2
В семнадцатом веке в эти синие предгорья приплыли казаки на больших дощаниках. На высоком берегу реки построили деревянный острожек, поставили на каменные постаменты тяжёлые литые пушки.
За рекой расстилалась бесконечная ковыльная степь. Пробежит ли табун низкорослых диких лошадей, подымется ли с дневной лёжки стадо джейранов - степных антилоп, появится ли одинокий всадник с деревянным луком и колчаном опушённых стрел - всё видно из острога.
С угловых башен хорошо глядеть в степь! Потому и прозвали острожек Гляденом.
От него начиналась высокая поляна, протянувшаяся вдоль снежного хребта на десятки вёрст, - первая ступень на пути к горам. Это - Чистая грива. Там казаки распахали плотную, как войлок, целину и посеяли усатую пшеницу.
В ту же далёкую пору они привезли в Сибирь колоды с пчёлами и весёлые песни про "яблочко садовое, медовое, наливчатое". В едва обжитых местах появился и крепчал здоровый запах мёда, белых пшеничных калачей.
Прошло полстолетия. Казачья линия продвинулась на юг, опоясав горный хребет. На месте острожка стала разрастаться деревня пашенных крестьян. Из-за Урала приходили и оседали здесь беглые люди: одних вела сюда мечта о воле, других манил земельный простор. Из неоглядных степей они привозили черноглазых девок с длинными косами чернее грачиного крыла, называли своими жёнками, учили говорить по-русски, петь незнакомые песни про сад зелёный под окном. Год от году взрастали здесь крутые нравом, как порывистый степной ветер, скуластые люди.
Из Заволжских лесов тайком пробирались сюда бородатые староверы. Они приезжали с семьями и держались на особицу. Одним из них был Ипат Дорогин. Он оказался мягче своих единоверцев и, уступив попам, сменил двуперстый крест на щепоть. Он первый посадил в огороде "земляное яблоко" - картошку, приучился пить чай из самовара. А внук его Тимофей даже знал "гражданскую грамоту".
Казаки оставили Глядену славу "благонадёжного" села, и губернаторы направляли сюда политических ссыльных и поселенцев. Первыми здесь появились декабристы. Один из них выстроил по соседству с Ипатом Дорогиным просторный дом с шатровой крышей, с лиственничными колоннами у парадного крыльца; завёл большой огород, где выращивал табак, редиску и скороспелые дыни. Позднее ссыльные народовольцы привезли сюда семена арбузов. Голенастый Трофимка, правнук Ипата Дорогина, частенько приходил к ним попробовать невиданных овощей. Постепенно в квартирах изгнанников он пристрастился к чтению книг. Вскоре и в доме Дорогиных стали жить ссыльные. Трофиму было семнадцать лет, когда отец решил строить новый дом. С верховьев реки они вдвоём гнали длинный плот. В сумерки на Большом пороге сильная струя ударила плот о скалу и распустила по брёвнышку. Отец исчез среди вздыбленного леса, а Трофим уцепился за боковое бревно и, отделавшись лёгкими ушибами, выбрался на берег. Всю ночь, дрожа от озноба, он бегал по мокрым камням и кричал: "Тя-тя-а! Тя-а-тенька-а". Ему насмешливо откликалось эхо, которое в ту пору он, как все в его семье, принимал за голос лешего.
Утопленника искали три дня, чтобы похоронить по- христиански, но водяной не хотел отдавать его и выкинул на прибрежный камень лишь одну кошемную шляпу…
Так Трофим стал большаком, и на него легла нелёгкая крестьянская забота о семье.
Однажды непогожей зимней ночью к ним вошла девушка, запорошенная снегом, в длинном, узком пальто, в меховой шапочке, из-под которой виднелись светлые волнистые волосы. На обмороженных щеках были тёмные пятна. Тяжёлая серая шаль свалилась с головы и лежала на плечах. Не перекрестив лица, девушка сказала:
- Здравствуйте! Я к вам - от стражника.
Глаза у неё были голубее неба, а голос твёрдый, как у всех, кто умеет постоять не только за себя, но и за общее дело.
- Мне говорили, что у вас поднадзорный уехал и квартира освободилась?
