7
Впрочем, нет. Через три дня меня пригласил к себе Фролов. В его кабинете я увидел двух представительных мужчин, небрежно развалившихся в своих креслах. Это был заведующий горздравотделом Чефирский, только что вернувшийся с курсов повышения квалификации, и, как я потом догадался, главврач райбольницы Паклин. Чефирский изучающе, с интересом глянул на меня. Я почувствовал себя нашкодившим пионером, которого вызвали на совет дружины.
- Ну, как он тут у тебя? - начал Чефирский.
Так, словно меня в кабинете не было вовсе.
- Да как вам сказать? - засуетился Фролов, натянуто улыбаясь. - Безынициативен, к знаниям не стремится, планёрки мои прогуливает… Ничего не могу с ним поделать.
Бедный, бедный Александр Кузьмич! Вот какую змеищу пригрел: тунеядца, прогульщика, кляузника… И никак не может справиться с сопляком, ну просто никак.
- Что же это ты, а, доктор? - нахмурился Чефирский. - Плохо начинаешь, очень плохо…
- Тут вот, Игорь Николаевич, поступил сигнал, - произнёс Фролов официальным тоном. - Нам поручено создать комиссию, чтобы изучить ваши жилищные условия. Вы сейчас отведёте этих товарищей к себе и всё им покажете.
- Да что показывать? - возразил я. - Это ведь общежитие…
- Поведёте и покажете, - повторил Фролов.
- А как же работа?
Он гаденько ухмыльнулся.
- Думаю, без вас там обойдутся.
И я повёл эту доморощенную комиссию к себе в женскую общагу.
Зачем–то пригнувшись, Чефирский осторожно заглянул в мою комнату, но входить не стал.
- А где у вас кухня? - спросил он.
- В конце коридора направо, но я туда ни ногой.
- Почему?
- Девки в ночнушках шастают. Неловко мне.
- Ты, я думаю, тут не теряешься? - загоготал здоровяк Паклин.
- Куда мне? - отмахнулся я в тон ему. - Мы тут с супругой вдвоём…
- В общем, так, - подвёл итог Чефирский. - Жить можно. Давай, Игорь, посмотрим правде в глаза: твои претензии не обоснованы. Я, например, в таких условиях шесть лет жил…
- А туалет?
- А что туалет?
- Не могу же я ходить в женскую уборную.
- А ты не обращай внимания, - снова хохотнул Паклин, - пристраивайся рядом!
- Не в сортире же пристраиваться, - сказал я, понимая, что разговор ни к чему не приведёт: товарищам дано соответствующее указание…
Гости ушли, а я вернулся на работу.
8
Надо сознаться, что там у меня не очень–то ладилось. Я и в самом деле был пассивен. Нужно было лбом пробивать стены, шустрить, показывать своё рвение (вот, мол, я какой старательный), задавать вопросы дурацкие, изображать из себя пытливого юношу, - а я опасался, что кому–то помешаю. Болезненно застенчивый и чересчур деликатный даже там, где это не нужно было, я излишне скромничал, на передовую не лез. Наставника у меня не было. Вероятно, у коллег сложилось мнение, что Градов занят только своими бытовыми неурядицами, а ко всему остальному равнодушен. Похоже, на меня просто махнули рукой. Я ощущал себя лишним, я был неумехой, неудачником.
Да Господи! порой даже самые близкие не понимают, что ты им нужен так же, как они тебе, и приходится им, самым дорогим и близким - жене, детям, друзьям, родителям, брату или сестре - доказывать что–то, ломать себя, менять свои привычки, отказывать себе в главном, исполнять какие–то вздорные "обязанности перед семьёй и обществом", жить по общепринятым канонам - принятым непонятно кем и неизвестно для чего… А тут - по сути дела, чужие равнодушные люди, "коллеги", они видят в тебе лишь молодого конкурента, который рано или поздно выпихнет их на пенсию… да нет, и даже конкурента в тебе не видят - ты для них пустое место и больше ничего!..
