Руки Ильи – в карманах. Пальцы нащупали бумажник, потянули за уголок стодолларовой купюры. Но вдруг он громко произнес по-русски:
– Что ты хочешь?
Негр, опасливо озираясь, снова направил ствол в грудь Ильи и повторил, но уже совсем растерянно:
– Отдай кошелек.
– Что ты хочешь?! – заорал Илья по-русски. – Что ты хочешь?! – он сделал шаг вперед. Будь что будет, он ведь знает, чует нутром, что это – не конец, еще не все он сделал в жизни, в этой проклятой жизни, а деньги – сто долларов – не отдаст!
Негр завертел головой по сторонам, отступил на шаг-другой и, развернувшись, бросился наутек. Оглядывался, не преследуют ли. Он держал в одной руке "винтовку", с которой, разматываясь, слетали тряпки. Теперь было ясно, что в руках у этого мерзавца – кусок трубы.
Илья поначалу хотел погнаться, громко закричал – сперва по-русски, затем по-английски: "Ловите убийцу!", но голос сорвался на писк и хрипоту.
Вдалеке на улице показалась какая-то пара с мольбертами. Проехала машина. Все спокойно. Илья перевел дыхание. И вдруг заплакал. Слезы катились по щекам, но он не вытирал их. Вытащил стодолларовую купюру, разгладил на ладони и, поднеся к лицу, плюнул на нее. Но тут же подумал, что этот жест слишком театрален и глуп, сунул доллары в карман и побрел вдоль улицы...
2000 г.
ГЛЕН
Повесть
Глава 1
Глен Чернов сидит в баре аэропорта Кеннеди, пьет дорогой в цене и исключительно мерзкий на вкус кофе.
Нью-Йорк, душный июньский день, впрочем, внутри в здании спасительная прохлада от кондиционеров.
Усилием воли Чернов подавляет в себе желание то и дело смотреть на часы. Себе ли самому, кому-то ли незримому другому задает вопрос: "А если она – моя дочь? Что тогда?" Сокрушенно вздыхает, делает глоток отвратительного кофе, отчего на душе становится еще хуже. "Нет, быть этого не может, не может никак!.. А если все-таки дочь?.." Ответа на этот вопрос Чернову дать не может никто, кроме Киры. Но Кира далеко, аж в Москве, и не виделись они с ней ровно двадцать лет. Глен кривит губы, надувает щеки.
Звучат объявления о задержке или прибытии очередного самолета. Все томимы ожиданием. Детишки выклянчивают у родителей деньги и возвращаются к игровым автоматам: на экранах с визгом и грохотом переворачиваются автомобили, взрываются подбитые самолеты.
"Встреча сорокасемилетнего папаши с девятнадцатилетней дочуркой, которую он видит впервые. И где? В аэропорту! Вот сейчас она подойдет, обнимет и скажет: "Здравствуй, папочка!" Ну чем не древнегреческая трагедия на современный лад?.."
Наконец, услышав сообщение, он идет к заградительным перилам, где встречают пассажиров рейса Москва – Нью-Йорк.
Коридор для прибывших пассажиров пустует недолго. Вскоре по нему проплывает стайка стюардесс – белозубые улыбки, мелькающие икры стройных ног.
Перед глазами Глена вдруг возникает рой картин и образов; сквозь гам аэропорта, крики и болтовню он явственно слышит голос Киры, ее волнующий шепот, ее ночное дыхание на его плече...
...Москва, Шереметьево, 1994 год. Глен сидел на своем чемодане, ждал, когда начнут регистрировать билеты. Шла первая война с Чечней, боялись терактов – усиленные наряды вооруженных солдат патрулировали аэропорт. Солдаты требовали предъявить документы у кавказцев и всех подозрительных типов.
А за высокими стеклянными дверями аэропорта мела пурга, снегом заносило шоссе, луна – и та была не видна в небе воюющей страны. Глен тогда почему-то посчитал это удачей – улетать в такую жуткую зиму, в снегопады и бураны – словно снегом должно было замести, засыпать все его следы.
