- Ты смотри не испорти мельницы, завтра поставим ее на воде.
- Поставим, - обрадовался ребенок.
- Не знаешь, Семка, зачем отец пошел к старосте?
- Семенюк пошел, и отец с ним. Я и не спрашивал.
А в избе старосты снова было полно народу. Еще больше, чем утром. У стола сидел ехидно ухмыляющийся Хмелянчук.
- Нечего сказать, наделали вы делов, умно, очень умно….
- А что, разве не умно, а?
- Да ничего. Я как раз пришел к управляющему поговорить о молотилке, вдруг комиссар подъезжает. Управляющий аж побелел. Я думаю, стоит послушать. Строгий человек господин комиссар, очень строгий… Сразу так и насел на управляющего. Крестьяне, говорит, уже подписали протокол. Я слушаю, что будет, а у управляющего руки дрожат. Комиссар и говорит… Собственными ушами слышал, а то, если бы мне кто рассказал, и не поверил бы… "Так вот, господин управляющий, - это комиссар-то говорит, - крестьяне единогласно показали, что пользуются по сервитуту двумястами гектарами… Так что я очень прошу вас не чинить никаких затруднений; никаких проволочек я не допущу". Управляющий прямо обалдел, а потом и говорит: "Зачем же мне чинить препятствия? Действительно, крестьяне пользуются двумястами гектарами".
Мужики удивленно переглянулись.
- Глядите-ка, управляющий-то!
- Подтвердил…
- Умом он тронулся, что ли?
- Ругаем его, ругаем, а все ж он неплохой человек.
- Ну и хорошо. Раз управляющий подтвердил, стало быть, не придут перемеривать.
- Одурели вы, что ли? - со злостью спросил Хмелянчук, и его лисье лицо сморщилось в презрительную гримасу.
- Да что вы людей дураками ругаете? - возмутился Павел. - Заплатим налог только с двухсот гектаров, это, по-вашему, плохо?
- Налог?
- Да вы сами, видно, одурели! Чему так дивитесь? Может, он не для того приехал, чтобы обложить налогом сервитут?
- Для баловства приехал!
- Делать ему нечего было, так он в Ольшины собрался!
Рыжая голова Хмелянчука покачивалась из стороны в сторону. Губы снова искривились.
- Вон как, вон как…
Староста, какой-то странно маленький, весь съежившийся, сидел в углу и не говорил ни слова. Мужики напали на него.
- А что ж вы ничего не говорите?
- По-вашему, ведь все было сделано как надо!
Староста пожал плечами.
- Хмелянчук другое говорит… А мне откуда знать?
- Как другое?
- А вот так, - другое, - вмешался Хмелянчук. - Вы разве не слышали, что с сервитутами собираются покончить?
- Ну, об этом давно уж разговоры идут… Да куда там!.. Может, где в других местах, а у нас?
- Говорили что-то мужики из Кужав, когда ездили луга искать…
- Да, что-то такое говорили…
- Потому и говорили, что сервитутов больше не будет.
- Это как же так?
- Не будет, и все. Все, чем мужики пользовались по сервитутам, будет разделено пополам. Половина достанется деревне, а половина усадьбе.
- Ой ли?
- Наверное знаю. Кое-где это уже и введено, не везде, но введено. Вот и к нам комиссар приехал.
Пильнюк побелел как стенка.
- Так, стало быть… стало быть, он по этому делу…
- То-то и оно-то!
- Так мы, значит, получим половину с двухсот…
- Как так с двухсот, ведь мы пользуемся шестьюстами гектарами - значит, приходится половина от шестисот! Сколько это будет?
- Триста.
- Никаких трехсот, сто получите, и дело с концом, - отрезал Хмелянчук.
- Почему же это сто?
- А потому, что протокол составлен и все вы подписались, что по сервитутам пользуетесь двумястами гектарами. А управляющий подтвердил, так что теперь уж и тягаться нечего. Крышка.
- Это как же так?
- Да так, что выдадут вам за рекой сто гектаров.
- Это пастбища-то?
- И пастбища, и лугов, всего вместе сто гектаров.
- А остальное?