Правда, нашёлся один доктор - Сарычев Владимир Сергеевич. Он был всего на несколько лет старше меня, но в профессии нашей поднаторел уже изрядно. Прекрасно разбирался в теоретических вопросах, был хорошим диагностом и уверенно оперировал. Нас сблизила любовь к музыке "Битлз". Сарычев был таким же меломаном, как и я. Мы обменивались магнитофонными записями и подолгу рассуждали об истоках таланта Маккартни и Леннона. Сарычев уважал Джона Леннона больше, чем Маккартни - за поэтический дар, непредсказуемость, фантазию, безудержное стремление к эпатажу и совершенству. Володя знал английский ничуть не хуже, чем я, и часто цитировал битловские стихи.
- "Ей только семнадцать. Ты понимаешь, что я имею в виду…" Во второй фразе - "you know what I mean" - весь Леннон! Лукавое подмигивание своего парня. Это он придумал, наверняка он! Маккартни так не смог бы. Маккартни написал бы нечто сладенькое, наивное, как–нибудь вот так: "Она была красива и мила, я любил её, она любила меня, йе–йе–йе…" А все эти сюрные названия: "Резиновая душа", "Я морж", "Революция номер девять" и прочее - думаешь, это Маккартни? Сомневаюсь. Или вот ещё что любопытно: у кого какие источники вдохновения. Когда Паша Маккартни сочинял "Yesterday", думал о яичнице! На песню "Getting better" его вдохновила мысль о бананах! Всё это как–то глупо… Обидно знать об этом. А у Леннона!.. "Lucy in the sky with diamonds", "Люси на небесах с алмазами"… Теперь это классика, и все знают, что Леннон подсмотрел название в рисунке своего сына. А ещё меня удивляет то, что это созвучно Чехову: "Милый дядюшка, мы ещё увидим небо в алмазах…" Неужто Леннон читал "Дядю Ваню"?.. Или вот: "Бенефис мистера Кайта". Была старая афиша, Леннон случайно купил её в какой–то букинистической лавке и создал шедевр. А вспомни "Моржа" из "Волшебного путешествия"! Это же фантасмагория, Льюис Кэрролл! Начинается, однако, вполне заурядными звуками полицейской сирены. Вот ещё, прости господи, музыка, подумает кто–то. Что за идиотизм? Зачем это? почему? А просто по улице проехала полицейская машина. Леннон услыхал и придумал песню. Или ещё: "Julia, Julia, oceanchild, calls me… Julia, morning moon, touch me…" Маккартни не способен на такое: "Джулия, дитя океана, утренняя луна, прикоснись ко мне…"! "Джулия, сон песков, тихое облако, притронься ко мне…" - это о матери! Это мог придумать только Леннон!..
А я спорил с ним, приводил в пример баллады о Роки Ракуне и Элеоноре Ригби, которые сочинил Пол Маккартни. Я много говорил о парадоксальном гармоническом строе песен "Вчера" и "Дурак на холме" и чертил "странные" битловские аккорды на рецептурных бланках…
- Лучшие мелодии у них написал Маккартни!
- Это весьма спорно, - возражал мне Сарычев. - Они писали вдвоём.
- Сегодня уже ясно, что они далеко не всегда писали вдвоём. Это стало понятно тогда, когда появились первые сольные альбомы Маккартни, Леннона, Харрисона…
- И всё–таки "A day in the life" они написали вдвоём.
- Ага, напоследок… А потом трудились только порознь. А "Мишель" и "Вчера" мог написать только Маккартни!
- А Леннон сочинил "Норвежский лес" и "Girl"! А ещё "Nowhere Man", "Человек ниоткуда"!.. "Он - по–настоящему негдешний человек, Nowhere Man, сидит на негдешней земле и строит никакие планы для никого…" - "making all his nowhere plans for nobody". Уверен, что Леннон это о себе писал. Он был словно ниоткуда, ничей, человек из Вселенной - и ушёл в никуда, остался только в памяти и в душах человеческих, даже могилы его нет…
- Маккартни, как поэт, совсем не хуже Леннона.
- Всё у Маккартни слишком просто, приземлённо…
- Ничего себе "просто": "Элеонора Ригби умрёт в церкви и будет похоронена, и никто к ней не придёт…" Nobody came! "…а пастор Маккензи вытрет грязь со своих рук, прежде чем уйти с кладбища. И никто не спасён!" Это, знаешь ли, уже не "йе–йе–йе"…
- Редкое исключение, подтверждающее правило.
Тут мы никогда не приходили к согласию. Но всё равно подружились.
