- Вот новости. Почему же?
- Вам эта комната не нужна.
- Как раз сейчас она нужна мне больше, чем когда–либо.
- Вы здесь не живёте. Вас невозможно застать дома.
- Я работаю восемь дней в неделю и иногда ночую у родителей.
Ага, "восемь дней в неделю"… Пошли битловские примочки. Жаль, эти придурки не оценили.
- После работы люди приходят домой… - заметил управляющий.
- Знаете ли вы, что такое ночное дежурство?
- А по выходным?
- Суточное дежурство!
- Сегодня суббота. Где же вы были?
- Посмотрите на мои руки: они испачканы кровью! Меня вытянули из операционной. Вы мешаете мне работать.
Сарычев торжественно предъявил гостям бурые пятна крови у локтей. Управляющий брезгливо отшатнулся.
- Вы захламили балкон! - снова пошла в атаку комендантша.
- Тут мне трудно возразить вам. Никак руки не доходят. До маток доходят, а до балкона - увы… Претензий к вам не имею.
- Вас вообще нужно оштрафовать!
- Пожалуйста! - Володя широким жестом достал из кармана запечатанную пачку трехрублёвок. - Сколько: десять? двадцать? тридцать? Сколько?
Управляющий поскучнел. Он явно ждал, что Сарычев откажется уплатить штраф.
- Развели здесь, блин, бордель, - пробормотала комендантша.
- Минуточку! - обрадовался Володька. - Давайте условимся о терминах. Что такое бордель?
- Ладно, не цепляйтесь к словам, - отмахнулся управляющий.
- Нет, давайте всё же разберёмся. Что такое бордель? Вы вот, похоже, не знаете, а я знаю, потому что я врач и часто лечу всяких там, к примеру, женщин…
Он с удовольствием оглядел комендантшу с ног до головы, и та вдруг покраснела.
- Сами не живут, а квартирантов селют, - поспешила сменить тему пострадавшая.
- Он ещё не жил здесь ни одного дня! - возразил Володька и кивнул в мою сторону.
- Ладно, мне некогда тут с вами… - заторопился управляющий. - Придёте ко мне в кабинет, и мы…
- Секундочку! - остановил его Сарычев. - Это всё не так–то просто. Я вынужден уехать в долгосрочную командировку в Пензу.
- Ну и на здоровье.
- Подчёркиваю: я не на пикник собрался с девочками из медучилища и не к бабушке в Тютюши. Меня направляет областное руководство с очень важным поручением.
- Нет у нас времени дискутировать тут с вами, - сказал управляющий и поспешил вслед за удирающей комендантшей в коридор.
Но Володька настиг их там, и они препирались ещё минут пять.
Сарычев никогда не чурался общественной работы и умел говорить.
- Значит так, Игоряныч, - сказал он, вернувшись в комнату. - Живи и не дёргайся. Это была психическая атака. Видно, кому–то очень понадобилась моя комната… Одно прошу: баб сюда поменьше води. Имей в виду: я всё–таки член партии. Доброжелатели всегда найдутся. Скажут потом, что коммунист Сарычев у себя в коммуналке прёт молодых тёлок…
Он попрощался и уехал на работу, а я, измочаленный и опустошённый, прилёг на раскладушку и закрыл глаза.
На балконе ворковали и шуршали крыльями голуби. Птенцы пищали совсем как мыши.
10
Разбудил меня низкий женский голос. Он прозвучал где–то совсем рядом. Сначала мне даже показалось, что у меня гости. Я поднял голову, оглянулся на голос - туда, где в немытом стекле балконной двери разливалась серая муть раннего апрельского вечера.
Никого, кроме меня, в комнате не было. Просто соседка из двадцать шестой вышла на балкон, чтобы поболтать с приятельницей с верхнего этажа. Судя по всему, они часто так делали. Балкон - о чудо советской архитектуры! - принадлежал сразу двум комнатам и был перегорожен фанерным щитом. На каждую половину приходилась своя дверь.
- Батюшки! не узнаю! - фальшиво восхищалась соседка. - Куда делись доски? Хозяин, кажется, забыл запереть балконную дверь…
"Придётся высунуться, чтобы не вводить любопытную бабу в искушение заглянуть ко мне в комнату", - вздохнул я и нехотя поднялся.