И вдруг... Как ведьма, Кира влетела в аэропорт, раскрасневшаяся с мороза, в короткой шубке, в тупоносых сапогах и сбившейся набок сиреневой шапочке. В руках держала огромный кулек. Глен посмотрел на нее своими мутными с похмелья, измученными глазами и только тогда понял, что любит Киру – однажды и навсегда – со всей ее бабьей нелепостью и безграничной преданностью ему.
– Я слышала, что в Нью-Йорке нет натуральных веников, там ведь всё искусственное. А, зная твою любовь к чистоте...
Кира вытащила из кулька веник, роскошный, надо сказать, добротный веник с ровненькими, упругими прутиками:
– А если прижмет нужда, сможешь его использовать как кисточку, – пошутила она. Щеки ее пылали то ли от мороза, то ли от обиды. – Что же ты? Или думаешь, прилетела Баба-яга в аэропорт слезы лить? Ошибаешься. Просто хочу пожелать тебе удачи. Я в тебя верю. Станешь великим художником... Мама тебе тоже желает...
Он захотел ее обнять, прижать к себе. Потянул было руку, но Кира отклонилась и сделала решительный шаг назад, словно черта уже проведена и переступать ее нельзя. Она едва ли не всучила ему в руки тот дурацкий веник, шмыгнула по-детски носом и убежала к дверям выхода, за которыми мела метель и наглые таксисты заламывали фантастические цены за поездку в ночную столицу.
Глен так никогда и не разгадал, что за намек был зашифрован в том ее странном прощальном подарке. Сквозило в этом венике для него что-то оскорбительное, какое-то глубокое женское презрение – мол, выметайся отсюда, горе-мазила.
Почему он тогда не остался с Кирой? Почему не ринулся за нею? Вместо этого прямо там, в аэропорту, приколол кнопками к мольберту лист бумаги и с остервенением стал наносить карандашом жирные штрихи. Словно пытался таким образом остановить и вернуть ее – только что исчезнувшую навек...
Вот ее лицо: классический итальянский овал, чистый лоб, маленький носик, пухловатые, но красиво очерченные губы и большие темные глаза, в которых всегда выказывалась едва ли не детская доверчивость. И в то же время, глаза – две змеиные норы. Очи черные, черт бы вас побрал!..
Внезапно Кирины глаза возникли перед ним. Ее взгляд буквально обжег Глена, всё как-то помутилось, покачнулось, он даже покрепче сжал перила.
– Здрасьте. А я вас сразу узнала. Вы Глеб, да? Чернов? Ваши американские таможенники такие дотошные, еще хуже наших. Ну что, идемте?
Глава 2
Двадцать лет назад Глеб Чернов приехал в Америку по приглашению родственников его матери, осевших в Коннектикуте. Уговор был таков: все необходимые документы родственники оформляют, но никаких обязательств перед Глебом не несут, да и видеть его большим желанием не горят. Со своей стороны, Глеб тоже не собирался тратить бесценное время на пустопорожние посиделки в провинциальном Коннектикуте. В его блокноте имелись несколько адресов художников, живущих в Нью-Йорке, которых ему рекомендовали преподаватели Воронежского художественного института и те московские художники, с кем за три года проживания в столице он успел сблизиться. Словом, несся в Нью-Йорк, охваченный пылом тщеславия, в предвкушении блестящего будущего.
Увы, в "столице мира" после нескольких месяцев проживания в очень шумном и грязном общежитии на Брайтоне, более похожем на скорбный притон, где жильцы постоянно пили, дрались и делили проституток, после неоткрытых высоких дверей в Манхэттене, невозвращенных телефонных звонков и вежливых, но очень твердых просьб не мешать, Глеб всерьез задумался о правильности своего решения остаться в Штатах. Ему даже начала сниться Кира, злорадно хохочущая. Червь сомнения зашевелился в его смятенной душе и наверняка бы превратился в питона, и проглотил бы несчастного Глеба, не отправься он однажды в Центральный парк, где встретил Давида.