Он взялся обучать меня профессиональным навыкам. Очень скоро я уже успешно делал аборты и зашивал разрывы после родов. Сарычев брал меня на операции, хотя всегда ворчал, что это в последний раз. Я вечно мешал ему в операционной, но он был отходчив, прощал мне всё.
…За месяц до родов я отвёз Иринку к её родителям в Мариуполь. Иного выхода не было. "Старики" жили в просторной квартире. Я решил, что Ирише будет с ними удобнее, хотя понимал, конечно, что женщине лучше рожать там, где работает её муж–гинеколог.
- Донт уорри, - сказал я ей на прощанье. - И, пожалуйста, би кээрфул, будь осторожна, береги себя, вас ведь двое…
- Ты тоже be careful, - улыбнулась она. - Даже представить себе не могу, как ты будешь там один, в общежитии, без элементарных удобств…
- Удобства у нас, как всегда, во дворе. Вернее, на рынке… О себе подумай. У тебя сейчас одна забота… Всего два месяца, а там отпуск. Как–нибудь дотянем.
И ошибся. Дотянуть не удалось. И двух недель не прошло, как мне предложили выметаться из общежития. Бумага была написана от руки, но в нижней части листка красовалась печать на чьей–то невнятной подписи. Через пять дней мне вручили новый документ, уже напечатанный на машинке. Он гласил о том, что Градову И. и Градовой И. надлежит в течение суток покинуть занимаемую ими комнату и сдать ключ коменданту.
Я побежал к директору техникума.
- Не могу я больше защищать вас, - пожаловался он. - Звонки замучили… Кто–то пишет анонимки: в женском общежитии, видите ли, живёт одинокий мужчина. Как, мол, тут с нравственностью? Прислали комиссию, копают, роются в бумагах…
В своём просторном кабинете директор техникума казался маленьким и затурканным. Нервничал, курил одну за другой. Пепел сыпался ему на галстук.
- Завтра дам вам грузовик. Выселяйтесь.
- Куда?
- Вот уж не знаю…Это не мой вопрос.
- А если я всё–таки останусь?
- Придется пригласить милицию.
Он сочувственно глянул на меня.
- Не могу больше, понимаешь? - сказал директор, переходя вдруг на "ты". - Если всё рассказать, ты не поверишь! Столько грязи вокруг… Так что извини.
Он нервно пробежался по кабинету, задев полами пиджака листья папоротника в горшке на подоконнике.
- Пойди, пойди к Чефирскому, потребуй, наконец! Что ещё за хреновина такая? Специалисты им нужны, а жить–то где? В собачьей конуре?
- Скоро, должно быть, и до этого дойдёт, - грустно пошутил я.
Но было, конечно, не до шуток. Я надеялся дня три перебиться где–нибудь в больнице, а что дальше? А дальше - туман…
- Позвольте представиться: новый бомж старинного города Щукина, - громогласно объявил я на следующее утро, войдя в ординаторскую. - Теперь я бездомный.
- При социализме бездомных не бывает.
- При социализме всё бывает.
Что? как? почему? Посыпались вопросы. Я коротко обрисовал ситуацию. Наверно, я выглядел жалким и пришибленным, хотя, помнится мне, пытался улыбаться и острить. В глазах коллег я прочёл сочувствие. Для меня это была новость. Совсем ещё недавно мне казалось, что они равнодушны к моим несчастьям. Вероятно, я был несправедлив к ним. Правда, нашлись и такие, кто предположил - конечно, как бы в шутку - что я, пользуясь отсутствием супруги, успел–таки набедокурить в женском общежитии. Трахнул какую–нибудь ссыкушку из техникума, и та наябедничала родителям и "воспитателям".
Но тут Володька Сарычев сказал:
- А знаешь что, всё не так уж плохо. У меня есть комната в коммуналке. А я уезжаю на курсы в Пензу.
- Ты? На курсы?! Зачем?
Здесь я был совершенно искренен, поскольку полагал, что Сарычев не нуждается ни в каких курсах.
- Боюсь, Игоряныч, подохну я там с тоски. Опензенею я в Пензе, попомнишь моё слово… Но иначе нельзя: если не получу "корочку" о курсах, не дадут первую категорию.
- Ты надолго?
- Да как раз до конца твоей интернатуры, до лета. Так что вот тебе ключ. Живи и радуйся.