- Добрый вечер! - кивнул ей, почти не повернувшись в её сторону. Свесился с балкона, посмотрел вниз, на пыльные крыши гаражей во дворе.
- Ах! я вас, кажется, разбудила, - притворно огорчилась она.
- Ничего, пора вставать.
- Ой, да тут целое голубиное семейство! - удивилась женщина.
- Да, шумные птицы, - согласился я. - Вроде мешают, а прогнать жалко…
Мамаша голубят сидела, нахохлившись, на оконном карнизе и настороженно, одним глазом, поглядывала на нас.
- Вот и будут теперь срать тут, - сердито сказала соседка. - А я, между прочим, чистое бельё вывешиваю.
- Что поделаешь…
Я ушёл в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Вот ещё страсти пердячие. "Бельё"…
Мне было одиноко и грустно. Первый вечер в чужом доме. Nobody came. Тишина… и только птенцы пищат на балконе…
…Дня через два, вернувшись с работы, я не нашёл гнезда. На соседской половине балкона его не было тоже. Голубка суетливо бегала по карнизу, и оттуда доносилось тревожное утробное ворчание.
"Неужели выбросили птенцов, - ужаснулся я. - Ах, сволочи!"
Вечер начался с неприятности. Мне подумалось, что это тайный знак, дурная примета, хотя в приметы я, в конечном счёте, не верил.
Во дворе, у молочного магазина, меня ни с того ни с сего обматюгал рыхлый толстопузый грузчик с явными признаками катаракты правого глаза. Это был измученный алкоголем и другими излишествами гипертоник: багровая рожа, вздувшиеся вены на висках, обвислые, как у мопса, щёки. Я не ответил ему, потому что обругал он меня без всякой причины. Видно было, что ему очень плохо. Развалина, рухлядь.
В хлебном я повздорил с продавщицей, когда она попыталась всучить мне грязную чёрствую буханку…
Я забыл о голубятах.
На улице было слякотно и зябко, но хмельной весенний дух уже явственно ощущался в каждом дуновении вечернего ветерка. Люди спешили по своим домам. В окнах горел свет. Там, за чужими окнами, было тепло и уютно. Там готовили ужин и бубнил телевизор.
О птицах я не вспомнил и дома. Вымыл посуду, вытер пыль с подоконника, просмотрел газеты…
Но вдруг странный звук заставил меня вздрогнуть и прислушаться. Казалось, на балконе кто–то тихо плачет… Плачет и старается скрыть своё горе от всех, приглушить подушкой, спрятать подальше от чужих ушей. Там, за балконной дверью, рыдали тайком, безутешно и страшно…
"Да нет же! - очнулся я. - Это просто голуби воркуют. Это только голуби… Куда же делись птенцы?"
Я больше не мог оставаться дома. Этот гнусный городишко, зловонный пунктик на карте страны под названием Щукин уже изрядно мне надоел, но я чувствовал, что дома просто–напросто сойду с ума. Я выбежал на улицу. Ноги вязли в глубокой жиже талого снега и грязи. Автобусов, как назло, не было, а меня тянуло в центр, к людям.
"Придётся на такси, - подумал я, быстро пересчитывая наличность в карманах. - Неприятно, конечно: сейчас непременно начнут кривляться, намекать о дополнительном вознаграждении…"
Свободных тачек не было тоже. Такси проезжали мимо. Водители не обращали внимания на мои отчаянные жесты. Я чувствовал, что уже основательно продрог.
"Взять частника. Дам трояк - довезут".
Но и частники не хотели останавливаться.
Я с неприязнью думал о тех, кто уже добрался до дому, влез в тапочки и уткнулся в газету, с интересом принюхиваясь к запахам из кухни. Я завидовал этим людям. У них был дом, семья, их ждал завтрашний день.
Теперь я бросался к каждой легковушке, размахивал руками, кричал, гримасничал - всё без толку.
"Пять, пять отдам! Только бы побыстрее!"