- Нe уехал, а свершил побег, - поправила мать. - У нас квартерка добрая…
Она не договорила. Не могла же она сразу сказать девушке, только что появившейся с ветра, и о быстроногих конях, и об удобной кошеве, и о том, что деньги они берут небольшие, что её Трофимка не боится ночных буранов и умеет отвести следы, что стражникам и урядникам ни разу не удалось изобличить его… Подойдя поближе, хозяйка присмотрелась к девушке:
- Такая молоденькая!.. И тоже за политику страждаешь?
- За худые дела, однако, сюда не пригоняют, - вмешался в разговор Трофим.
- И надолго тебя, миленькая, к нам привезли? Как твоё имечко? Как по-батюшке величать? - продолжала расспрашивать хозяйка.
Трофим вслушивался в каждое слово девушки. Зовут Верой Фёдоровной. В Сибирь выслана на пять лет.
Мать покачала головой.
- А всё - за грехи, миленькая!.. Родителей не слушаете, бога хулите, царя-батюшку норовите спихнуть…
Девушка взялась за скобу, но мать остановила её.
- Куда ты пойдёшь середь ночи? Вся иззнобишься. Собаки подол-то оборвут… Погляди квартерку-то… Горница тёплая, а берём недорого… Разболокайся, молочка испей, шанежек поешь…
- Мёду принеси, - подсказал Трофим тоном большака, но, почувствовав на себе осуждающий взгляд Веры Фёдоровны, покраснел и, пробормотав "лучше я сам", с деревянной тарелкой и ножом в руках выбежал в сени.
Вернулся он с такой высокой горкой мёда, что пока шёл по кухне - два комка упали на пол. Мать ворчала на него, неловкого медведя. Он, окончательно смутившись, поднялся на полати и оттуда посматривал на девушку, ужинавшую в кути. Неужели и она замыслит побег? Мать обрадуется прибытку, скажет: "Добывай, Трофимша, копейку". Ей нет заботы о том, что девушку могут словить и угнать куда-нибудь к чертям, в непролазную тайгу, в страшную Туруханку… Нет, он не повезёт её. Кошеву изрубит, хомуты изрежет, чтобы не во что было коней запрячь. А соседям скажет: "Не ищите беды. Девку, что кошку, возить тяжело, - кони запалятся…" И никто не посмеет увезти её из-под надзора, не соблазнится деньгами…
Под потолком дымила висячая керосиновая лампа, но Трофиму казалось, что сияло летнее солнышко. Впервые было так светло в доме и так хорошо на душе.
Поднадзорная тосковала по родному городу, по Волге-реке, на берегах которой прошло её детство; в тихие неморозные вечера выходила на обрыв и, глядя в степь, запевала песню. Пела она так, что сердце сжималось от боли. В те минуты он был готов на всё: не только запрячь для неё лошадей, а просто подхватить её на руки и нести далеко-далеко, до тех мест, где "сияет солнце свободы", как говорили ссыльные. А где оно, это солнце, - Трофим не знал.
Изредка ей удавалось раздобыть книгу, и она с жадностью прочитывала её. Более всего она скучала по работе, но не могла найти, чем бы ей заняться. Просила разрешить учительствовать - пришёл отказ. Чтобы скоротать зимние вечера, разговаривала о цветах и плодовых садах, которые любила больше всего. Ей, после окончания гимназии, и учиться-то хотелось не на Высших женских курсах, а в Петровско-Разумовской земледельческой и лесной академии, прославившейся (до её разгрома и превращения в институт) "крамольным духом" профессоров и студентов. Однако женщинам туда так же, как и в университеты, доступ был закрыт. Вот это-то и пробудило в сердце Веры Фёдоровны гнев против всех устоев деспотической монархии, тот священный гнев, который позднее привёл её сначала на собрания одного из кружков за Нарвской заставой, а затем в тайную типографию, где её, вместе с другими, схватили жандармы…
Во время долгих вечерних разговоров Вера Фёдоровна многие, знакомые Дорогиным, травы и деревья называла по-латыни. Это у неё давно вошло в привычку. Трофим попросил записывать мудрёные названия. Постепенно он выучил латинский алфавит. Ему нравилось, что вместо слова берёза он может написать Betula verrucosa, как пишут учёные люди во всех государствах.
