- Поляки!.. - сказал кто-то высоким изумленным голосом. Этот голос взвился над толпой и сразу умолк, словно испугавшись самого себя.
Всадники остановили лошадей. Они были загнанные, мокрые от пота. Сбившаяся конская шерсть казалась окровавленной в блеске факелов. Едущий впереди Забельский так внезапно натянул поводья, что лошадь поднялась на дыбы. С секунду конские копыта висели над головами толпы - и опустились на дорогу.
- Что это такое?
Толпа молчала. Да и что можно было сказать? Под ногами людей разверзлась пропасть, и они смотрели теперь в зияющую, черную пустоту. Как в страшном сне, староста вперил глаза в лицо офицера, пытаясь очнуться от ужасающего, невероятного кошмара. Как в предсмертную минуту, перед его глазами с головокружительной быстротой мелькнули тысячи воспоминаний и тысячи картин. Усадьба, помещик, паленчицкая комендатура, сентябрьские дни и позавчерашний день, когда они строили арку…
Забельский подъехал ближе. Лишь теперь он заметил триумфальную арку, гирлянды зелени и красные флажки. Его лицо исказилось гримасой не то страдания, не то бешенства.
- Вот как, - сказал он сдавленным голосом и одним взглядом окинул всю толпу. Они стояли неподвижно, словно вытесанные из дерева. Мужчины, женщины, старухи, даже дети. Никому не пришло в голову бросить факелы в канаву, кинуться в сторону, в луга, в тростники, в рощи, где в ночную пору можно проискать человека до утра и не найти. Все, словно завороженные красным блеском факелов, смотрели прямо в лицо офицеру.
Со свистом вылетела из ножен сабля, кровавый отблеск сверкнул над головой Забельского.
- Заряжай! Целься!
Толпа даже не дрогнула. Блеснули гладкие стволы направленных на нее винтовок.
Поручик Забельский крепко стиснул поводья. У него шумело в голове, от бешенства глаза застилало красной пеленой. Он уже ничего не хотел. Расставшись с Габриельским, он жаждал только одного - прорваться к румынской границе, куда все направлялись. Он знал, что до этой границы далеко, - минутами им овладевало безумное и безысходное отчаяние. Ведь была же у него возможность! Если бы он не потерял время на глупую, сумасшедшую экспедицию Габриельского, можно было уже быть далеко, углубиться в карпатские леса, прорваться к границе. А теперь?
Зашумел внезапно красный флажок на арке. Да, да, еще падают люди в борьбе, еще героически защищается далекая Варшава, а эти… Красные флажки, триумфальная арка… Польские граждане, черт подери, это же были польские граждане!..
Он снова подумал о румынской границе. Последние два дня все шло неплохо, и вот ему преграждает дорогу эта триумфальная арка, приготовленная для тех, триумфальная арка на могиле родины.
Нет, он не может проехать мимо, притвориться, что не видит, не замечает ее… Расположившись тут ночью цыганским табором, ждут, ох, ждут… И он ощутил злобную радость: вот кого они дождались - его, поручика Забельского.
Из толпы выступил на шаг староста.
- Что это? В людей стрелять собираетесь?
- В каких людей? - захлебываясь от злобы, выдавил из себя Забельский.
- Лучше бы вы, господин офицер, бросили винтовки в канаву, а сами ехали, куда глаза глядят.
Поручик нагнулся к нему с седла.
- Ты вот как думаешь? А вот я возьму да и останусь здесь. Понимаешь? Останусь. Ты кто такой?
- Староста.
- Староста. Ну, приготовить квартиры и еду людям! Живо!
Толпа всколыхнулась. Но одновременно заколебались стволы винтовок в руках всадников.
- Господин поручик, как же так, господин поручик? Нужно ехать дальше… - пронзительным шепотом уговаривал Войдыга.
- Ты мне еще тут будешь голову морочить! - заорал Забельский. - Немедленно ночлег, жратву, чтоб все было!
Староста выпрямился.