Я удивлялся недогадливости водителей. Вот же она, пятёрка, лёгкая, халявная, берите просто так, никаких ведь усилий не нужно, только помогите мне, помогите, помогите…
Тут у обочины затормозил "Москвич". Я почти упал на боковое окошко и заглянул внутрь салона. За рулём сидела женщина лет тридцати. В общем–то, ничего удивительного в этом не было, но я отчего–то растерялся и замер, понимая, тем не менее, что глупо вот так, по–бандитски, останавливать автомобиль, а потом, ухватившись за ручку дверцы, молчать и таращиться на водителя.
Женщина пришла мне на выручку.
- Вам куда?
- В центр, куда угодно… если по пути, конечно…
- Мне всё равно. Садитесь.
Всё равно? Как это "всё равно"? Я глянул ей в глаза и понял, что ей и вправду всё равно, куда ехать. Тонкие черты лица, безукоризненный "сэссун", редкой красоты руки. Я неловко опустился на заднее сидение, и "Москвич" мягко покатил дальше.
Мы обгоняли грузовики и мотоциклы, удачно успевая на зелёный свет. Она вела автомобиль уверенно и спокойно. Быстро согревшись, я лишь крутил головой и молчал. Хозяйка "Москвича" была совершенно неотразимой женщиной, но не это взволновало вдруг меня. Почему–то возникло ощущение счастья, комфорта, поэзии. Озон, эпилептическая аура, флюид наслаждения… это было что–то неуловимое. Из магнитолы лилась песня, которую исполняла Нана Мускури. Я чувствовал, что надо что–то сказать, но подходящих слов не находил. Конечно, невежливо было с моей стороны вот так, пнём бессловесным, торчать на заднем сидении, но я опасался, что любая сказанная мной фраза может быть истолкована как неумелая попытка заигрывания, и это всё испортит.
Я увидел не сразу: скромный букетик у лобового стекла. Такие цветы появляются ранней весной… я не знаю, как они называются. (Ну вот, чужая фраза… Не хочу искать другую.) Всё это - и сама женщина, и тонкий запах её духов, и красивые ухоженные руки на баранке автомобиля, и этот трогательный букетик - всё дышало неподдельной женственностью.
Мне стало неловко. Я был застигнут врасплох. Меня поймали с поличным, когда я подглядывал за чужим счастьем.
Но более всего беспокоило то, что очень скоро мне понадобится выйти из машины и оплатить проезд. Заплатить и выйти… Нет, совсем не было жалко денег, но когда такая женщина!.. Кажется, возьми и отдай, коль уж навязался, я же смутно чувствовал, что разобьётся что–то хрупкое, нарушится гармония, и мир снова вернётся в хаос слякотного вечера.
"Дам хоть трояк", - решил я. И сам на себя рассердился. Нельзя же так!.. Ну куда я со своим трёшником? Был бы это мужик, наглый и циничный, беззастенчиво набивающий цену, - а тут… Эх!
- Здесь? - спросила женщина, притормаживая у хореографической школы.
- Да, спасибо, - шевельнулся я.
- Ручка внизу на дверце.
- Знаю, не беспокойтесь, пожалуйста.
Решайся же! Неудобно ведь. Что она подумает о тебе? Дай хоть рублишко…
Я нарочно не торопился выходить. Женщина насмешливо поглядывала на меня в зеркало заднего вида. "Помоги же мне! - чуть не крикнул я ей. - Сморозь какую–нибудь пошлость, засмейся, закури, загни цену, наконец. Всё ведь понимаешь, всё видишь… Отдам, сколько захочешь".
Она ничего не сказала. Я вылез из салона машины и, по–стариковски ссутулившись, поднял воротник пальто.
"Москвич" сорвался с места и быстро скрылся за поворотом.
11
Мне было очень плохо. Совсем рядом гремела музыка, навязчивая и безвкусная. Я никогда не любил ходить в рестораны, но в тот вечер бросился в купеческую суету кабака так, словно только это и могло бы спасти меня от озлобленности и душевной смуты.
В ресторане было шумно и по–провинциальному роскошно. Я устроился у огромного, во всю стену, окна и торопливо, будто опасаясь чего–то, сделал заказ пышнотелой официантке в несвежем переднике. Она пошловато ухмыльнулась, как–то по–своему оценив моё одиночество, и, чиркнув пару закорючек в блокноте, кокетливо отчалила, виляя крутыми бедрами. Вскоре на столике появился графин с водкой, а ещё тарелка худосочного салата и тощий бифштекс с гарниром. Я, наконец, ощутил себя полноправным посетителем питейного заведения и огляделся.
"Ты их согрей слезами, я уже не могу…" - гнусаво ныл со сцены рыжий коротконогий певец в цветастой рубашке с размашистым, как крылья баклана, воротником. Узкое пространство перед "джазом" было заполнено пьяными объятиями и туманом табачного дыма.
"Скука, скука, - равнодушно и совсем по–чеховски подумал я, вяло перекатывая во рту жёсткий, как кирза, кусок бифштекса. - Всё как всегда. Чудес, очевидно, не предвидится…"
И в тот же миг, словно споря со мной, явилось чудо. Оно было юным, глазастым и хмельным. Легкомысленная чёлка прикрывала узенький лобик. Кончики густо накрашенных ресниц мелко вздрагивали при каждой яркой вспышке цветомузыкальных огней.
- Вы позволите?
- Конечно, о чём речь.
Я сразу вдруг занервничал, потому что понял, что теперь слово за мной, придумать же ничего путного не мог.
- Спорим, ты думаешь обо мне плохо, - сказала тем временем она.
- Ничуть, - облегчённо выдохнул я. - Заказать тебе что–нибудь?
- "Машку".
- Что–что?
- Это такое хмельное пойло с томатным соком.
- А, "Кровавая Мэри", - догадался я.
Через несколько минут заказ был принят. Мы помолчали.
- Ты с кем здесь? - спросил я.
- Ни с кем.
- Одна?
Я тщательно маскировался под утомлённого случайными кабацкими знакомствами субчика.
- Тебе какое, на хрен, дело?
На её тонкой шейке поблёскивала золотая цепочка. Чуть ниже, возле ключицы, я увидел смачный засос.
- Ты мне нравишься, - сказала вдруг она, - но, знаешь, я с тобой никуда не пойду.
Не пойдёт… Сколько же ей? Шестнадцать? Семнадцать?
- Разве я зову тебя куда–то? Не напрягайся.
Вот так! Мосты сожжены. Теперь будем играть в порядочного до конца.
- Так прогони же меня, - ухмыльнулась она.
- Теперь хоть есть с кем перекинуться словечком…
- Тебе это очень нужно?
- Очень, - кажется, я окончательно освоился. - Этот город мёртв. Всюду тени - не люди…
- Ты всё врёшь! - грубо оборвала она меня. - Разве это тебе нужно?
- А что же, по–твоему?
- Прекрасно знаешь, зачем ходят в кабак. Небось не мальчик.
- Послушай, малышка, - насмешливо произнёс я, стараясь изо всех сил выглядеть спокойным, - я с тобой никуда не пойду.
Это произвело эффект. На её лице обозначилось неподдельное изумление.
- Ты кто?
Затравленный, как у зверька, взгляд. Возбуждающий засос на детской шее.
- Я старая больная птица. Меня ощипали злые школяры.
- Какой же ты старый? - фыркнула она.
На её остроносом личике появилась гримаса мальчишеской независимости.
- Глянь на меня! - воскликнул я с театральным придыханием. - Мне двадцать четыре года!
- Вижу, - скривилась в усмешке она.
- Но ты не видишь мою душу!
"Бред какой–то", - подумал я.
Малышку, однако, это явно проняло.
- Тебе очень плохо? - тихо спросила она.
"Пора кончать эту комедию", - решил я.
Принесли "Машку". Девчонка сразу же присосалась к фужеру.
- Уверен, тебя зовут Светкой, - сказал я наугад.
Она вздрогнула.
- Откуда ты знаешь?
- Таких, как ты, обычно зовут Светками.
- Ты всё врёшь! - злобно вскрикнула она. - Кто ты?
Я промолчал. Ансамбль заиграл что–то тягучее, медленное. Мелодия была тошнотворной, как качели: вверх, вниз, вверх, вниз…
- Мне хочется тебя пригласить, но, извини, не люблю танцевать, - сказал я.
- Почему же это?
- Танец - лживая маскировка похоти.
Я вдруг почувствовал, как накалилась обстановка в зале. Обернувшись, сразу понял причину.
- Эти парни интересуются тобой. Или мной, - кивнул на соседний столик.