9
Четырёхэтажка, где обитал Сарычев, именовалась по–библейски возвышенно и печально: "Дом переселенцев". Коммунальные квартиры на восемь комнат назывались "секциями". Жили здесь люди всё больше семейные, с детьми, кошками, фикусами - словом, всё, как обычно. Многие жильцы, похоже, надолго бросили якорь в здешних водах и уже давно потеряли всякую надежду "переселиться" хоть куда–нибудь. Управдома звали комендантом, но здесь не было ни вахтёрш, ни пропусков - ничего такого, что напоминало бы общежитие. Ну, разве что комендантша, бойкая дамочка под тридцать, была, как и полагалось в силу каких–то неписаных законов, штучкой довольно наглой и нахрапистой.
Вообще, между нами говоря, Володька Сарычев жил совсем в ином месте, на противоположном конце города, в квартире родителей. Он лишь иногда наведывался в свою комнату в "Доме переселенцев", чтобы помозолить глаза жильцам на кухне, включить на полную мощь радио, поторчать на балконе - короче говоря, отметиться у соседей, иначе те могли мигом настрочить управляющему донос о том, что загадочный жилец из двадцать пятой вот уже полгода носа домой не кажет. И тогда Володьку очень даже запросто "переселили" бы на улицу…
Вот сюда, к этому дому, я и подогнал грузовик со своими пожитками. Подъехал, выбрался из кабины и стал таскать наверх, на второй этаж, коробки с книгами и тряпками…
А теперь на секунду остановимся. Давайте вспомним развлечения ради какой–нибудь, скажем, голливудский боевик. Как часто, глядя в экран, мы негодуем по поводу того, что уж очень там всё по–киношному ненатурально состряпано. Герои спасаются за секунду до взрыва. Девушка вскрикивает в самый неподходящий момент. Помощь поспевает именно тогда, когда её уже никто не ждёт… "Не может этого быть!" - думаем мы.
Оказывается, может! Ещё как может! Удивительные совпадения подстерегают нас на каждом шагу.
Судите сами: волоку, значит, я наверх своё барахлишко, заливаюсь потом, утираюсь плечом… И вдруг слышу:
- Это в двадцать пятой. Побыстрее, мальчики.
Поднимаю голову и вижу: по лестнице шагает стройная, крепко сбитая женщина, а ей в спину сопят два небритых, одинаковых каких–то - прямо двое из ларца - "мальчика". Один с ломом, другой с топором.
"Вот так штука! Ко мне, что ли?"
Мы подходим к Володькиной комнате одновременно. Фигуристая дамочка ненароком трогает дверь, и та легко раскрывается.
- Что такое? - теряется женщина. - Тут не заперто.
Конечно, не заперто. Я уже пять раз успел подняться на этаж и столько же раз спуститься к машине. Не запирать же, в самом деле, по каждому поводу. Тем более что и вещичек у меня - шило да мыло.
- Что вам угодно? - спрашиваю я, опуская на пол коробку.
- Ого! - восклицает гостья. - Мы его уже год как ищем, а тут - нате вам, пожаловал.
- Ищете? Зачем?
- Я комендант дома. Мы собирались взломать дверь и опечатать комнату.
- А как же вещи?
- На склад.
- Но почему?
- Вы здесь не живёте. Вас невозможно застать дома. Заняли, блин, жилую площадь, захламили балкон… У меня этот ваш балкон - как заноза в заднице!
- Балкон?
Я растерянно оглядываюсь. Ага, вон оно что…
Когда–то Сарычев купил холодильник. Упаковку, естественно, снял, и доски с фанерой вытащил на балкон. Дрова–то всегда пригодятся. Например, чтобы растопить "титан" в душевой. От сырости доски почернели и кое–где прогнили. Балкон Сарычева в сравнении с другими, где тихо–мирно болтались на верёвках стираные рубашки, бюстгальтеры и трусы, и впрямь имел весьма неприглядный вид.
- Вам не нужна эта комната! - безапелляционно заявила комендантша.
- Мне? - оглушённо переспросил я.
- Да, вам. Вы Сарычев, верно ведь?
- Нет, Градов, - машинально произнёс я.
- Градов? - опешила гостья. - Что ещё за дерьмо? Почему - Градов?