Давид – высокорослый армянин, сидел в зимней безлюдной аллее и писал углем какой-то этюд. Разговорились. Глеб сразу же почувствовал с Давидом некое глубинное, кровное родство.
– Художник. Из Москвы. А-а... – Давид растягивал "а-а", вкладывая в этот звук самые разные интонации. – Хочешь пробиться? Выставляться в галереях? А-а... Любишь Эль Греко, прерафаэлитов и ранний французский модерн? А-а...
Так, под эти ра-а-аспевания небритого Давида, для которого время протекало в ином измерении, во взгляде которого сквозили отрешенность и страдание, а во всем облике выказывались одновременно непомерная гордыня и тишайшее смирение, они шли по заснеженным аллеям парка.
На изломах веток лежал снег, порой слетая искрящейся пылью. Тишину нарушало редкое карканье ворон. А за каменным парапетом начинался иной, настоящий Нью-Йорк, где высились здания люксовых гостиниц, бутиков и ресторанов, в жиже тающего снега визжали машины, где жизнь текла по своим законам, чужим и еще совершенно непонятным Глебу.
Давид помог Глебу с жильем – пристроил у одного своего знакомого, владельца дома. За проживание в полуподвальной комнатушке Глеб должен был чистить снег у дома, мыть лестничные клетки и выносить мусорные мешки. Вонь, грязь, химикаты. Зато теперь была крыша над головой и даже небольшая зарплата, которой хватало на еду, бумагу и краски. А главное – был Давид.
Студия Давида напоминала келью монаха. Да и сам он, вечно небритый, молчаливый, на вид – спокойный и безразличный, но в глубине души страдающий от вечного недовольства собой, был похож на аскета какого-то горного армянского монастыря. Давид уже вышел на тот уровень, когда мог зарабатывать на жизнь искусством. Ему заказывали портреты богатые американцы, его картины висели в престижных галереях. Однако ко всем этим своим достижениям Давид относился без особого пиетета, даже с некоторым презрением. Еще и злился потому, что вынужден заниматься черт знает чем, вместо того, чтобы завершить "картину своей жизни".
"Последнее пришествие Христа" – вот полотно, над которым Давид бился, по его словам, уже пятый год: закончив отделку последних деталей, внимательно смотрел на законченную работу и... Неожиданно взяв скребок, нещадно срезал с холста все три фигуры – Христа, Иоанна и Богоматери. Через минуту на холсте средь огненных молний и грозовых туч серели три бесформенных пятна.
– Па-анимаешь, Христос должен внушать не только страх, но и надежду. Даже на Страшном Суде человеку нужна надежда! Я видел такое "Пришествие" на одной иконе в церкви Ариче... – Давид брал в руки тряпку, выливал на нее смывку из бутылки. Вытирал грязные руки, продолжая хмуро глядеть на изуродованное полотно.
Глеб, в это время сидящий в уголке на кушетке, под молитвенные армянские песнопения из магнитофона уносился куда-то – то ли в древние церкви Воронежа, то ли в Ариче, на Кавказ. Пытался запомнить эту композицию: отчаянного Давида, в черных спортивных штанах и майке, на фоне картины Страшного Суда сжимающего скребок. А потом дома, в своей комнатушке, делал эскизы...
Глава 3
– Честно признаться, я пока окончательно не решила, чем буду здесь заниматься и как надолго останусь. Официально срок моей студенческой визы истекает в сентябре. Но мне облом возвращаться назад, в свой педагогический институт. Посмотрим, может, удастся зажечь что-нибудь в Нью-Йорке.
– Что сделать?
– Зажечь. В смысле устроить что-то такое, необычное. Так сегодня в Москве молодежь выражается. Вы здесь, в Штатах, совсем отстали от жизни, законсервировались, – сказала Неля, входя в квартиру.
– Вот кладовка, в ней вешалки для одежды, – он опустил на пол ее сумку с вещами.
– А как вас правильно называть – Глеб или Глен? Мама говорила, что в оригинале вы Глеб, но когда мы вас разыскивали, потратили кучу времени: в "Гугле" вы пишитесь как Глен. Какой вы конспиратор, однако.