- Что ж, можно. Это все можно. Ребята, одним духом в деревню! Квартиры для господ!
Люди переглядывались, ничего не понимая.
- Ну, в чем дело? Квартиры для господ солдат, для господина офицера! Да живо!
Староста говорил спокойно, повелительно. Забельский заколебался, но потом снова взяло верх его сумасшедшее упрямство.
- Ну, веди!
- А вы, ребятишки, останетесь у арки. Как было сказано. Остальные по домам, - распорядился Паранюк.
Факелы потухли. Все двинулись к деревне. Посреди дороги, впереди всадников - староста. Остальные - вслед за отрядом.
- Господин офицер, пожалуйте ко мне, сюда. Рядом в двух хатах разместятся солдаты.
- Ах, ты вон куда метишь? - насмешливо оборвал Забельский. - Нет, нет, уж ты потрудись всех у себя поместить, всех вместе!
- Можно и вместе, - согласился староста. - Только тесно будет.
- Это не беда, - усмехнулся поручик. - Пусть будет тесно…
Лошадей поставили в сарае, сами набились в хату. Жена Паранюка выходила в кладовую за молоком, растапливала печь. Солдаты неуверенно переглядывались.
- Господин поручик, как же так?
Он выглянул в окно. Паранюк тащил сено лошадям.
- Вот так. Поедим, поспим - и все.
- А… если те?..
- Испугались? Пусть их. Нас восемь человек, встретим их как следует! Понятно?
Войдыга хотел что-то сказать, но, взглянув в налитые кровью, безумные глаза Забельского, съежился на скамье и замолчал.
Дверь скрипнула, все тревожно оглянулись. Вошел староста.
- А спать где будете? Здесь или на сеновале?
- Здесь, здесь! Сено есть?
- Как не быть сену? Еще не успели все сожрать…
- Это кто?
- Те, кто до вас бежали.
- Мы бежим? Тут никто не бежит! Понятно? Никто! Принести сена в хату, да побольше. На полу его расстелем. Ребята, а ну, сбегайте-ка за сеном!
Навалили высокие кучи сена, в хате запахло родным, милым запахом. Старостиха разливала по кружкам молоко.
- Ну, ребята, спать. Один до полуночи на посту, с полуночи другой.
Они улеглись на сене, но, несмотря на усталость, никто не засыпал.
- Зря вы, господин поручик, выпустили этого старосту. Еще побежит, даст знать.
- Кому?
- Ну… им…
Забельский приподнялся на локте и засмеялся:
- Эх, дураки, дураки… Да это же все вранье!
- Что вранье? Про большевиков?
- И про большевиков и вообще…
Солдаты забеспокоились:
- Как это?
- Ну просто так. Никаких большевиков нет.
- Нет большевиков? - протянул, ничего не понимая, Войдыга.
- Конечно, нет. Наболтали глупостей… Понимаешь?.. Вот так себе…
- Еще перед войной ведь говорили, когда этот пакт…
- Перед какой войной?
Войдыга аккуратно зажег лампу, выкрутил фитиль. Все сидели на сене, тревожно глядя в лицо поручику. Горячечным огнем горели глубоко впавшие глаза, обведенные черными кругами, резко выступавшие скулы отбрасывали густую тень. Войдыга содрогнулся: лицо Забельского выглядело совсем как череп.
Забельский захохотал.
- Я вам все объясню… Никакой войны не было, понятно? Никакой войны! Все это вранье!
Войдыга задрожал.
- Господин поручик, что вы говорите, господин поручик!
- Ничего… Завтра надо в офицерское собрание… Не забудь приготовить мне мундир!
- Мундир вы оставили…
- Вот я и говорю. И проверь все пуговицы. А то в прошлый раз одна пуговица чуть не оторвалась, на ниточке висела…
Марчак, высокий, худой солдат, вдруг поднялся.
- Ребята, давайте собираться.
Все разом вскочили, стряхивая с себя зеленые стебельки сена. Войдыга заколебался.
- Куда? - свистящим шепотом спросил Забельский.
- Ехать надо. Кому охота умирать неведомо из-за чего?
- Смирно! Покидать казармы не разрешается.
- Господин поручик! - подскочил к Забельскому Войдыга.
Марчак махнул рукой.
- Ты что, не видишь? Спятил он…
- Ну, пошли!
Забельский еле стоял на ногах. Войдыга схватил его за руку.
- Ради бога, господин поручик!
- Ну, чего пристал? - невнятно забормотал Забельский. - Сказано тебе, приготовить мундир…
Солдаты один за другим выходили из хаты. Войдыга метался от скамьи к порогу и обратно.
- Иди, Войдыга! На что тебе погибать с сумасшедшим! А мы будем подгонять лошадей, все-таки подальше отъедем…
- Господин поручик!
В голосе Войдыги дрожали слезы. Но Забельский только махнул рукой и тяжело опустился на скамью, что-то бормоча про себя. Во дворе замелькал огонек фонаря, застучали копыта. Солдаты отъезжали.
В хату вошел староста.
- Что это, уехали все?
Забельский не слышал. Он смотрел на стол и странно усмехался. Староста пожал плечами и снова исчез.
Поручик все сидел неподвижно, как вдруг до него донесся странный звук - словно ударили в колокол. Он поднял голову и на минуту очнулся.
- Пожар или какого там черта?
Он поправил пояс и вышел за порог. От сарая бежал староста.
- Эй, что там случилось?
- Сигнал! Красная Армия идет!
Забельский загородил ему дорогу.
- Что такое?
- Ребята дают знать! Идут!
- Кто еще идет?
Староста оттолкнул его:
- Наши идут! Красная Армия!
Лицо Забельского исказилось судорожной гримасой. Молниеносным движением он выхватил револьвер и выстрелил прямо в лицо, в спокойное лицо крестьянина. Староста рухнул навзничь, повалился, как сноп, без крика. Забельский бросился к сараю. Рванул поводья привязанного к дышлу коня, одним прыжком вскочил в седло. На дороге стоял шум, бежали люди, звучали торопливые шаги, хлопали двери. В этом шуме затерялся звук выстрела. Забельский вонзил шпоры в бока лошади и ринулся в темноту, в сторону, противоположную той, куда бежали люди. Он несся огромными скачками, в его ушах стоял пронзительный, стонущий шум ветра. Он не чувствовал ничего, кроме запаха коня, знакомого, приятного запаха, и шума свистящего в ушах ветра. Искры летели из-под копыт, когда подкова ударяла о лежащий в мелком песке камень.
В деревне никто пока не заметил, что случилось со старостой. Люди устремились к арке. Теперь уже ясно было, что это - они. Девушки поспешно рвали в темных садах что попадало под руку - с хрустом ломались толстые, сочные стебли георгин, лиловых астр. Ощупью, вслепую они целыми охапками набирали цветы и бежали к арке. Снова запылали факелы, и в блеске их рыжего пламени из мрака вынырнул танк. Могучее, стальное туловище, грозное, странное чудовище. Но люк был открыт, и из люка на собравшуюся толпу смотрели молодые лица. Безошибочный знак - красные звезды на шлемах. Девушки подбегали к самым бокам стального чудовища и бросали мокрые от росы охапки цветов. Радостной зеленой дугой падающие букеты соединяли тех, кто сидел в танках, с теми, кто пришел их встречать.
Медленно, медленно двигались вперед танки. Сыпались дождем цветы. Радостный шум стоял на дороге.
- Где староста, где староста? - спохватились вдруг крестьяне. - Ведь надо приветствовать!..
- Бегите за старостой, - распорядился кто-то, и пятки мальчишек замелькали в стремительном беге.
А танки все шли. Один за другим. Медленно двигалась, ложилась на дорогу зубчатая лента, по ней проходило колесо, словно поспевая за медленным, непрерывным движением. Странная стальная лента и эти никогда не виданные гиганты приковывали все взгляды. Крестьяне шли рядом с танками, похлопывали их по мощным бокам. Завязались разговоры:
- Какая это деревня?
- Деревня Поруды…
И снова все хватились, что нет старосты, а ведь он должен быть здесь.
Из крайней хаты на дорогу вышла старушка, самая старая бабка в деревне. Она подавала на выщербленной тарелке хлеб-соль. Ее беззубый рот дрожал. Из глаз лились слезы, текли по темному, морщинистому, как печеное яблоко, лицу.
- Хлебом-солью… Соколики ясные, не побрезгайте нашим хлебом-солью.
Молодой парень с красной звездой на шлеме и на рукаве выскочил из танка. Он взял с тарелки хлеб и, улыбаясь, обнял старуху. Она припала к его плечу, дрожа и всхлипывая. Обхватив сильными руками ее маленькое, иссохшее тело, сотрясаемое счастливыми рыданиями, он сам почувствовал слезы на глазах. Парень улыбался, сконфуженный своими слезами, но к красноармейцам уже бросились с поцелуями и объятиями другие. Деревня встречала хлебом-солью и слезами алую звезду, новую жизнь, встречала своих освободителей, которые, наконец, пришли, такие юные, такие родные и близкие. Толпа парней выстроилась по сторонам дороги. И вдруг грянула песня. Ясно, резко, сильно ворвались голоса в ночной мрак:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Молодой командир вырвался из объятий плачущей старушки. Он поднес руку к виску. В молчании, вытянувшись в струнку, слушали красноармейцы песню, сражавшую ночной мрак.
Петр, стоя в толпе порудских парней, крепко сжимал кулаки. Вот они - после страшного ада всех пережитых лет, после военного кошмара, после мучительного пути от самого Равича - вот они наконец! Красные звезды на шлемах, танки с красными звездами на боках. Сон осуществлялся, греза приобретала четкие очертания правды. Он присоединил свой голос к поющим. Песня подхватила его, как вихрь. Прекрасная, воинственная, победоносная. Наконец, он поет ее полным голосом, полной грудью. Теперь ее уже не вгонят обратно в глотку винтовочным прикладом, резиновой дубинкой, не задушит полицейский кулак.
Они пели. Громко, отчетливо, стройно. Да и не удивительно - ведь это были Поруды, деревня, где старостой был Паранюк, стократно окровавленная в борьбе, до мозга костей пропитанная ненавистью, охваченная пламенем любви - той любви, что сильнее смерти.
Еще вечером Петр, хотя он едва держался на ногах, решил любой ценой добраться до Ольшин, чтобы там встретить входящих освободителей. Но теперь он был рад, что это произошло именно здесь, в Порудах. В Ольшинах, быть может, не так стройно лилась бы песня…
Выпрямившись, стояли красноармейцы. Лица их стали суровыми. Они понимали, что гимн, который они пели, который они слышали ежедневно, звучал здесь песнью осуществленной мечты о свободе, песнью борьбы, алой от крови и мук. Петру казалось, что в этот момент Красная Армия салютует всей полесской, всей волынской земле. Всем тем, кто пал в борьбе, всем застреленным из-за угла, убитым в тюрьмах, истерзанным в карцерах, замученным в годы мрака. Всем тем, кто погибал ради этой песни, далеко раздающейся сейчас в ночи.
И вдруг в песню ворвался пронзительный, страшный крик:
- Старосту, старосту убили!
Все смешалось на дороге. Люди стремительно бросились в деревню, к хате старосты. Командир, с револьвером в руках, бежал вместе с ними.
В мерцающем свете факелов из мрака выступил двор. На земле, среди клочьев сена, втоптанных в конский навоз, лежал староста. Навзничь, широко раскинув руки. Во лбу круглая красная дыра. Уже застывшая струйка крови терялась в волосах на виске.
