- Ну что вы отпиваете, как воробьи из лужи?! Вот как надо! - Он перевернул в воздухе пустой стакан, а потом с размаху поставил на стол и, открыв вторую бутылку, налил вровень с краями и направил горлышко к стакану Шарова. - Допивай, допивай. Налью малинового.
- Мне только рюмочку.
- Может напёрсток? - обиделся Забалуев и крикнул в кухню: - Анисимовна, принеси!
Матрёна принесла рюмку и поставила перед гостем.
- Я просил напёрсток, - напомнил Сергей Макарович.
- Не приневоливай гостя. У человека душа меру знает.
- Стыдно наливать в такую посуду. Стыдно!
Шаров опять почувствовал себя неловко и замолчал.
А Забалуев, разливая вино, рассказывал:
- Я, понимаешь, до работы горячий., Погулять тоже люблю так, чтобы земля дрожала. Ой, люблю! Но строго соблюдаю пословицу: "Пей, да дело разумей".
На столе одна бутылка сменялась другой. Тут было вино из чёрной смородины, из ирги и, наконец, из мичуринской черноплодной рябины. Шарову хотелось попробовать все вина, и он попрежнему не позволял наливать себе в стакан, пил по рюмочке из каждой бутылки и приговаривал:
- Хорошее!.. А вот это ещё лучше! Прямо скажу - удивили вы меня.
Попробовав яблочного, Павел Прохорович заговорил о ранетках, выведенных здесь, в Глядене. Василию Бабкину очень хочется раздобыть их для колхозного сада. Парень уже разговаривал с самим Трофимом Тимофеевичем, так сказать, удочку закидывал.
- Ишь, какой ловкий! - буркнул Забалуев. - Много таких удильщиков развелось! А Дорогин всё готов размотать. Не грех бы и председателя спросить…
Огнев пожал плечами.
- Чего же скупиться? Дать самую лучшую ранетку. Пусть разводят.
- А потом они её - на базар и на все выставки…
- Ну и что же? Имя Дорогина за ней останется.
- А колхоз по боку? Только о Дорогине и заботишься! Если на то пошло - пусть называют: "Колос Октября".
- Какой же колос на яблоне-то?! - улыбнулся Огнев, Шарову сказал. - Ранетка мелкая, но хорошая.
- Дрянь! - выкрикнул захмелевший Забалуев. - Дерьмо!
- Ну, а зачем садите? - удивлённо спросил Павел Прохорович. - Я слышал, даже хвалитесь.
- Понимаешь, покупают чудаки! - рассмеялся Сергей Макарович. Его раскрасневшееся от вина лицо залоснилось, как спелый помидор под лучами солнца. - Мы в саду, как говорится, деньги куём. Вот и терплю. Из-за вина, бывает похваливают. Да и колхозу в газетах за сад честь воздают. А то я всё повырубил бы на дрова. Да-а! Без стесненья. С тобой говорю по душам: лично мне никаких яблок не надо. Ребячья забава! Бабье баловство! Вот!.. У меня от них, если хочешь знать, брюхо…
Вспомнив потешную бывальщину о злополучном проказничестве Серёжки Забалуева, Огнев прыснул со смеху. Ещё на его памяти в праздники пьяные деревенские просмешники дразнили Сергея Макаровича: "Яблок надо? Корзину яблок! На закуску!.." Забалуев выламывал кол из прясла и бросался за обидчиками… Сейчас он, едва сдерживаясь, осуждающе покачал головой:
- Дурило! Чего расхохотался? Как девка от щекоток!.. Ну?..
Гость недоуменно посматривал на них.
Огнев, запрокинув голову, хохотал до слёз:
- Сам ты виноват: про брюхо помянул…
- А чего смешного? У одного нутро не принимает свиного сала, у другого с мёду все потроха выворачивает. А у меня нутро - для огурца. Лучше нет ничего на свете! Моя закуска! - Забалуев повернулся лицом к двери. - Анисимовна! Тарелку огурчиков! Которые с хреном посоленные…
3
Провожая гостя, Забалуев позаботился о его коне - положил в сани лугового сена, насыпал овса в мешок; прощаясь, помахал рукой:
- Я догоню.
Орлик беспокойно бил снег копытами и, когда Шаров ослабил вожжи, сразу с места рванулся полной рысью, расшибая грудью тугой морозный воздух. Завидев незнакомого коня, собаки с лаем бросились за санями, но вскоре же отстали, остановились на пригорке. Промелькнули последние избы. Дорога, вырвавшись на простор, повела по высокому берегу реки, где тонкий снежный покров часто сменялся оголённой, промороженной землёй. На буграх полозья жёстко цеплялись за песок, и Орлик замедлял бег, Далеко впереди, на холмах вздымались к небу, побледневшему от холода, серые столбы, то и дело менявшие очертания. Там дымил большой город. Павел Прохорович знал его более четверти века и, как многие в этом крае, гордился его ростом, силой и меняющимся обликом.
В 1919 году, вот в такое же морозное утро, полк, в котором служил красноармеец Шаров, с боем ворвался на городские улицы. По дорогам на восток уползали последние обозы белогвардейцев. Двор каменной тюрьмы, взгромоздившейся тремя этажами в центре городка, рядом с базарной площадью, был завален изуродованными, полураздетыми телами большевиков-подпольщиков и красных партизан, расстрелянных из пулемёта и дорубленных шашками. В тот час городок походил на страшный склад покойников. В дощатых сараях, в холодных бараках, в привокзальных тупиках, в старых базарных лабазах - всюду лежали штабелями трупы умерших от сыпного тифа. Десятки тысяч мертвецов! А на улицах и переулках стыли на снегу последние участники колчаковского разгула, одетые в американские шинели, перетянутые французскими ремнями; валялись японские винтовки со штыками, похожими на большие ножи, и зеленовато-жёлтые английские сумки с патронами… Через какие-нибудь тридцать минут городок ожил, над домами, воротами и калитками появились красные флаги, зачастую сделанные из полушалков и платков. Люди выходили с красными повязками на рукавах, помогали собирать трупы, сбивали вывески с "присутственных домов" и "торговых заведений". Шаров видел: повалилась с грохотом огромная вывеска "Международная компания жатвенных машин", уткнулись в сугроб золотые буквы "Компания Зингер"…
Вечерами городок погружался во мглу. Лишь кое-где в застывших окнах хило мерцали жировушки, сделанные из пакли и конопляного масла. Постепенно чадящие светильники заменили керосиновыми лампами.
Прошло несколько лет. И вот однажды ликующие горожане собрались на пустыре возле железнодорожного моста. Он, рабфаковец Шаров, одним из первых пришёл туда. В то утро дул свежий ветер из-за реки и заливал город ароматом цветущей черёмухи. На трибуну поднялся Михаил Иванович Калинин. Всероссийский староста говорил о заботах партии, о её великих предначертаниях, о курсе на социалистическую индустриализацию страны. В конце митинга он, спустившись с трибуны, положил первый камень в фундамент первой электростанции. Она представлялась гигантом: подумать только - тысяча киловатт!..
Но какой малюткой она выглядит сейчас. Её дымок невозможно отыскать, - он затерялся среди дымов огромного города, раскинувшегося на холмах по обе стороны реки. Вон на левом берегу, где в ту весну цвела черёмуха, виднеются высокие трубы заводов. Там дымят две трёхтрубных ТЭЦ, - каждая по семьдесят пять тысяч киловатт, - а городу всё не хватает энергии. Вон растёт в строительных лесах четвёртая электростанция, но говорят, и её мощности будет недостаточно для удовлетворения всех потребностей.
Нет, неправ Забалуев, совершенно неправ. Нельзя в таких условиях колхозам наваливаться на городскую энергосеть. И нельзя ждать, когда государство будет иметь возможность дать свет всюду. Надо заботиться самим. Строить и строить. Малые речки издавна служили людям, вращая колёса мельниц. Теперь будут вращать турбины гидростанций. Теперь нужны не малюсенькие пруды, а большие водохранилища - на всех речках, во всех балках. В Язевом логу, залитом водою, снова появится рыба. Зеркальные карпы будут гулять косяками…
Так думал Шаров по дороге в город.
А он, огромный, мощный, вырисовывался всё яснее и яснее.
Хотя за четыре года, проведённые вдали от родного края, город раскинулся вширь и приподнялся ввысь, всё в нём Шарову казалось давно знакомым, и он ехал, как домой, ехал с высоким и светлым чувством, с надеждой на поддержку и помощь.
У въезда на проспект, пересекающий город из конца в конец, он оглянулся. Никто не настигал его. Неужели Забалуев не сдержит слова и не приедет в райком? А ведь теперь уже нельзя без него начинать разговор о постройке гидростанции у Бабьего камешка.
4
Оставив коня во дворе заезжего дома, Шаров на автобусе отправился в центр города, на Коммунистическую улицу, где, в окружении новых каменных громадин, стоял двухэтажный деревянный особнячок сельского райкома партии. В маленьком вестибюле Шаров разделся, пригладил щёточкой волосы, сквозь тощие пряди которых белела широкая лысина, поправил борт пиджака и неторопливо поднялся на второй этаж. У входа в приёмную первого секретаря его ждал Забалуев. Торжествующая улыбка сияла на полных лоснящихся щеках Сергея Макаровича.
- Ты, поди, думал, что я отстану? - заговорил он похлопывая себя рукой по груди. - Нет, я умею на конях ездить.
- Но как же я не видел вас ни в поле на дороге, ни в городе на улице?
- Не увидишь, - у меня свой путь. Самый короткий. Вот слушай. Ты делаешь крюк и заезжаешь с проспекта, а я - прямо с Болотной улицы. Повёртываю в Заячий переулок. Там есть один двор с разломанным забором, я - туда. Вынырну на Краснооктябрьской, и сразу здесь.
- Ну, а коня где оставляете?
- За тополь привязываю. Наши кони место знают - сами останавливаются. Кору пообглодали малость, да это не беда. Правда, на прошлой неделе прицепилась ко мне одна бабёнка, председатель уличного комитета, но я отгрызся…
- Жаль.
- А чего жалеть? Я пообещал посадить два тополя. И сделаю. С Медвежьего острова привезу вот такие! - Забалуев сблизил ладони, показывая толщину деревьев. Потом он кивнул головой на приёмную. - Опоздали малость. К Неустроеву прошла Софья Борисовна…
- Векшина?! Демобилизовалась? Вы разговаривали с ней?
- В коридоре стоял, когда она проходила. Не успел окликнуть…
- А Неустроева видели?
- Забегал на минутку…
Из приёмной вышла маленькая, по-военному подтянутая женщина в армейском кителе, с погонами майора, с орденскими ленточками, с красными и золотистыми нашивками - свидетельствами ранений. На её узком, усталом и бледном лице выделялся прямой, слегка заострившийся нос, в уголках губ наметились строгие складки. Крупные иссиня-серые глаза светились молодо, бодро, и всё-таки радость, пробуждённая возвращением в родной город, смешивалась в них с глубокой, сдержанной грустью. Столкнувшись с Шаровым и Забалуевым, Векшина просияла и так тряхнула головой, что возле ушей колыхнулись тёмные пряди коротко подстриженных волос.
- Здравствуйте, председатели! - правую руку подала Забалуеву, левую - Шарову. - Я не ошиблась? - спросила Павла Прохоровича и кивнула на его соседа. - В Сергее Макаровиче не сомневаюсь - он где-нибудь подымает отсталый колхоз.
- Понимаешь, дома. В Глядене. Всю войну лямку тянул. В передовых, конечно, шёл! Как ты уехала на фронт, больше меня никуда не перебрасывали. А мне, старику, это наруку.
- Я - тоже дома, - тихо, скромно молвил Шаров. - В Луговатке.
- Как там Катерина Бабкина? Убита горем?
- Мужественно переносит. Рассказывают - никто не видел у неё слёз: понимала, что председателю колхоза нельзя своё горе делать вывеской, на которую смотрят все. Она запирала его в сердце на семь замков. От этого ей было тяжелее, но другим вдовам - легче…
- Я приеду к ней… Обязательно приеду. Расскажу о последних днях Филимона Ивановича. Привезу один свёрток…
Забалуев нетерпеливо спросил у Софьи Борисовны: в каком служебном кабинете можно будет найти её?
- Не знаю, - ответила она. - Партия даст работу.
- Отдохнуть бы тебе у нас надо.
- А у тебя дом отдыха есть? Не успел построить? Так куда же ты приглашаешь отдыхать?
Сменив шутливый тон на серьёзный, Векшина продолжала:
- Не об этом надо нам думать… И мне не до отдыха… Осталась одна… - Она вздохнула, - Больше работы - меньше дум о прошлом…
Из приёмной вышла девушка и сказала председателям, что Неустроев ждёт их. Забалуев первым двинулся в кабинет секретаря. Прошагав мимо длинного стола для заседаний в глубину комнаты. В просторном жёстком кресле сидел сухолицый человек в старомодном бледнозелёном френче, какие часто можно было видеть на партийных работниках лет двадцать пять назад. Забалуев плотно уселся на стул, широко расставив ноги и упершись в них угловатыми кулаками.
Павел Прохорович прошёл по другую сторону стола и, глухо стукнув пятками валенок, сдержанно поздоровался.
- Садись, - пригласил Неустроев, достал портсигар, предложил папиросу Забалуеву, взял себе, а на Шарова махнул рукой. - Ты, помнится, не куришь…
Выпустив дым в потолок, посмотрел на того и другого.
- Векшину видели? Тоже вернулась… Одним работником больше. А я, по правде говоря, не ждал её приезда. Ей лучше бы уехать в другой край, - тут всё напоминает и о муже и о сыне, - а она, представьте себе, даже поселилась в своей прежней квартире…
- Приходила на учёт вставать?
- Зачем ей к нам на учёт? Пусть встаёт в каком-нибудь из городских райкомов. Заходила просто поговорить.
Посмотрев на часы, Неустроев ткнул папиросу в чугунную пепельницу, похожую на капустный лист.
- Рассказывайте. Только с уговором - коротко, по пунктам. Через пятнадцать минут у меня - бюро. И вопрос, знаете, очень важный - отчётно-выборная кампания партийных органов.
Павел Прохорович достал из полевой сумки протокол партийного собрания и подал Неустроеву. Тот, не глядя, сказал, что надо передать инструктору.
- Это протокол особенный, - подчеркнул Шаров. - Мы собираемся составлять колхозную пятилетку.
- Прочитаю позднее, - пообещал Неустроев.
- А гидростанция тоже запротоколирована? - спросил Забалуев вызывающе и, не дожидаясь ответа, начал шумно рассказывать о том споре, который произошёл между ними.
Неустроев сказал, что Сергей Макарович волнуется напрасно, а Шарову напомнил ещё об одном выселке, где был небольшой колхоз. Выселок гораздо ближе к речке Жерновке, чем Гляден, и все его жители охотно примут участие в строительстве гидростанции. Если потребуется- райком подскажет правлению колхоза.
Вошёл председатель райисполкома Штромин, бывший кузнец; как все кузнецы, крепкий и подвижной. Он сел сбоку стола и начал прислушиваться к разговору.
Забалуев жаловался на Шарова:
- Он же грозится залить мою землю… Язевой лог… Мятлик… Самолучшее сено для овечек…
- Интересы других колхозов нельзя ущемлять, - строго заметил Неустроев, покосившись на упрямого фронтовика.
- Разве это интересы? М-мятлик… - Волнуясь, Павел Прохорович заикнулся. - М-мятлик для овец! Каких-то десять гектаров!.. Из восьми тысяч!.. О такой м-мелочи смешно говорить!..
- Гектар гектару - рознь.
- Мы будем строить на земле будённовцев, и нам никто не запретит.
- Да, если вы не зальёте землю соседей…
Раздался мерный бой часов. Обшитые дерматином двери открылись, и в кабинет вошли члены бюро. Неустроев твёрдо положил руку на стол.
- Скажи инженерам, чтобы спроектировали постройку плотины выше лога. Всё!
- Нельзя. Создастся подпор для нашей п-первой гидростанции.
- А ты плотинку сделай поменьше.
Шаров встал.
- Б-будем планировать там, где нужно для дела.
- Смотри - не ошибись! - предупредил Неустроев.
Кивком головы Шаров простился со Штроминым, - ему почему-то показалось, что этот молчаливый человек будет не на стороне Забалуева, - и пошёл из кабинета.
Сергей Макарович, идя по другую сторону стола, грозил ему пальцем:
- Ничего у тебя не выйдет. Понимаешь, не выйдет. Никто тебе партизанить не позволит.
Когда дверь за ними закрылась, Штромин сказал:
- Николай Васильевич, правда - на стороне Шарова.
- Какая тут правда, - возразил Неустроев. - Ты сам слышал - колхоз "Колос Октября", хозяин земли, не даёт согласия.
- Колхозники могут сказать иное.
- К Забалуеву там все прислушиваются. Все!
- Сомневаюсь.
- Нет для этого оснований. Он был организатором колхоза… И для района Забалуев - опора.
- Едва ли.
- Что за неверие в кадры? В основные кадры! - Неустроев многозначительно приподнял указательный палец. - Я дольше тебя работаю здесь - знаю…