- Не играет значения, - нахмурилась Светка.
- Твои приятели?
Один из них, небрежно пожевывая кончик спички, подплыл к нашему столику и уверенно взгромоздил мне на плечо свою тяжёлую руку.
- Можно тебя на минутку?
Траурная каёмка под ногтями.
Я понял всё. Почти всё.
- Садись, - я выдвинул стул.
- Надо побазарить. Выйдем.
- Сядь! - скомандовал я с таким вдруг ожесточением, что Светка испуганно сжалась.
Мимо пробегала официантка с подносом. Я сходу снял оттуда уже использованный кем–то фужер и налил в него из графина. Официантка посмотрела на меня, как на законченного алкаша.
- Пей! - сказал я парню.
- Давай выйдем.
- Зачем? Говори здесь, чего уж там…
Мальчишка как–то потух и машинально отхлебнул из фужера. Мне стало муторно.
- Встань! - тихо произнёс я.
- Что–что? - напрягся он.
- Поднимайся. Пошли.
Глупость, конечно. Какой из меня боец?
Спиной я чувствовал, что сзади по–волчьи, по–звериному крадётся второй.
- Серёга, ты слишком долго его упрашивал, - сказал он уже в вестибюле.
- Ты кто такой? - Серёга в упор разглядывал меня. - Что ещё за хер с горы Магнитной?
- Меня сегодня уже спрашивали об этом…
- Если мы тебя попросим, ты, конечно, оставишь Светланку, да? - нагло осклабился второй.
Я притворился удивлённым.
- Почему?
- Ну-у, - он по–обезьяньи вытянул губы, - если мы о-очень хорошо попро–о–сим…
- Уйди. Тебе же лучше будет, - серьёзно сказал Серёга.
В его глазах бесился огонёк тревоги.
- Ты ей кто? - спросил я.
- Ну, короче: мы не в Сочи… - вмешался второй.
- Ты её любишь? - снова спросил я Серёгу, не обращая внимания на умственные потуги его приятеля.
- Тебя не касается! - процедил сквозь зубы Сергей, украдкой глянув на товарища.
- Она знает об этом? - не унимался я.
Похоже, я был близок к тому, чтобы получить хороших пиздюлей.
- Хочешь, скажу ей об этом?
- Я хочу от тебя только одного: вали отсюда… сделай одолжение, - проникновенно произнёс Серега.
- Вот что, мужики, - сказал я. - Там ещё осталось. Так что задержусь ненадолго… И потом, надо же попрощаться с дамой. Как так: взять и уйти? Это как–то, знаете ли, не комильфо.
- Чё? - приоткрыл рот Сергей.
- Больше ничего не будет, слово даю. Допью своё и исчезну. Идёт?
Я направился к столику. Хорошо, что не пришлось драться. Не умею.
Надрывно стонали музыкальные колонки. На танцевальном пятачке топтались захмелевшие гости. Вспышки огней цветомузыки делали лица жёлтыми, зелёными, синими. Я увидел неестественно широкие зрачки Светки и пошёл на них, как катер на маяк.
- Обещал им, что мы немедленно расстанемся с тобой, девочка, - сказал я, поморщившись. - Кажется, он собирается с тобой переспать. У них это называется любовью.
Она сердито рассмеялась и, словно пригоршню песка, швырнула мне в лицо -
- Ты тряпка!
Я вцепился в край стола. Сердце забилось гулко и часто.
- Да, наверно, - тихо ответил я, медленно заводясь. - Тряпка. Кто же ещё? Иначе не сидел бы здесь, с тобой, и не вёл бы душеспасительные речи, как поп в страстную пятницу. И ты тоже, - я уже почти кричал, - слышишь? - ты тоже вряд ли торчала бы тут, в вонючем гадюшнике, в этой образцовой рыгаловке! Ты давно уже, пьяная, обиженная, липкая, лежала бы рядом со мной на мятой простыне и тихонько скулила бы от отвращения!
Я перевёл дух и, как салфеткой, промокнул ладонью лоб.
- Ты что - псих? - тихо изумилась Светка. - Вот видишь, ты всё–таки думаешь обо мне чёрт знает что.
Мне стало вдруг стыдно. Стараясь скрыть это, я заговорил горячо, торопливо: