Читая такие книги, как "Нет орхидей", человек не просто бежит от унылой реальности в воображаемый мир приключений, каким он представал в старомодных криминальных историях. Он бежит, по существу, в мир жестокости и сексуальных извращений. Роман "Нет орхидей" взывает к инстинкту власти, чего нет в рассказах о Раффлзе или Шерлоке Холмсе. Впрочем, отношение англичанина к преступлению не так уж превосходит американское, как, возможно, показалось по моим рассуждениям. Оно тоже замешено на поклонении власти, но в последние двадцать лет это стало более заметно. Писатель, заслуживающий внимания в этой связи, – Эдгар Уоллес, особенно если обратиться к таким его произведениям, как "Оратор" и рассказы о Джоне Г. Ридере. Уоллес был одним из первых сочинителей криминальных историй, который порвал со старой традицией выводить в качестве главного героя частного детектива и сделал центральной фигурой сотрудника Скотленд-Ярда. Шерлок Холмс – любитель, который расследует преступления без помощи, а в ранних рассказах даже в противостоянии с полицией. Более того, так же как Дюпен, он в первую очередь интеллектуал, даже ученый. Он делает логические выводы из собранных фактов, и его интеллект постоянно контрастирует с рутинными методами полиции. Уоллес решительно противостоит этой, как он считает, "клевете" на Скотленд-Ярд и в нескольких газетных статьях из кожи вон вылез, чтобы скомпрометировать имя Холмса. Его идеалом был детектив-инспектор, который ловит преступников не благодаря тому, что обладает блестящим умом, а благодаря тому, что является частью всемогущей организации. Отсюда занятный факт: в типичных произведениях Уоллеса "ключ к разгадке" и "дедукция" не играют никакой роли. Преступник всегда оказывается побежден либо в силу какого-то невероятного стечения обстоятельств, либо потому, что неким необъяснимым образом полиция все знает о нем заранее. Тональность рассказов не оставляет сомнений в том, что восхищение Уоллеса полицией – чистой воды поклонение силе. Детектив Скотленд-Ярда – самое могущественное существо, какое он может себе вообразить, между тем как преступник в его представлении – изгой, по отношению к которому все дозволено, как по отношению к рабу на гладиаторской арене в Древнем Риме. У него полицейские ведут себя гораздо более жестоко, чем ведут себя английские полицейские в реальной жизни, – они бьют людей без какой бы то ни было провокации с их стороны, палят из револьверов так, что пуля пролетает рядом с ухом человека, просто чтобы его напугать, и так далее, а в некоторых рассказах и вовсе демонстрируется чудовищный интеллектуальный садизм. (Например, Уоллес обожает организовывать события так, чтобы повешение преступника и свадьба героини совершались в один день.) Однако это садизм в английском духе: то есть невольный, в нем нет демонстративной сексуальности, и он остается в рамках закона. Британская публика терпимо относится к суровости уголовного законодательства, хотя ее шокируют порой чудовищно несправедливые суды над убийцами, но в любом случае это все же лучше, чем восхищение преступником. Если уж кто-то поклоняется насилию, пусть он лучше будет полицейским, а не гангстером. До некоторой степени Уоллес еще руководствуется принципом "недопустимо". А вот в романе "Нет орхидей" дозволено уже все, если это ведет к власти. Все барьеры сметены, все мотивы выставлены напоказ. Чейз настолько хуже Уоллеса, насколько бои без правил хуже бокса или фашизм хуже капиталистической демократии.
Из "Святилища" Фолкнера Чейз позаимствовал только сюжет; нравственная атмосфера в этих двух книгах разная. Чейз черпает из других источников, и этот конкретный случай заимствования имеет лишь символический смысл. Что он символизирует, так это вульгаризацию идей, происходящую постоянно, но в век печатной периодики, наверное, гораздо стремительней. Чейза называли "Фолкнером для масс", но точнее было бы назвать его Карлейлем для масс. Он популярный писатель – в Америке таких много, в Англии они еще редкость, – который уловил то, что модно сейчас называть "реализмом" и что на самом деле выражает доктрину "кто силен, тот и прав". Восхождение "реализма" стало знаменательной чертой интеллектуальной истории нашего века. Почему – вопрос сложный. Взаимосвязь между садизмом, мазохизмом, поклонением успеху, поклонением силе, национализмом и тоталитаризмом – огромная тема, границы которой лишь смутно намечены и само упоминание которой считается бестактным. Первый пришедший в голову пример: полагаю, никто никогда не указывал на садистские и мазохистские элементы в творчестве Бернарда Шоу. А тем более не предполагал, что это имеет отношение к восхищению, которое Шоу испытывал по отношению к диктаторам.