- А остальное возьмет помещик, теперь уж это будет его собственность.
- А где же мы будем скот пасти?
Хмелянчук пожал плечами. Мужики переглянулись.
- Не может этого быть.
- Спросите кого хотите. Надо было сперва посоветоваться, а не делать сразу по-своему.
- Да вы-то чему радуетесь, ведь это небось и вам убыток? - подозрительно спросил Павел.
Хмелянчук съежился и инстинктивно оглянулся на дверь.
- Да мне-то что… Я и то больше в своем саду да на своих межах пасу. Много там скот наестся, на этом пустыре за рекой…
Это была правда, и они знали это. Хмелянчук мог спокойно дожидаться раздела, который в корень подрезал деревню.
Но Пильнюк все еще не сдавался:
- Так остаться не может! Ведь все же знают, что мы пользуемся шестьюстами гектарами. Напишем прошение!
- Как раз! А зачем было обманывать комиссара? Еще в тюрьму за это попадете, вот и все…
- Надо идти к комиссару!
- Да он уж давно уехал. Где вы его теперь будете искать? Да и не знаю, позволит ли комиссар дурака из себя строить… Протокол подписан, переслан в воеводство, теперь уж вы ничего не добьетесь!
Староста тяжело поднялся со скамьи и зажег лучину в железном колечке. Рыжая копоть взвилась вверх к отверстию в потолке. По избе разлились подвижные тени.
- А вы тоже, а еще староста! Староста должен все знать!
- Я что, один, что ли, здесь был? - мрачно огрызнулся тот. - С утра все толковали, налоги да налоги. Откуда мне знать, что дело не в налогах? Да вы мне и слова сказать не дали. Пильнюка выталкивали…
- Что ж, правильно говорит… - вздохнул Семенюк. - Всегда приезжают только за налогами да за податями, откуда же знать, что на этот раз другое?
- Всегда всё против народа обернется, хорошее ли, плохое ли, всё против нас…
- А было бы триста гектаров своей собственной земли…
- Хоть они никуда и не годятся, эти пастбища, а все же были бы свои…
- А вышло вон что…
- Комиссар-то, видно, добра нам хотел…
- Откуда же кто мог знать, что он добра хочет, когда он из города?
- Говорил, что сам из деревни…
- Из деревни? А ты ему поверил?
- Вот беда-то!
- В Порудах мужики пятьсот гектаров из сервитутов получили, - сообщил Хмелянчук.
- Да ведь в Порудах мужики судились из-за чего-то с помещиком?
- Из-за сервитутов и судились. Да только мужики выиграли процесс.
- В Порудах Паранюк старостой, - хмуро заметил Кузьма, исподлобья поглядывая на старосту. Тот беспокойно засуетился.
- Не может быть, чтобы пятьсот гектаров.
- Может быть, я верно знаю. Три года судились и высудили.
- Три года?
- Паранюк раз пять в Варшаву ездил.
- В Варшаву?
- В самую Варшаву. Вот комиссия и присудила.
Хмелянчука окружили теснее, а он, постукивая по столу волосатыми пальцами, рассказывал:
- Там барин сидит в усадьбе, а не то что у нас, за границу управляющий деньги посылает. Тот сидит в усадьбе, страх какой упорный барин.
- За место в сенокос четырнадцать злотых требует, приезжали люди из Кобелюков, рассказывали.
- Четырнадцать злотых! - удивились мужики.
- А что ему не требовать? Богатый барин, - подтвердил Хмелянчук. - Ну вот, дошло дело до сервитутов. Забегал комиссар по деревне, мужики говорят: тысяча. Он к барину, тот говорит - четыреста.
- Видали, какой!
- Всякий себе тянет…
- А уж, кажется, у него всего много.
- У кого много, тому все больше хочется, вон и Хмелянчук тоже никогда нажраться не может, - ехидно заметил кто-то вполголоса.
- Ну и что?
- Да ничего. Вот и стали судиться.
- С барином?
- А почему нет? С барином. Планы у Паранюка были.
- Ну, разве что планы были…
- Ну и что?
