай. Как ты, что ты?
Я развел руками:
- Нормально.
А что еще сказать, когда не виделись четыре года?
- Мастерскую дали?
- Дали.
- Женился?
- Нет.
- Выставляют?
- Про "Десятку" слыхала?
- Это что?
- Выставка наша была.
- А, - сказала Анжелика, - ну вот видишь! Я всегда знала - пробьешься. Ты талантлив, это главное. Просто время сейчас такое - надо хватать на лету… Ну а я как? Как выгляжу? В конце концов, мужик ты или нет? Где комплименты?
Я сказал комплименты, и разговор про искусство, ее и мое, на этом кончился.
Про Анжеликину жизнь я кое-что знал: доносилось, долетало… Знал, что с делами в общем нормально, снимается, выступает с концертами, что с режиссером своим разошлась. Последнюю новость я услыхал недавно и понятия не имел, что за ней стоит: поражение в житейской войне или, наоборот, продуманный шаг на иную, высшую ступень.
- Ты-то как? - спросил я.
- Сложно, - ответила она. - Больше хорошо, чем плохо. Можно даже считать хорошо.
- Рад за тебя.
Я проговорил это без иронии. Довольна, и слава богу. Когда мы познакомились, я был требовательней, но с тех пор прошло время. Теперь я знал, что кто-то для искусства живет, а кто-то при искусстве кормится, и даже в этом ничего страшного нет. Люди кормятся при любом деле, даже при тюрьме, даже при кладбище, и почему бы живописи или кино быть исключением? Если человека устраивает его положение в искусстве или при искусстве, уже хорошо. Одним довольным больше - чуть спокойнее на земле.
Я так и произнес вслух:
- Довольна, и слава богу.
Она холодно вскинула глаза:
- Балмашов, не хами. Довольной я не буду никогда. И ты это отлично знаешь. Хорошо - значит, приемлемо. Работа есть. Концерты идут. Принимают. С квартирой налаживается.
- Размениваетесь?
- Уже слыхал?
- Ты человек заметный.
- Нет, - сказала она, - решили проще. Воткнул меня в кооператив.
- А пай?
- Там видно будет. Могу и сама, мне ставку повысили.
- Кооператив далеко?
Она сказала равнодушно:
- Близко, далеко - какая разница? Дам три концерта для жилуправления - будет близко.
Лицо у Анжелики словно погасло: видно, я тронул неприятную тему. Меньше всего мне хотелось ее огорчать. Я попробовал утешить:
- Плюнь и забудь. Я еще тогда почувствовал, что это рано или поздно произойдет. Детей ведь у вас нет?
- Нет, - сказала она, - чего нет, того нет. Один раз наклевывалось, но…
- Случилось что-нибудь?
Она усмехнулась:
- Что может случиться у актрисы? Пятисерийка для телека. Или - или…
Тут к нам подсел мужик лет тридцати в красивой кожаной курточке, со значительным и глупым лицом. Анжелику он назвал Желькой и поцеловал в щеку, а знакомясь со мной, не назвался, словно его фамилию я сам должен бы знать. Руку он мне пожал, будто подарок сделал. Машинально схватил маслину из розетки и, держа ее в длинных пальцах, стал возмущаться бардаком в автосервисе: он гонял машину на техобслугу и там ему что-то сделали не так. Впрочем, этой незадачей наш собеседник был не слишком удручен, ибо получил возможность рассказать, как ему делали техобслуживание в Польше и Чехословакии, а его приятелю в Мексике. Выходило, что в далекой тропической республике дела с автосервисом поставлены лучше всего.
На куртке у него была длинная "молния", он дергал застежку вверх-вниз. У мужика был низкий баритон, рассказывая, он заглядывал в глаза то мне, то Анжелике. Я кивал, актриса была непроницаема.
Потом он сменил тему: стал рассказывать, что приглашен в политический детектив, сценарий дерьмо, группа дерьмо, все дерьмо, зато два эпизода в Голландии. Жаль, нельзя туда на собственной машине, ибо уж там-то с автосервисом…
- Слушай, милый, - вдруг ласково сказала Анжелика, - а не пошел бы ты…
Она назвала точный адрес, и я удивился, что неприличное слово не звучит в ее устах неприлично - разве что непривычно, раньше такого не замечалось. Возраст? Отпечаток среды? Издержки жесткого и нервозного искусства кино?
Мужик растерянно умолк, длинная "молния" дернулась в последний раз.
- Можешь ты понять, - глядя ему в глаза, проговорила Анжелика, - любимого человека встретила, четыре года не видались…
Наш собеседник щедро развел руками:
- Старуха, об чем речь! Сказала бы сразу…
С интересом глянул на меня и отошел.
- Извини, - поморщилась Анжелика - с ним иначе нельзя.
А мне вдруг стало легко и удобно в этом чужом доме, чужом зале. Все же приятно, когда тебя публично объявляют любимым человеком, даже если это вовсе не так…
В первый раз за обед я спокойно и обстоятельно огляделся. Две трети столиков были пусты. Официантки, завсегдатаи. Кто-то сосредоточенно пилил антрекот, кто-то решал дела за бутылкой, кто-то просто потягивал пиво, убивая незанятый день, но у всех у них на одежде и лицах лежала печать причастности общему ремеслу, как бы невидимый кастовый знак. Ни одной случайной фигуры. Только я.
Впрочем, теперь, освоившись, я понял, что заплат и старого свитера мне стыдиться нечего, ибо здесь, за привилегированным столиком профессиональной харчевни, я тоже играл некую роль и своим непотребным видом не только не компрометировал известную кинозвезду, но, напротив, подчеркивал ее демократичность, широту взглядов и свободу в общении с массами.
Поджарая Дашка принесла мороженое - в вазочке у Анжелики был один шарик, у меня четыре.