Фашизм часто весьма вольно уравнивают с садизмом, но почти всегда это делают люди, которые не видят ничего предосудительного в совершенно рабском поклонении Сталину. Конечно, нельзя не признать, что бесчисленное множество английских интеллектуалов, лижущих задницу Сталину, ничем не отличаются ни от меньшинства тех, кто отдает свою преданную любовь Гитлеру или Муссолини, ни от сторонников эффективности, проповедовавших "натиск", "энергию", "сильную личность" и призывавших "учиться быть человеком-львом" в двадцатые годы, ни от старшего поколения интеллектуалов, Карлейля, Кризи и прочих, поклонявшихся силе и результативной жестокости. Важно отметить, что культ силы имеет обыкновение смыкаться с любовью к жестокости и злодеянию как таковым. Тираном восхищаются тем больше, если он оказывается еще и кровавым злодеем, и лозунг "цель оправдывает средства" зачастую на самом деле означает "средства оправдывают себя сами, если они достаточно грязны". Эта идея окрашивает мировоззрение всех поклонников тоталитаризма, и на ней основывается, например, восторг, с каким многие английские интеллектуалы приветствовали нацистско-советский пакт. Это был шаг, лишь сомнительно полезный для СССР, но абсолютно аморальный, и именно поэтому вызывавший восхищение; объяснения этому, многочисленные и наверняка противоречивые, вероятно, еще последуют.
До недавнего времени типичные приключенческие произведения в англоговорящих странах были историями о герое, который борется наперекор всему. Так было всегда, начиная с Робин Гуда и заканчивая Моряком Попаем. Едва ли не главным мифом западного мира является герой сказки "Джек – убийца великанов". Но, осовременив этот миф, следовало бы переименовать героя в Джека – убийцу карликов. Уже существует обширная литература, которая учит – либо открыто, либо подспудно – принимать сторону большого человека против маленького. Большая часть того, что пишут теперь о международной политике, – это просто вышивка по тому же полотну, и уже несколько десятилетий такие заповеди, как "играть честно", "не бить лежачего" и "соблюдать правила", неизменно вызывают ухмылку у человека с претензиями на интеллектуализм. Что представляется сравнительно новым, так это то, что укоренившийся принцип, согласно которому (а) правый есть правый, а неправый есть неправый, независимо от того, кто побеждает, и (б) слабость следует щадить, тоже исчезает из массовой литературы. Когда примерно в двадцатилетнем возрасте я впервые прочел романы Д.Г. Лоуренса, я был озадачен тем фактом, что в них не было никакой классификации персонажей на "хороших" и "плохих". Лоуренс, казалось, всем им симпатизирует почти одинаково, и это было столь необычно, что у меня возникло ощущение, будто я потерял ориентацию и заблудился. Сегодня никому не придет в голову искать в серьезном романе героев и негодяев, но в литературе, рассчитанной на массового потребителя, читатель все еще ожидает резкого разграничения между правым и неправым, между законным и незаконным. Обыватели в целом еще живут в мире абсолютного добра и абсолютного зла, от которых интеллектуалы давно уже отказались. Но популярность романа "Нет орхидей", а также американской литературы и журналов, которым отсутствие такого разграничения свойственно, показывает, сколь стремительно обретает почву доктрина "реализма".
Были люди, которые по прочтении романа "Нет орхидей" говорили мне: "Это чистый фашизм". И это верное определение, хотя книга не имеет ни малейшего отношения к политике и очень малое – к общественным и экономическим проблемам. Она имеет такое же отношение к фашизму, как, скажем, романы Троллопа имели к капитализму девятнадцатого века. Это мечта, свойственная тоталитарному веку. Воображаемый мир гангстеров Чейза, в сущности, представляет собой дистиллированную версию современной политической сцены, где такие действия, как бомбардировки мирного населения, взятие заложников, пытки с целью добиться признания, тайные тюрьмы, казни без суда, избиения резиновыми шлангами, утопление в выгребных ямах, систематическая фальсификация документов и статистики, предательство, подкуп и измена родине, считаются нормальными, морально нейтральными и даже достойными восхищения деяниями, если совершаются они масштабно и смело. Средний человек прямо политикой не интересуется, и ему хочется, чтобы текущие мировые события были переведены в книге в форму простого рассказа о конкретных людях. Его могут заинтересовать Слим и Феннер, но не ГПУ и гестапо. Люди обожают власть в той форме, в какой способны ее понять. Двенадцатилетний мальчик обожает Джека Демпси. Взрослый человек из трущоб Глазго – Аль Капоне. Честолюбивый студент коммерческого колледжа – лорда Наффилда. Читатель журнала "Нью стейтсмен" – Сталина. Между этими категориями граждан есть разница в интеллектуальной зрелости, но не в моральных устоях. Тридцать лет назад герои популярной литературы не имели ничего общего с гангстерами и детективами мистера Чейза, и идолы английской либеральной интеллигенции тоже были сравнительно симпатичными фигурами. Между Холмсом и Феннером, с одной стороны, и между Авраамом Линкольном и Сталиным – с другой пролегают одинаково глубокие пропасти.
Не стоит делать далеко идущие выводы из успеха книг мистера Чейза. Возможно, это отдельный феномен, порожденный смесью тоски и жестокости войны. Но если такие книги хорошо приживутся в Англии, а не останутся просто полупонятым импортом из Америки, тогда появятся серьезные основания для тревоги. Выбрав "Раффлза" в качестве фона для разговора о романе "Нет орхидей", я намеренно взял произведение, которое по меркам своего времени считалось двусмысленным. У Раффлза, как я уже указывал, нет настоящего морального кодекса, нет религиозных убеждений и, безусловно, нет никакого общественного сознания. Единственное, что у него есть, – это набор рефлексов – так сказать, нервная система джентльмена. Придайте импульс тому или иному из его рефлексов (назовем их "спорт", "приятельство", "женщина", "король и страна" и т. п.) – и вы получите предсказуемую реакцию. В книгах мистера Чейза нет джентльменов и нет табу. Полная свобода, Фрейд и Макиавелли – на пороге. Сравнивая мальчишескую атмосферу первой книги с жестокостью и развращенностью второй, начинаешь понимать, что снобизм, как и лицемерие, все же худо-бедно препятствуют поведению, значение которого с общественной точки зрения недооценено.
28 августа 1944 г.; "Горизонт", октябрь 1944 г.; "Политика", ноябрь 1944 г.
Хорошие плохие книги
Недавно некий издатель заказал мне предисловие к переизданию романа Леонарда Меррика. Это издательство, судя по всему, собирается выпускать длинную серию второстепенных полузабытых романов двадцатого века. Ценная затея в наши бескнижные дни, и я почти завидую тому, чьей работой будет рыться на трехпенсовых лотках в поисках любимых книг своего детства.
Разновидность книг, похоже, больше не выпускаемых в наши дни, но в конце девятнадцатого и начале двадцатого века издававшихся в немереном количестве, это книги, которые Честертон назвал "хорошими плохими книгами": они не имеют никаких литературных претензий, но люди продолжают их читать даже тогда, когда более серьезные произведения оказываются давно забытыми. Очевидно, что выдающимися в этой категории сочинениями являются истории о Раффлзе и Шерлоке Холмсе, удержавшие свое место в литературе, когда бесчисленные "проблемные романы", "человеческие документы" и "суровые обвинения", вынесенные тому или иному явлению, канули в заслуженное забвение. (Кто лучше сохранился – Конан Дойль или Мередит?) Почти на тот же уровень я бы поставил ранние рассказы Р. Остин Фримена – "Пение костей", "Глаз Осириса" и другие, сборник рассказов "Макс Каррадос" Эрнеста Брамы, а чуть снизив планку, – страшные тибетские истории Гая Бутби "Тайна доктора Николя", представляющие собой что-то вроде школьной версии "Путешествий в Татарию" Гюка: реальное путешествие в Центральную Азию превращено здесь в зловещую пародию.
А кроме детективщиков были в те времена еще второстепенные писатели-юмористы. Например, Петт Ридж – правда, его книги, признаю́, теперь уже не читают; Э. Несбит с ее "Искателями сокровищ"; Джордж Бирмингем, который был хорош, пока держался в стороне от политики; фривольный Бинстед ("Питчер" из "Розовой") и, если позволительно включить сюда американские книги, Бут Таркингтон с его "Пенродом". Ступенькой выше большинства из них стоял Барри Пейн. Некоторые его юмористические произведения, предполагаю, переиздаются еще и сейчас, но тому, кому попадется "Клавдиева неделя", книга, представляющая теперь большую редкость, я энергично рекомендую этот блестящий образец макабра. Чуть позже по времени был Питер Бланделл, писавший в духе У.В. Джейкобса о дальневосточных портовых городах и, похоже, незаслуженно забытый, несмотря на то, что его хвалил в печати Герберт Уэллс.