- Как же, были планы… Они еще у деда его были, с давних времен. Когда в войну всех за Берлин угнали, так и старика тоже. А этих планов он все равно не выпустил из рук. А потом, через несколько лет, когда стал умирать, так он Паранюку, внуку своему, планы передал. Вот как начались суды из-за сервитутов. Барин свое говорит, а управляющий все подтверждает. А Паранюк ничего, только планы показывает.
- Ну и как?
- Барин вертелся, вертелся, в Варшаву ездил, оттягивал, как мог. А Паранюк поедет в Пинск, сядет в вагон, да за ним, в Варшаву. И всё бумаги показывал. Три года эта мука тянулась: барин свое, а Паранюк свое. Потом комиссар как грохнет кулаком по столу, как крикнет на барина…
- Барин на барина?
- Да вот бывает, видно, и так. Вот мужики и получили свое, половину, по всей справедливости.
- Это им Паранюк выхлопотал.
- И не диво, Паранюк мужик умный!
- В прежнее время у царя служил.
- В Царском Селе, в царских покоях в карауле стоял…
- Вот и научился, как надо на свете жить.
- Когда война кончалась, он из Одессы сюда на паре лошадей бежал.
- Еще и ржи с собой привез с дороги.
- И одежду.
- А мы босиком по снегу шли…
- Что говорить! Паранюк!
Староста сидел сгорбившись. На его кудлатую голову все эти рассказы о Паранюке падали, как самые тяжкие обвинения. Но кто-то уже возразил:
- Э, что там говорить! Паранюк-то один, а деревень у нас сколько?
- Деревень сто будет…
- Что там сто! С тысячу будет. А Паранюк-то один. Вот ничего и не сделаешь, хоть бы и бумаги были. А у нас разве есть какие бумаги?
- Нет.
- Ну, вот видите. Видно, уж так суждено было.
Хмелянчук собирался уходить. Он тщательно застегивался, со скрытым злорадством поглядывая на помрачневшие, погасшие лица мужиков.
- Да, да. Кто хитрит, тот всегда сам себя перехитрит…
- Уж какие наши хитрости!
Они медленно расходились, тяжело шлепая лаптями по дороге.
- Вот хоть бы и этот Хмелянчук… Кажись, мог бы сказать, раз сам знал.
- Ну уж, Хмелянчук! Помните, как он все советовал тогда с комасацией, а что вышло?
- Иуда он, только и всего.
- Мужицкому горю радуется.
- А ведь сам здешний, тоже мужик.
- Какой он там мужик… Сад у него, земли много, коровы жирные, какой он мужик?
- И верно, - подтвердили остальные.
Толковали о происшедшем и женщины. Но они толковали иначе - с глумлением над дуростью мужиков. Известно, мужика всякий, кто хочет, обманет. Куда мужику понять что-нибудь! Вот если бы они, бабы, взялись за дело - они бы показали!
И еще о Паранюке:
- Страшной клятвой Паранюк клялся деду, что никому не отдаст, никому не покажет бумаги, хоть бы его родная мать на коленях умоляла…
- Батюшки!
- Так уж он деду присягнул. Три раза троекратным крестом перед иконами крестился.
- Страсти какие!
- И уж только потом, когда вышло это дело с сервитутами, только тогда Паранюк показал планы. Как грохнет в усадьбе кулаком по столу, так липовый стол надвое и раскололся…
- Ой, страсти!
- Так оно было, так. Вот за деревней и признали всё, что полагалось.
Женщины вздыхали, качали головами, нашептывали одна другой легенду о Паранюке, старосте из Поруд, и, вздыхая, расходились по домам.
Хмурое, уже осеннее, небо низко нависало над темной землей.
Глава XII
В красном пламени ягод стояли калины, закраснелись клюква по болотам и брусника в сосновых лесах. Быстро желтели листья на деревьях, живым золотом пылали березы, весь мир переливался красками, - от красных листьев в придорожном рву до багрянца прямых высоких буков.
Где-то в верховьях прошли, видимо, дожди, предвестники осени, воды в реке прибавилось, и она широкими волнами покатилась по равнине. В плавнях собирались стаи уток, опускались на озерца среди тростников и целыми днями кормились в сытной, нагретой солнцем воде. Тонкие нити паутины еще не летали над стерней, но уже явственно пахло осенью.
