"Нет, скорее всего, не дочка. Единственная улика – нос, прямой и длинноватый, точно как мой. Но и у потомственного дворянина Трубецкого мог быть точно такой же прямой нос". Чернова вдруг охватила странная злоба на того Трубецкого – вспышка запоздалой ревности. "Подлец! Морально искалечил ребенка! Десять лет не хотел видеть родную дочь! А вдруг... Трубецкой тоже подозревал что-то? Догадывался, что Кира беременна не от него? Ох, уж эти женщины!.." – Чернов на миг проникся мужской солидарностью и даже сочувствием к тому неизвестному князю-циррознику. "Н-да, в общем, мы оба с ним остались с носом", – мысленно резюмировал, вслух же промолвил:
– Ты наверняка устала и хочешь спать, да?
За окнами уже стемнело. Весь день был наполнен такими впечатлениями, такой духотой, что теперь, после пива, по телу Глена потекла приятная истома. Захотелось принять душ, лечь, посмотреть телевизор.
Неля, тоже уставшая от перелета и впечатлений, умолкла, сладко потянулась, выгнувши по-кошачьи спину. Ее большие груди рельефно обозначились под легкой футболкой:
– Да, не мешало бы вздремнуть.
"Соски, похоже, маленькие, острые, – отметил Глен, вставая, чтобы убрать со стола. – Что же теперь мне делать? Терпеть? Или, как отец Сергий, отрубить себе палец?" Он подставил нож под струю горячей воды, стер мочалкой с лезвия присохшие крошки.
– Давайте, я вам помогу, – Неля стала рядом и как будто попыталась легонечко отодвинуть Чернова своими бедрами в шортах.
– Нет, спасибо, я сам. Видишь ли, я – закоренелый холостяк, покрытый ракушками привычек. А холостяки – самые безнадежные консерваторы.
– Не хотите – не надо, – сказала Неля, выходя из кухни.
"Обиделась, что ли?" Со злостью он еще раз тиранул мочалкой по ножу. "Девочка, похоже, с характером. Как и ее мамаша. Черт бы их всех побрал!"
Глава 4
Ночь. Монотонно урчит кондиционер. Сквозь окна льется в комнату тусклый свет.
Глен, с закинутыми за голову руками, лежит на диване в черных спортивных трусах. Худые ровные ноги вытянуты, ребра грудной клетки круто вздымаются, на месте живота – впадина. Свет слишком слаб, чтобы различить редкие волосы на груди Глена.
Его глаза открыты. Разговоры с московской гостьей, воспоминания нежданно растревожили, разбередили раны.
Он смотрит на свой портрет на стене, когда-то написанный Давидом. Черты лица на портрете из-за слабого света сейчас практически не видны.
Глен все же напрягает зрение – в портретной раме как будто происходит странное движение: голова там начинает медленно поворачиваться.
Напряженней гудит кондиционер. Легкий хруст раздается в его решетке, наверное, потоком внутрь затянуло муху или бабочку, и сейчас лопасти вентилятора переламывают ей крылья.
Лысая яйцеобразная голова высовывается из портрета. Вот уже видны белки глаз, нос с широкими ноздрями.
– Хулио, ты?
– Si, señor. (да, сеньор – исп.)
...Встречу с этим аргентинцем можно смело отнести к разряду роковых, во всяком случае, для Глена, который к тому времени мыкался в Нью-Йорке, менял комнаты в подвалах и на чердаках, бедствовал, перебивался с хлеба на воду, получая случайные заработки, рисовал портреты на улице, мыл посуду в буфете, штукатурил стены и разносил флайеры.
Правда, все свободное время отдавал живописи. С закрытыми глазами Глеб мог пройти по этажам Метрополитен музея в любой желанный зал. Только теперь, в оригиналах, он по-новому открывал для себя богатство палитры, мастерскую отделку каждой детали на холстах божественного Рафаэля, Рембрандта, Эль Греко.