На мгновение все замерли. Мальчик поднял высоко над головой факел. И все увидели его. Староста был высок, но теперь, распростертый на земле во весь рост, казался великаном. Лицо спокойное - застывшие черты стали еще более правильными, чем при жизни. Петр с ужасом взглянул в это прекрасное, светлое лицо, мертвое и неподвижное.
- Кто это? - глухо спросил командир.
Петр выступил вперед.
- Иван Паранюк - порудский староста, член Коммунистической партии Западной Украины.
Слова отдались звоном металла. Петр сам услышал их со стороны, словно сказал не он, а кто-то другой.
И Петру подумалось, что вот первый раз в жизни можно громко, открыто, гордо сказать гордые слова: "Член Коммунистической партии Западной Украины" И что порудский староста дождался их лишь после смерти, как ордена, положенного на гроб.
Без стона прошла сквозь толпу старостиха. Она не сказала ни слова, но перед ней расступались, как трава на ветру. Окаменевшее лицо не дрогнуло. Она стиснула пальцы огрубевших от работы рук и взглянула в лицо убитого. Кто-то услужливо приблизил факел. Прямой нос, широко открытые серые глаза, растрепавшиеся светлые волосы склеились на виске от черной крови. Она покачала головой.
- Кто застрелил? - допытывался командир.
Толпа зашевелилась. Страшное напряжение ослабело.
- А вот были тут сегодня… Офицер, солдаты… Стало быть, они.
Люди рассыпались по двору. Следы были отчетливо видны.
- Ну вот, убили и ускакали… Только когда?
- Те все уехали задами, а один остался, - плачущим голосом рассказывал хромой Григорий, ближайший сосед Паранюка.
- Я сам видел: солдаты уехали, а офицер остался…
- Как же это никто не слышал?
- Наверно, в ту пору, когда уже стали бить в рельс…
Теперь оказалось, что кто-то даже и слышал. Слышал, но не обратил внимания. Ведь тут били в рельс, все спешили, бежали встречать. Такой переполох в деревне поднялся - кому бы пришло в голову допытываться, вправду ли кто-то выстрелил и куда стрелял?
Свет факелов меркнул, бледнел. Бледнела ночь, вставал рассвет. Тело старосты внесли в хату. Петр долго говорил с командиром.
Старосту хоронили в то же утро. Крестьяне на руках понесли наспех сколоченный гроб. Кладбище было тут же, рядом. Желтел выброшенный из ямы песок. Люди стояли в молчании, смотрели на белые доски гроба. Теперь вспомнилось все. Как воевал староста из-за сервитутов, из-за леса, из-за всякой крестьянской обиды. Как он выступал на собраниях. Как все деревни завидовали Порудам, что у них есть Паранюк. И вот он лежит в четырех сосновых досках, как раз когда наступил день, о котором он всегда рассказывал, которого всегда ждал.
Молодой Карчук взобрался на песчаный холмик у могилы и обратился к толпе. Рассказал о Паранюке. И о красной звезде, о наступившем новом дне. Бабы всхлипывали, но старостиха стояла над самой могилой молча и смотрела на сосновые доски. Она видела каждый сучок на гладко выструганной поверхности - золотистые слои дерева, завивающиеся спиралью. Глаза следили за этими линиями, неожиданно обрывавшимися на краю, где темнели круглые синеватые головки гвоздей.
Слова застревали в горле Карчука, он запутался и как-то неловко умолк. Боком, спотыкаясь, сошел с холмика. И тогда заговорил командир.
Звонкий, молодой голос раздавался по всему кладбищу. Толпа шевельнулась и застыла, внимательно слушая.
Петр смотрел в это молодое лицо. Сердце его сжималось от глухой неутолимой скорби, от переполнявшей его любви. Вот он стоит - настоящий командир Красной Армии. Над крестьянским гробом, над могилой убитого крестьянина. От имени Красной Армии, от имени Советского Союза, от имени всего того, за что в течение двадцати лет боролся порудский староста, говорит командир Красной Армии! Простые, понятные, родные слова. Именно такими словами и нужно было сказать о Паранюке.