– Называй как тебе удобно. Что Глеб, что Глен – один хрен, – ответил шуткой Чернов и вновь поймал себя на мысли, что с этой девочкой чувствует себя крайне неловко, не в своей тарелке. "И зачем я согласился ее принять? Ненужная головная боль". Впрочем, виду не подал:
– Проходи в комнату. Здесь я живу.
Неля ходила по двум просторным комнатам:
– Вот это я понимаю: модерново и без претензий. Мне тоже нравится, когда в квартире мало мебели и нет ничего лишнего. Это кто?
– Мои родители, – Глен остановился возле книжной полки, где в рамочках стояли две фотографии мужчины и женщины. – Они умерли.
– А вы немножко похожи на свою маму... У-у, какая клевая панорама, – подойдя к окну, Неля отвела прозрачную занавеску.
Если бы не угол соседнего дома с глухой стеной, то вид на Манхэттен отсюда был бы действительно великолепен.
Прибитый к оконной раме мордой вниз, висел декоративный крокодил.
– Привез его из Флориды, там крокодилий террариум, целое крокодилье царство.
– Вы, наверное, объездили полмира. А в России за все эти годы так никогда и не были?
– Был дважды. Когда умерли родители.
– Почему же вы к нам не заехали? Мама была бы вам очень рада. Она когда о вас вспоминает, то говорит, как о настоящем чуде в ее жизни. Вы и в самом деле гений?
Вопрос был задан с такой непосредственностью и одновременно серьезностью, что Чернов даже растерялся:
– Да какой к черту гений. По молодости, знаешь, мы все гении, Рафаэли. Но потом, как говорится, жизнь берет свое: амбиции потихоньку уходят, бытовуха заедает. И все Рафаэли разбегаются кто куда, как мокрые петухи, – он хмыкнул. – Впрочем, тебе это знать пока не обязательно, всему свое время. Давай лучше обсудим правила общежития, – тон Глена приобрел деловитость.
– Давайте. Вы только сильно не переживайте, я очень послушная и аккуратная. Вы даже не заметите мое присутствие, гарантирую. Ой, какой любопытный портрет. Это вы? – она остановилась у портрета на стене, выполненного во вкусе уличных портретов. – Вы тут на себя не очень похожи. Или нет... – наклонила голову набок. – В общем-то, похож, но... какой-то страшный. У-у...
– Да, интересный портрет. Иногда сам любуюсь этим древнеримским патрицием, – Глен кивнул в сторону своего портрета. – Но порой меня воротит от него. Карамазовский паук, да и только. Случается, что даже снимаю его с гвоздя и – с глаз долой, в темный чулан. Но проходит время, каким-то образом он снова попадает на стену.
– Кто же его написал? Вы сами?
– Нет. Был у меня когда-то приятель – Давид, талантливый художник. Умел видеть суть вещей, а не просто ямочки на щеках. Где он сейчас, что с ним, даже не знаю... Ну, да ладно, поболтать об искусстве у нас еще будет предостаточно времени, – Глен встрепенулся: разговаривать о живописи ему явно не хотелось. Напустив на лицо холодно-приветливую улыбку, прошел в другую комнату:
– Это твоя норка. Ящики комода я освободил, пользуйся. Постельное белье, полотенца – здесь. Кондиционер, – он нажал кнопку, и комната наполнилась мерным жужжанием. – Этим компьютером можешь пользоваться, Интернет подключен, только загружай поменьше мусора. Договорились? Кровать, – произнес совершенно безразличным тоном.
– Все поняла. Олл райт! Да вы не волнуйтесь, я вас не обременю. Я буду супы варить и жарить картошку, если, конечно, время позволит. Я ведь намерена здесь заработать много денег. Мне нужно вернуть долг за билеты и с собой привезти еще тысяч пять. Как вы думаете, это реально?
– М-м... В Америке устроиться на любую работу очень трудно. Но нужно пробовать.