Конечно, и в России он часто, насколько мог, бывал в Эрмитаже, а с переездом в Москву много ходил по залам Третьяковки и Пушкинского музея. Но тогда Глеб только становился на художественную стезю, искал и определялся в своих вкусах. Да и слишком много времени тогда уходило на болтовню об искусстве, на кабаки, на желание блеснуть перед приятелями-художниками. Теперь же, став в Нью-Йорке своего рода изгоем-одиночкой, горемыкой-иммигрантом, причем нелегальным, он был совершенно свободен, как потерянный пес. Соперничать ему было не с кем, поражать своими художествами было некого. Окружали его, в основном, грузчики и посудомойки.
Единственным маяком в море тоски и бедности оставался Давид. Иногда Глеб приносил ему свои наиболее удачные работы, и Давид-мэтр указывал на их достоинства и ошибки. Случалось, они вдвоем ходили в музеи. Давид всегда надолго останавливался в зале Итальянского Возрождения: "Надо же, насколько армянское Возрождение перекликается с итальянским! Жаль, что здесь нет ни одной миниатюры нашего великого Тороса Рослина!"
Рука Глеба потихоньку крепла, кисть работала уверенней. Он уже начал постигать прозрачную легкость светотени и красоту аскетичных линий. Рядом с Давидом Глеб чувствовал себя причастным к некоему высшему ордену, и тогда в его сердце звучала благодарность Богу.
Единственное, что порою омрачало, – это непомерная гордыня Давида. Давид парил в своих мирах, почти не интересуясь житейскими нуждами Глеба. Стоило Глебу начать жаловаться на свои мытарства и бедность, как лицо Давида приобретало отрешенное выражение, слушал он в пол-уха, произнося свое тягуче-распевное "а-а..." Давид порой казался Глебу бесчувственным аскетом, напрочь забывшим о своих земных собратьях и дерзающим разговаривать лишь с небожителями.
Все так бы и продолжалось, если бы вдруг...
– Си, синьор.
В его жизни появился Хулио.
Назвать Хулио уродом было бы полной неправдой. Но и к писаным красавцам его тоже нельзя было отнести: остриженная наголо яйцевидная голова, большие с крупными белками глаза, чувственные губы, постоянно кривящиеся в лукавых, ироничных улыбках. Коренаст, ростом чуть ниже среднего. Словом, ничем не был примечателен синьор Хулио, даже именем своим, звучащим для русского уха несколько двусмысленно. Если бы не... ШАРМ. Можно ли смотреть на субтропическое солнце летом без защитных очков, когда оно в зените? И если продолжить аналогию с солнцем, то шарм уподоблял Хулио солнцу – прекрасному всегда, в любое время дня и года, и даже во время солнечных затмений...
ххх
С Глебом они познакомились случайно, в одном супермаркете Манхэттена, где в холле на первом этаже были выставлены две огромные бронзовые скульптуры Адама и Евы, стоимостью в миллион долларов каждая. Адам и Ева были похожи на двух бегемотов, стоящих на задних лапах. Никто из входящей в супермаркет публики покупать их, похоже, не собирался. Зато все с удовольствием фотографировались на их фоне: мужчины – у массивной задницы праматери Евы, женщины – возле коротенького, торчащего карандашиком, члена праотца Адама, причем за член с жадностью норовили ухватиться нежные ручки сразу всех желающих.
– Хотел бы я очутиться на месте этого Адама, – мечтательно промолвил Хулио.
Стоящий рядом Глеб оценил шутку:
– Вот это, я понимаю, творческий успех. Интересно, кто автор этого уродства?
Познакомились. Хулио признался, что зашел в этот супермаркет не просто так: хочет найти какие-то концы, завести знакомство с тем, кто бы помог ему выставить здесь на продажу его картины. Оказывается, Хулио тоже художник. Его вкусы и предпочтения – импрессионисты. Да, он любит и русскую живопись, но все же больше – французскую и южноамериканскую.
Сам он родом из Буэнос-Айреса, но его предки – испанские гранды, в Севилье у него даже своя вилла. Занимался когда-то профессиональными восточными единоборствами, получил черный пояс, однако потом из большого спорта ушел и посвятил себя живописи. В Буэнос-Айресе у него остались бывшая жена и десятилетний сын, которого он безумно любит и посылает туда деньги. Еще у Хулио свои бизнес-проекты, акции в нефтяных компаниях, партнерство в нескольких рекламных фирмах. Впрочем, деньги его не интересуют, вернее, интересуют, но не до такой степени, чтобы из-за них лезть в петлю. Его главная цель – живопись.