Мать заметила, что её Трофимша перестал ходить на игрища и вечорки, перестал петь частушки, а со слов Веры Фёдоровны заучивал длинные песни то про какого-то Исаакия с золотой головой, то про Степана Разина, то про звонкие цени колодников, взметающих дорожную пыль. Мать вздыхала, но, зная упрямый нрав старшего не осмеливалась ни бранить, ни отговаривать. Только по ночам дольше обычного стояла перед иконами Она всё чаще и чаще заговаривала о побегах ссыльных (даже с острова Сахалина бегут каторжные!), но постоялка не поддерживала разговора, и Трофим радовался: "Однако, будет жить, сколь записано ей?.. Может, к земле да солнышку здешнему сердцем привыкнет… Останется тут…"
Весной Вера Фёдоровна помогала матери сажать в огороде лук, сеять свёклу и морковь, выращивать капустную рассаду, а летом стала ездить в поле и вскоре научилась жать хлеб серпом.
- Чудная! - говорили о ней в селе.
Мать посматривала недобрыми глазами, в душе попрекала: "Немоляха! Смутьянка!" - но от даровой помочи не отказывалась. Хоть не большой, а прибыток в хозяйстве! Без этого давно бы выкинула её пожитки за порог.
Осенью Вера Фёдоровна тайком от стражника Никодимки Золоедова и от всего села уехала с Трофимом и его младшим братом Митрофаном на одну из дальних сопок, где рос кедрач, и там провела неделю.
Вот этого мать уже не могла ей простить. В ярости, перемежавшейся слезами, она сыпала анафемы, накликала на Веру Фёдоровну тяжкие хвори (об этом позднее рассказала Кузьмовна), бегала к старухам, знавшим "отворотное слово", и в церкви молилась Пантелеймону-целителю, чтобы исцелил её сына Трофима от "порчи", от бесовского приворота. Даже заказала панихиду "по рабе божией Вере". Но, когда по утрам в дом вламывался Никодимка для очередной проверки "наличествования" своей поднадзорной, мать, оберегая честь семьи, загораживала собою вход в горницу:
- Хворая она… Всё ещё лежит в горячке… Без одёжи…
…Братья взбирались на кедры, сбивали шишки. Вера собирала добычу в мешки. От её рук, от белого, заранее приготовленного для этой поездки, холщового платья приятно пахло кедровой смолкой, Казалось, она родилась и выросла здесь, у синих гор, и он, Трофим, знает её с детства.
На полянке стояло два шалаша, сделанных из пахучих пихтовых веток; горел костёр, в котле варился суп из глухаря, добытого выстрелом из шомпольной винтовки, к стволу которой были привинчены деревянные ножки, почему-то прозванные сошками. Трофим положил в котёл дикий лук, найденный на высоком мысу. Вера хвалила суп за "приятную горчинку", за лёгкий аромат дымка.
После ужина Митрофан, едва добравшись до постели, сразу уснул и захрапел, а Трофим лежал с открытыми глазами. Ему казалось, что он слышит дыхание девушки в соседнем шалаше: она тоже узнала бессонницу. И разве можно уснуть, когда так будоражит и пьянит голову запах кедрача?
Сквозь густую неподвижную хвою пробрался лунный луч, заглянул в шалаш. Трофим поднялся и шагнул к погасшему костру, намереваясь в горячей золе зажарить несколько кедровых шишек. И в ту же секунду из своего шалаша вышла Вера; взглянув на небо, раскинула руки;
- Какие здесь крупные звёзды! Какой здесь воздух!.. Он как будто…
Она не договорила. Её прервал неожиданно возникший трубный, протяжный и призывный голос, от которого, казалось, вздрогнули кедры и колыхнулось небо.
- Ой!.. - глухо вскрикнула перепуганная Вера; споткнувшись о дрова, чуть не упала. Трофим во-время, ловко и легко, подхватил её и помог встать на ноги.
А странный трубач продолжал трубить, и голосистое эхо отзывалось ему со всех ближних сопок.