Я не нашёл ничего лучшего, как развести руками и сказать:
- Так уж получилось…
- Какое же вы имеете право входить сюда, к Сарычеву?
- Он мне разрешил. Знаете, я тоже врач…
Чуть ли не так: "Тётенька, я тоже врач…" - жалобно и тянуче…
- Разрешил? - задохнулась от возмущения она. - Он… он разрешил! Вы слышали?
Она обернулась за поддержкой к своим спутникам. Те угрюмо топтались у порога.
- В общем, так: сейчас придёт управляющий - он уже давно хочет побеседовать… с хозяином этой комнаты. Будете объясняться с ним, а не со мной. А вы, мальчики, - это она небритым мужичкам, - шагайте на балкон и выбрасывайте оттуда всё, что найдёте.
- Выбрасывайте, выбрасывайте, - устало пробормотал я, грузно опускаясь на край раскладушки. - Можете и меня заодно… с балкона…
- Только не надо утрировать, - огрызнулась комендантша.
Визитёры прямо в грязной обуви прошли через комнату на балкон и загремели там досками.
- Развёл тут, блин, голубятню, - донеслось оттуда.
"Какая ещё голубятня? О чём она?" - раздражённо подумал я и выглянул к ним.
Мусора там уже не было, только в углу, на чахлом сооружении из соломы и строительного хлама лежали два тощих, едва оперившихся птенца. Наверно, упаковка холодильника казалась их мамаше надёжным укрытием…
- Похоже, он здесь вообще никогда не появлялся, ваш Сарычев!
- Вот, пжалста, жильцы тебе, - один из мужиков добродушно кивнул головой на птиц.
- Дай веник, - брезгливо поморщилась комендантша, напомнив мне хирурга, который, обнаружив гнойник на ягодице, потребовал скальпель.
"Господи! - ужаснулся я. - Молодая грудастая баба, а мозгов - не больше, чем у этих птенцов. Похоже, все мозги у неё в бюст ушли".
- Не трогайте голубей! - решительно потребовал я. - Они–то тут при чём? Я сейчас позвоню хозяину комнаты, и он придёт.
Телефон был в библиотеке на первом этаже. Набрав номер роддома, я попросил Сарычева. Дежурная сестра ответила, что Владимир Сергеевич на операции… а впрочем, нет, вот он уже вышел из операционной и сейчас возьмёт трубочку.
- Спешу сообщить, что тебя выселяют, - сказал я ему язвительно. - Если можешь - приезжай.
Владимир Сергеевич подкатил торжественно и шумно, на машине с красным крестом. Физиономию Сарычева украшали фирменные очки–капельки с нашлёпкой, изображавшей плейбоевского кролика. Джинсовая куртка "Рэнглер" была небрежно расстёгнута, выпуская на волю округлый живот, туго схваченный ремешком фирмы "Ли".
- Ну, что тут ещё, мой неугомонный друг? - благодушно поинтересовался Володька, вваливаясь в комнату.
Гости к этому времени успели уже смыться. Комендантша побежала за управляющим и увела своих помощников.
- Выгоняют, - нервно хихикнул я, с появлением Сарычева немедленно успокоившись.
- Опять?!
- Между прочим, и тебя тоже.
- И меня тоже? - переспросил Володька и негромко, с расстановочкой, рассмеялся.
Тут вдруг смех его резко перешёл на крещендо, и я не удержался, заржал вместе с Сарычевым. Это было похоже на истерику.
- Анекдот… ведь анекдот же!.. - хрипел он, задыхаясь от хохота.
Такими и застал нас управляющий. Он вошёл в комнату и замер, медленно багровея от негодования. Его нижняя челюсть заёрзала из стороны в сторону, словно пыталась освободиться от непосильного гнёта челюсти верхней. Он напоминал городничего в финальной сцене спектакля "Ревизор". Вслед за управляющим вошла и комендантша.
- Я вас слушаю, - с достоинством произнёс Сарычев, поудобнее усаживаясь на стуле.
- Это мы хотим послушать вас! - взвилась комендантша.
Владимир Сергеевич поморщился.
- Что–то зубы нынче разболелись… Должно, к дождю…
Кажется, это была цитата из Чехова.
- Что вам угодно, товарищи?
- Мы собираемся вас выселить.