– Деньги – мусор, они нужны только для того, чтобы не занимать голову художника заботами о хлебе насущном. Художник не должен всю жизнь прозябать в подвале или на чердаке. Если ты нищий, значит, ты раб, а рабы не могут свободно творить, – говорил Хулио, когда они с Гленом гуляли по ночному городу.
Свои слова Хулио подкреплял поступками. Они останавливались в "Табачном дворце", и Хулио заказывал мастеру-кубинцу изготовить ему сейчас сигару из самых крепких табачных листьев. Не глядя, вынимал из кармана своей кожаной, отороченной лисьим мехом, куртки сотню баксов и отдавал сигарных дел мастеру. Заказывал в баре устриц, напитки и десерт стоимостью месячной квартплаты Глена и уходил, оставляя щедрые чаевые, даже не притронувшись к еде.
Ну, положим, он немножко пускал пыль Глену в глаза. Зато все это проделывалось с такой пластикой, с такой озорной иронией в умных, немного замутненных марихуаной глазах, что не поддаться обаянию, устоять перед этим художником-миллионером было невозможно.
Глен, утомленный скитаниями, мытарствами, проклятой нуждой, ожиданиями, вспышками отчаяния, безверия, вдруг ожил, устремившись навстречу новой жизни. Глен потянулся к Хулио как к брату-близнецу, которого когда-то потерял в детстве и потом всю жизнь искал.
Хулио обещал, проливая на голову Глена золотой дождь. Обещал помочь с документами. Обещал работу – не грузчика или посудомоя, а дизайнера в солидной фирме. Обещал потом, когда у Глена появятся деньги, советами, как их выгодно вложить. Обещал поездку по Европе с остановкой на его севильской вилле, океанские рыбалки, полеты на вертолете, уроки по ушу у японских мастеров. Красивых натурщиц.
– Держись только вместе с победителями, избегай общения с жертвами! Вы – русские, любите сами себе создавать проблемы, – поучал Хулио. Произнося слово "проблема", он проглатывал звук "б" и сильно смягчал "л", отчего роковое для русских ушей слово "проблема" в устах Хулио звучало очень мило – "пролем".
– Жизнь любого русского – сплошная пролем. У вас, что ни возьми – любовь, работа, отдых – всё пролем. Вы не забываете о пролем даже во время оргазма!
Глен не спорил с этими призывами к свободе. Мрачный, холодный, грязный Нью-Йорк, с его мусором, холодом, ветром, с его веселым бездушием, жадностью, ханжеством и напускным оптимизмом, короче, Нью-Йорк вечной нужды и злости, в котором эти годы жил Глен, исчезал, растворяясь в бокалах рома, текилы и коктейлей. Жизнь, казалось, бросила ему вызов – лайковую перчатку – и Глен эту перчатку поднял.
Конечно, Глен не забывал, что все эти блага пожалованы с барского плеча его аргентинского собрата, который, стоит лишь тому захотеть, одним щелчком может сбить Глена со своего плеча.
Зато, как художник, Глен ощущал свое превосходство перед Хулио. Знал, что его работы гораздо сильнее.
Откуда только брались силы шататься с Хулио по ночному городу! Заходили и в дешевые грязные пабы, и в бары пятизвездочных отелей. Хулио платил за все и ничего не просил у Глена взамен, наслаждаясь ролью мецената.
Единственное, чего не обещал Хулио, – это помочь с карьерой художника.
– В Нью-Йорке конкуренция среди художников страшнее, чем среди акционеров на бирже. Художники здесь друг друга душат и мочат, как ушуисты, – Хулио подпрыгивал и с криком "и-й-ая!" в полете начинал колотить руками невидимого ненавистного противника. – Художники здесь, унижаясь, ползают раком, продают все, что могут, даже самих себя, ради одного – выставиться. Пробиться в Нью-Йорке как художнику – единственная для меня пролем...
Поэтому всемогущему Хулио приходилось самому давать взятки, искать знакомства, пресмыкаться. И перед кем? Не перед критиками живописи и даже не галерейщиками, а чаще – перед представителями администраций банков, супермаркетов, госучреждений, отвечающих за интерьеры зданий. Они-то, эти серенькие мышки, закончившие провинциальные колледжи и получившие места в администрациях, решали картину или скульптуру какого художника принять и выставить на обзор и продажу.
– И-й-яа!!! – орал Хулио и с разворота в прыжке ударял пяткой ноги в сапоге ствол исполинского дуба с такой силой, что на верхушке его дребезжали листочки, и перепуганные вороны со всего сквера тучей взмывали в небо.
– Опять отказали! Джейн из Сити-банка, эта резиновая галоша в трусах от "Виктория Сикрет", сказала, что якобы не может выставить в центральном отделении их банка моего "Быка Мира". Она отдала контракт Ботеро, этому прохвосту! Подаренный ей набор косметики за тысячу баксов, два билета в первом ряду на Бродвейский мюзикл – все напрасно. И-й-яа! – белки его больших глаз наливались бычьей кровью. – И-й-яа! – он бешено прыгал и, вращаясь вокруг своей оси, бил сапогами дубовый ствол.
Самым странным было то, что этого дикого сибарита иногда охватывали тяжелые приступы меланхолии. Поникший, совершенно раздавленный, в сдвинутом на ухо берете и обмотанном кое-как вокруг шеи шарфе, приходил Хулио в комнатку Глена. Стягивал шарф, словно веревку, доставал из пачки сигарету и начинал жаловаться. Жаловался на свою смерть как художника, на запоры и на подругу Марину, которая любит не его, а только его деньги.
– Вы, русские, правы: жизнь – это сплошная пролем. Мне очень одиноко. Моя жизнь не имеет никакого смысла... Ты – единственный человек на свете, кто меня понимает... – он плакал.
Глен задыхался в чаду от сигарет. Маленькое окошко под потолком не выручало. Тогда он предлагал прогуляться, и они брели с Хулио по улицам, куда глаза глядят, два неразлучных брата...
Глава 5
Неля искала работу. Девушка смелая, рисковая, она загодя не сужала горизонтов своих возможностей и пробовала, что называется, все подряд.
В самолете по дороге в Нью-Йорк она познакомилась с двумя сверстницами, летевшими в Нью-Йорк по таким же, как у нее, студенческим визам, с такими же планами – заработать денег. Правда, в отличие от Нели, девушки имели предварительные договоренности на работу в конкретных местах: одна – домработницей в семье богатых евреев, другая – в пекарне.
Умея поразительно легко и достаточно неразборчиво заводить знакомства, Неля обменялась с девушками номерами телефонов. Случайное знакомство скрепили нерушимыми клятвами о взаимной помощи в чужой стране. Такой почин не мог не вдохновить, и Неля, верившая в роковые случайности и приметы, обрела, наконец, полное внутреннее равновесие.
В глубине души она всегда признавала правильность слов мамы и бабушки, что она – неисправимая идеалистка и фантазерка. Но мама, хоть и выговаривала Неле за ее идеализм, сама не ахти как много преуспела в жизни: осталась незамужней и при всех своих разнообразных способностях работала обычной телефонисткой на телефонной станции. Тоже терпела моральный террор со стороны бабушки, единственной реалистки в их семье.
Неля не боялась ни путешествия в чужую страну, ни испытаний. Напротив, возможные трудности ее увлекали. Но мама и особенно бабушка с самого начала были против этой ее поездки, видели в этом очередной Нелин каприз, чудачество и неоправданную трату денег на билеты.
И вдруг жилищно-бытовая часть ее пребывания в Нью-Йорке разрешилась чудесным образом – есть у кого остановиться, причем совершенно бесплатно! Мамочка любимая – молодец, через "Facebоok" нашла какого-то друга своей юности, связавшего ее с загадочным мистером Глинтвейном (так Неля еще до встречи окрестила Глена). Позвонили ему в Нью-Йорк и вопрос сразу решился. Вот и вся цена пресловутой практичности: хорошие люди помогают друг другу и так, на шару.