Трепетно и бережно Трофим держал горячую руку, надеясь, что девушка, умная и красивая, как жизнь, дорогая для него, навсегда останется в его доме. Он будет самым счастливым в мире.
Ночная трубная песня глубоко западала в душу, и два человека на полянке замерли, слушая её.
Едва песня умолкла, как тотчас же по другую сторону полянки раздалась ответная, полная дикой ярости к смельчаку, непрошенно вторгшемуся в лесную тишину. Тот не остался в долгу и тоже ответил рокочущей угрозой. Эхо откликалось суматошно, будто сбитое с толку.
Вера недоуменно посмотрела в глаза Трофиму. Кто это? Что же он молчит?
Затрещал валежник, зашумела хвоя, и через полянку вихрем пронёсся трубач; испуганно отклоняясь от запаха свежего кострища, промелькнул так близко, что Вера с Трофимом юркнули под кедр. Трубач рявкнул и исчез в лесу.
- Изюбры… олени… - прошептал Трофим, слегка пожимая доверчивую руку. - У них… время такое…
- Да? - чуть слышно переспросила Вера.
- Самая пора…
Она вырвала руку и убежала в шалаш…
Все дни она была молчаливой и угрюмой. И Трофим помрачнел, в душе ругал себя за те лишние слова. Неужели всё потеряно? Неужели он не увидит улыбки, - для него одного, - на её лице?..
По ночам девушке не давали спать изюбры. Она слушала, как страстные трубачи играли сбор подругам, как угрожали соперникам; слушала стук копыт и рогов во время горячих схваток…
К концу пребывания шишкобоев в лесу звери умолкли, видимо, ушли за сопку. Но и в последнюю - тихую - ночь Вера не спала. Выглянув из шалаша, Трофим увидел её сидящей у едва живого костра. Позади неё на траве лежал иней и сливался с её платьем. Трофим взял полушубок и накинул ей на плечи. Девушка не шевельнулась. Он нарубил дров, подживил костёр и присел рядом с нею.
- Скоро придётся прощаться… - заговорила она. - Полиция рассвирепеет: "Самовольная отлучка! На целую неделю!.." Угонят на север…
- Не угонят. - Трофим положил руку ей на плечо. - Ежели мы… мы с тобой…
Вера повернулась и, припав к его груди, прошептала:
- Желанный мой!.. Милый!..
…Молитвы матери не помогли, панихида не подействовала: смутьянку не загрыз медведь, не проглотила грозная река, не придавило падающее дерево… Никакой напасти не случилось, словно с нею был не то ангел-хранитель, не то нечистый дух. Увидев её у ворот, мать даже перекрестилась от испуга.
Сыновей встретила сердито; на орехи, привезённые во вьюках, не взглянула, словно не ждала выручки от продажи их. Не к добру всё!
Стоя на крыльце, она объявила поднадзорной:
- Придётся тебе, миленькая, другую квартерку искать… - Зло поджала побелевшие губы; помолчав, начала пенять. - Не думала я, не ждала от тебя такого греха да сраму. По добру тебя встретила-приветила, а ты…
Трофим решительно шагнул на крыльцо.
- Мама, перестань, - потребовал он и простёртой рукой заставил посторониться. - Никуда Вера не пойдёт от нас.
- Я не хочу из-за неё в каталажку садиться… Терпенья моего больше нет, - кричала мать. - Все тряпки ейные выбросаю, горницу святой водой побрызгаю…
- Горница - наша.
Вера, вскинув голову, поднялась по ступенькам и вошла в дом.
Мать бранила сына, тыча пальцем в его сторону.
- С кем спутался, бесстыдник? И малолета не постыдился. - Глянула на Митрофана, что рассёдлывал коней. - Портишь молоденького! Грех тебе будет!.. Грех!..
- Вот что, мама, - сдвинул брови Трофим. - Ежели Вера тебе в снохи негодна - мы уйдём.
- Отделяться задумал? Меня, родительницу, бросаешь! А сам с поднадзорной уходишь? - мать заплакала. - С немоляхой!.. Бога побоялся бы…
Через тын заглядывали во двор соседки; весёлая потеха!
А мать говорила сквозь слёзы:
- Она тебе незаконных нарожает… Им на мученье…
- Ради этого обвенчаемся. Вера сказала…
- Да не будет батюшка немоляху венчать. Не будет.