Пришло время сплавлять плоты. Груды срубленных деревьев лежали на берегу в Синицах. Толстые сосны в розовой коре, шелушащейся крупными чешуйками, белые березовые стволы с тонкой, словно папиросная бумага, пленкой, могучие дубовые колоды. Пора была спускать их на воду, теперь им не грозила опасность сесть по пути на отмелях или запутаться в водорослях, пробившихся на поверхность воды. Теперь они не будут задевать круглым брюхом о дно Воды было много, и у нее хватало сил нести крупные бревна мимо осенних лугов, мимо золотых и коричневых лесов, далеко-далеко, на просторные пинские равнины.
Лето было жаркое, и плоты, неосмотрительно спущенные на воду слишком поздно, когда уже пригревало июньское солнце, когда темная полоска на тростнике опускалась все ниже, отмечая убыль воды, эти плоты задержались на все лето. Часть из них вытащили на берег, часть затопили, чтобы предохранить от гниения. Они лежали под водой, лежали на песке, поросшем серой травой, словно мачты разбитых кораблей.
Теперь им пора было снова начать свои странствия по водам. Пора было отправлять нарубленный лес в широкий мир. Ему предстояло плыть далеко, - по Стыри, по водам Пины - в Пинск, по широким водам Королевского канала - в Брест, по черным лентам железнодорожных линий, по голубой висленской воде к морю и дальше, дальше, в заморские страны, названия которых никто тут не знал. Для прибалтийских доков, для английских верфей росла здешняя стройная сосна, здешний крепкий, вековой дуб.
Все знали, что, желая заработать, - а заработки были редки, - надо идти во Влуки, в Руды, в Синицы, предложить свои услуги лесоторговцам, у которых там были конторы.
Но проходили дни за днями. Абрам Розен во Влуках выходил на крылечко своего дома и тревожно смотрел на дорогу. Никто не шел. Игнатий Вольский в Синицах, который торговал в компании с варшавским купцом, поглядывал на груды неободранных стволов, сплошной баррикадой громоздившихся от дома до самого берега, и посвистывал сквозь зубы. Худощавый Моисей Окренцик из Руды расспрашивал всех, кого только мог. Но мужики не приходили.
Это началось еще весной. Началось с тихого перешептывания. Но теперь ясно, что из этих, казалось пустых, разговоров что-то все же выходит. Даже Людзик встревожился и снова заинтересовался деревенскими делами, словно забыв на время об Иване. Он пытался заговаривать с встречными крестьянами, но безуспешно. В один золотой осенний день он заглянул к Совюкам, будто бы напиться; воду здесь брали из озера, и она была лучше, чем в другом конце деревни, где пили речную воду. Людзик слегка поморщился, прихлебывая тепловатую жидкость из жестяной кружки. Но по крайней мере она не пахла рыбой и гнилыми водорослями.
- Пора уж и плоты сплавлять…
- А пора бы, - лениво поддакнул Васыль, чинивший продырявленный в сотне мест невод господина Карвовского.
- Что-то не видать, чтобы плыли.
- Да, не видать…
Полицейский беспокойно заерзал.
- В прошлом году в это время уже полно было плотов на реке.
- Верно, полно было.
- Погода хорошая.
- Погода, ничего не скажешь, хорошая…
- А вы не собираетесь идти с плотами?
- Это я-то?
- Да хоть и вы.
- Уж не знаю. Работы-то и дома много. Вон невод порвался; как выедешь на ловлю, так и чини.
- Не все же вы будете один невод чинить.
- Да нет! Что вчетвером с одним неводом делать? Только вот крышу мы перекрывать собираемся, протекает немного. Надо тростника нарезать. Далеко ходить придется. Здесь тростник плохой. Настоящий тростник только за лугом найдешь.
- А другие?
- Другие? Если у кого протекает, тоже, наверно, перекрывать будут. Обыкновенно, как перед зимой полагается.
- Э, с вами разговаривать… - Полицейский махнул рукой и, потеряв терпение, пошел дальше.
Совюк, высунув голову из сеней, поглядел ему вслед.
- Ишь, какой любопытный…
Людзик свернул к старостову двору. Староста явился немедленно.
- Ну, что у вас слышно?
- Да ничего… Что у нас может быть слышно? Ольшины как Ольшины. Уж вы-то скорей где-нибудь что услышите, чем мы здесь. Редко сейчас стали к нам заходить, видно, где-то еще бываете…
Людзик пристально взглянул на него. Что это, намек на его долгую, безуспешную погоню за Иваном? Но в серых глазках, прячущихся под нависшими бровями, ничего не отражалось.
- Скоро, наверно, плотовщики поплывут, повеселей станет в деревне.
- Конечно.
- Что-то не видать их пока.
- Да, не видно…
- Морозов хотят дождаться, что ли?
- Уж не знаю, как вам сказать… С чего бы, кажется, морозов дожидаться? Солнышко светит, погода хорошая, вот они и думают небось, что успеют еще.
- В прошлом году много народу с плотами ходило?
- Да порядочно. Все-таки заработок, отчего же не пойти? Всякому хочется заработать что-нибудь, а то откуда же брать?
- А почем платят?
- Разно платят. Смотря по купцу, смотря по дороге. Чем дальше, тем больше дают, а если поближе, тогда меньше.
- Но все же окупается работа?
- Может, и окупается. Я-то с плотами не хожу, разве еще в молодые годы, давно. Так что теперь и не знаю, как оно там.
Людзик заглянул еще к Хмелянчуку, но тот и разговаривать с ним не стал.
- Мало у меня хлопот, так вы еще сюда приходите! Если что будет, я и сам забегу в Паленчицы и без ваших приходов. А так вы добьетесь, что и у меня избу подожгут, только и всего.
- Я хотел узнать о плотовщиках.
- Да что плотовщики? Говорю, если что будет, я сам дам знать.
- Послушайте, Хмелянчук, кто их бунтует?
Мужик пожал плечами.
- Ну вот! Сейчас и бунтует. Просто хотят выждать, чтобы купцы прибавили. Что ни день, то ближе к зиме, купцы спешат. Вот мужикам и выгоднее подождать. Чего их кому бунтовать? Голод сам бунтует…
- Ведь всегда так было, а они же не пережидали.
- Такая уж теперь жизнь. Что ни год, то что-нибудь новое, не знаете, что ли? А вы лучше уходите отсюда, зачем накликать беду, она и сама придет.
Людзик ушел обозленный и за ужином приступил к решительному разговору с Сикорой.
- Ведь это же сговор, даже заговор!
Комендант накладывал себе на тарелку дымящуюся картошку. Софья равнодушно жевала ломтик хлеба, глядя фарфоровыми глазами на темневшую за окном дорогу.
- Очень уж вы горячитесь.
- А вы очень уж спокойно на это смотрите, даже и понять невозможно! Ведь раз уж дело дойдет до такого, у них тут окончательно головы кругом пойдут.
Комендант отрезал себе колбасы.
- Дай-ка водки, Зося. Сколько раз я говорил, водку сразу давать на стол, а то вечно напоминай! Спокойно смотрю, говорите? А вот посидите здесь шесть лет, тоже будете спокойно смотреть. Не разорваться же человеку! Да и чего вы добьетесь? Ничего.
- Если бы я думал, как вы, я бы бросил службу.
- Гм… Это вам так кажется… - Сикора налил водки в грубо граненную рюмку и мгновение рассматривал ее на свет.
- Ну, за наше здоровье, - сказал он машинально, хотя, кроме него, никто не пил. Зося - потому что вообще не пила, а Людзик ради демонстрации.
- Я был в Ольшинах - никто не идет, в Дубах, в Козельце, в Лугах, в Порудах - никто. Беседовал с этим Вольским. Он говорит, что в прошлые годы иной раз приходило в пять раз больше народу, чем требовалось, а теперь никто не идет. Лес лежит, и неизвестно, что дальше будет.
- Прибавят несколько злотых, только и всего.