– И почему мама говорила, что вы сложный человек? Мама любит все на свете усложнять. По-моему, с вами очень легко, – Неля звонко засмеялась, глаза ее радостно сверкнули.
– Иди прими ванну с дороги. А я состряпаю что-нибудь на кухне. Окей?
– Йес, сэр!
ххх
– А вскоре открылось, что у него есть другая семья, двое детей, представляете? Целых десять лет он не хотел меня видеть, хотя с мамой они иногда встречались. Мама замуж так никогда и не вышла... Зато меня очень любила бабушка, папина мама. Они из потомственных дворян, из Трубецких, просто эту фамилию во время исторических катаклизмов они потеряли. Бабушка по папиной линии показывала мне фамильную реликвию – шкатулку с дарственной надписью великой княгини и старые фотографии, еще дореволюционные, представляете? Вы, конечно, можете сказать, что это – лажа, подделка. Но бабушке-то зачем было мне врать?
– А что случилось с твоим отцом? Где он сейчас? – допытывался Глен, сидя напротив Нели.
Кухонный стол был уставлен банками немецкого пива, тарелками с нарезанным сыром бри, копченой колбасой и салатами.
– Папа умер, когда мне исполнилось тринадцать лет. У него была больная печень. В последние три года он почему-то изменился по отношению ко мне, даже приглашал к себе домой, где я познакомилась со своими сводными сестрами. У меня с собой есть фотография, где мы все вместе. Хотите посмотреть? – Неля, было, спустила ноги со стула, чтобы пойти за снимком, но Глен ее удержал.
– Потом, в другой раз. А что – отец сильно пил, если печень была больная? – снова возвращался он к расспросам об ее отце, который почему-то сейчас его очень интересовал.
– Нет, совсем не пил. У него был гепатит, из-за которого потом развился цирроз печени, – на Нелино лицо, светлое и свежее после душа, набежала тучка.
– Понятно. Вино хочешь?
– Нет, я вино не пью. Лучше пиво, – она потянула скобку, и после легкого щелчка из отверстия банки с шипением выползла белая пенка. – За встречу!
– За встречу! – он поднял и свою пивную банку.
Сказать по правде, Глен сам себе был противен в этот час. Что за допрос с пристрастием он устроил этой бедной девочке, выросшей практически без отца? С каким пристальным вниманием, напрягая свой острый взгляд, от которого не могла скрыться ни малейшая крапинка, он сейчас изучал этот живой экспонат – Нелю, стараясь обнаружить в ней хоть какие-то черты сходства с собой.
Большие темно-карие глаза, пухлые, но красивой формы губы, мягкий подбородок – нет, все это Кирино. Какая поразительная схожесть матери и дочки, трудно поверить! Кира, перед ним сидела Кира, девятнадцати лет, с ее характерным поворотом головы, непринужденностью движений, наивностью, доверчивостью, сумасбродством, словом, Кира. "Кира... Неужели двадцать лет пронеслось с тех пор, как мы, вернувшись с театра, сидели в кухне, в твоей московской квартире, где над головой тикали часы и молчала до срока злая кукушка?.."
...В тот вечер на Кире было шерстяное лиловое платье. Черные крупные бусы на шее подчеркивали красоту огромных глаз. Глеб что-то рассказывал, а Кира слушала, вставляя колкие комментарии. Глаза ее блестели все сильнее, все жарче. А на улице было холодно, так холодно и снежно, как никогда, и Глеб молился в душе всем богам, чтоб они подбросили еще снежку, самую малость, и тогда ее мама, эта ведьма, может, останется на ночь у своей сестры.
Потом Кира нежным котенком куталась в одеяло, молча наблюдая, как Глеб колдует у заиндевевшего белым дремучим лесом окна. Он дышал на стекло в разных местах и выводил на нем причудливые вензеля, то и дело, наклоняясь, чтобы в слабом свете ночника увидеть, соблюдена ли симметричность в узоре...
– Почему вы ничего не спрашиваете про маму? – возмутилась Неля и, не дожидаясь, сама начала рассказывать.