- Ну-у, наш поп за десятку чёрта с ведьмой окрутит!..
- Хоть бы дождались зимнего мясоеда, - стала упрашивать мать. - Люди просмеют: в страду свадьба!
- Ну и пусть гогочут.
Может, родители её приехали бы по-христиански благословить.
- Не приедут. Они не считают Веру за дочь… Ну и не надо… А откладывать нельзя: стражники-урядники нагрянут…
Годом раньше в Глядене скончался священник. На смену приехал молодой, невзрачный, с рыжеватой бородкой и красным носом, похожим на гусиный клюв. И фамилия совсем не поповская - Чесноков. Имя - Евстафий. В селе поговаривали, что первый приход у него был где-то на Волге, там он прославился пристрастием к крепким напиткам и за прегрешение был отправлен в далёкую Сибирь. Он не сетовал нa это. Приход ему дали богатый. Целовальник открывал монополку каждый день, кроме праздников. А прихожане умели варить такую крепкую медовуху, какую едва ли ещё где-нибудь можно было бы сыскать…
Вот к нему-то и отправился в сумерки Трофим, прихватив с собой два мешка орехов, навьюченных на коня, да большой деревянный жбан с медовым пивом, которое мать сварила к воздвиженью - церковному празднику.
И на другой день Вера стала Дорогиной…
Зимой Трофим заготовил лес в верховьях реки. Ранней весной пригнал плот через Большой порог.
Новый дом построили по чертежу Веры Фёдоровны. Все деревенские плотники ходили смотреть необычный сруб. Каждую комнату молодая хозяйка называла незнакомыми словами: вместо кути у неё - кухня, вместо горницы- столовая, дальше - детская (видно, насовсем осталась в деревне, - собирается детей рожать), для мужа придумала какой-то "кабинет".
Но детей у них первые годы не было. По совету старух, мать подмешивала к чаю то одну, то другую лесную травку, но ничто не помогало.
В первый же год своей жизни в Глядене Вера Фёдоровна заронила в душу Трофима дерзновенную мечту о плодовом саде. Вскоре эта мечта настолько завладела им, что начала оттеснять многие из хозяйственных забот.
Соседи предостерегали от напрасных затрат, напоминали о новосёлах, которые привозили с собой из Курской, Пензенской и других губерний саженцы яблони, садили садики, ухаживали с отменной заботой, а мороз не посчитался - всё погубил.
- Картошка - вот сибирское яблоко!
Трофим горячо возражал:
- Неправда! Человек захочет - до всего дойдёт!..
Дорогины раздобыли адреса питомников и стали выписывать саженцы из поволжских и южных городов; большую часть огорода отвели под сад, там было уже несколько десятков сортов, начиная с Антоновки и кончая крымской яблоней Кандиль-Синап. На зиму их укутывали мягкой рогозой. Каждую вёсну тревожились - живы ли нежные деревца? Распустятся ли почки? Не покажутся ли, хоть на какой-нибудь ветке, розоватые бутоны?..
С ещё большей тревогой Трофим посматривал на жену: срок её ссылки кончился, она может и поступиться своей любовью, о которой говорила в первые годы. Появился бы у неё ребёнок, тогда и любовь не остынет. Дети привяжут к нему навсегда.
Вера Фёдоровна без слов понимала его и шутливо успокаивала:
- Я к тебе - на вечное поселение. По доброй воле и велению сердца…
Но когда донеслись вести о первых баррикадных боях в больших городах, о красном знамени на броненосце "Князь Потёмкин-Таврический", она собралась в дорогу.
- Не обижайся, Трофим… Пойми: не могу я стоять в стороне, - говорила, целуя его на прощанье. - В такие дни не могу!.. Но мы будем вместе… Обязательно… Верь моему слову!.. Ни одной минутки не сомневайся! Слышишь?
Он порывался поехать вместе с нею, но не мог расстаться с немудрёным хозяйством.
- У тебя - земля, - сказала Вера Фёдоровна. - К ней твоё сердце корнями приросло… Да и я не без боли отрываю своё… Но надо. Так надо сегодня…