Недели две спустя по приезде в Нью-Йорк, Неля, отоспавшись и "похиляв по Бродвею", попутно спрашивая в барах и гостиницах, не нужны ли им официантки или горничные, и получая в ответ неизменно вежливое "нет", слегка взгрустнула. Но три месяца впереди казались ей таким необъятным, запредельным сроком, что из-за каких-то двух потерянных недель не стоило сильно нервничать.
Глинтвейн сразу отстранился от ее трудоустройства. Надо сказать, Нелю несколько тяготил плохо скрываемый скептицизм Глена на ее счет. Стоило завести с ним разговор о ее деловых беседах с боссами баров и в гостиницах, где она безуспешно пыталась устроиться на работу, как лицо Глена сразу грустнело, глаза искали чего-то по сторонам, он издавал невнятные звуки: "э-э", "о-хо", чередуя их редким, но очень противным мычанием.
Ну и, вдобавок, если копнуть еще глубже и говорить начистоту, то работать ей совершенно не хотелось – ни официанткой, ни горничной. С гораздо большим удовольствием Неля проводила бы все вечера в дискотеках.
Романтических планов и больших надежд подцепить богатенького америкоса и выйти за него замуж или же просто увлечься кем-нибудь в Нью-Йорке, у нее не было. Повезет – хорошо, нет – не надо. Конечно, ей все уши прожужжали рассказами о "русских невестах" за границей. Мама просила дочку "не влипнуть ни в какую историю", а бабушка – та вообще прочла серию лекций о случайных связях за границей, которые заканчиваются похищениями, арестами и СПИДом. Многие сведения бабушка явно почерпнула из прессы и кино.
Накануне поездки Неля рассталась с Вадимом после очень бурного, но кратковременного романа. Сердце ее было абсолютно свободно, если не считать незначительного пространства, занятого там Жорой, с которым она познакомилась в трамвае за день до вылета в Нью-Йорк и пригласила его на свою шумную прощальную вечеринку, проведенную на крыше их 16-этажного дома.
ххх
Приблизительно через три недели, когда на нежную кожу Нели лег нью-йоркский загар, она неожиданно получила звонок от "самолетной" подруги – та звала ее в Нью-Джерси, где работала прислугой в доме у богатых евреев; их старшая дочь недавно родила ребенка, нужна была няня-уборщица.
К тому времени Неля, с одной стороны, была опечалена своими неудачными поисками работы, с другой – входила во вкус нью-йоркских пляжей. Океанский прибой, тающие на мокром песке медузы, шезлонги, пестрые зонтики, мешанина языков и наречий, таинственные взоры молодых мужчин – всё это серьезно расслабляло ее трудовой настрой.
Получив звонок и уточнив условия работы и оплату, Неля воскликнула: "Согласна! Выезжаю завтра же, первым автобусом!" Сложила свои вещи и даже купила упаковку немецкого пива, которое любил Глен, нажарила к его приходу картошку и закатила прощальный ужин.
Убирать чужой дом где-то в нью-джерсийской деревне и нянчить там чужих детей ей абсолютно не хотелось. Но это была настоящая работа, у американцев. А это означало, что за два с половиной месяца она отработает долг за билеты, купит себе шмотки, которые в Нью-Йорке, оказывается, на порядок дешевле, чем в Москве и, может, еще удастся попутешествовать по Штатам.
И что самое главное – наконец уедет от Глинтвейна. Его скептические хмыканья в ее адрес раздражали Нелю чрезвычайно. Самым ужасным было то, что она не могла Глена ни в чем упрекнуть по делу: он был замурован в броню своей напускной вежливости и великодушия – щедро подбрасывал ей деньги на карманные расходы. При этом Неля не могла избавиться от ощущения, что Глен – паук, злой паук. А себя она порой мечтательно воспринимала его будущей жертвой – прекрасной бабочкой...
Провели прощальный вечер: пили пиво с жареной, немного пересоленной и подгоревшей картошкой, слушали музыку. Глеб Гленыч, похоже, тоже был рад ее отъезду и даже немножко пустился в откровения: