Грянул залп. Под почетный солдатский салют уходил в могилу староста Паранюк. Застучали комья земли по крышке гроба, посыпался желтой струей песок. Люди бросали песок пригоршнями, словно каждая горсть была знаком благодарности к человеку, который теперь мертв. Вырос небольшой холмик, его прикрыли красные георгины - все, которые еще уцелели в садиках, раньше незамеченные в ночной темноте.
Медленно расходился народ. Не было времени на длительную скорбь. Ведь в деревне стояло войско - свое войско, нужно было его принять, угостить. Старостиха принимала у себя командира. Он отказывался сперва, но, поглядев в ее спокойное лицо, в тихие умные глаза, согласился.
Она суетилась, ставила на стол еду. Его взгляд следил за ней. В какой-то момент и она подняла на него глаза.
- Видно, уж так… Все думаю, как бы мой радовался… если бы мог увидеть свои похороны…
Он неуверенно кашлянул.
- Я-то ведь всегда ожидала… Уж кто на такие дела идет, тот знает, на что идет… Тут уж и ждала со дня на день - или подстрелят, или в тюрьму заберут на веки вечные. Как-то миновало… А вот под самый конец, под самехонький конец…
- А вы как же теперь?
Она нарезала хлеба на тарелку и поставила на стол.
- Я? Что ж, я? Думается, работы теперь будет много, и моя бабья голова на что-нибудь пригодится… Мой всегда рассказывал, что будет да как будет. Его нет - надо мне браться.
- Крепкие у вас люди, - сказал командир Петру, который тоже зашел к старостихе.
- Крепкие… Так уж нас воспитали, - подтвердил Петр. Старостиха обратилась к нему:
- А ты, Петро, из тюрьмы?
- Да вот, из тюрьмы.
- Домой?
- Конечно, домой… Я вчера вечером хотел идти, да уж очень измучился - вот и подумал, что можно и в Порудах Красную Армию встретить. А теперь пойду. Дома, наверное, и не ждут.
- Куда там, ждать! Разве кто знал, что ты жив еще? Могли ведь за это время и прикончить тебя.
- Как-то вот не прикончили.
- Всех прикончить - с этим бы им не справиться. Эх, Петро, а мой-то и танка не увидел…
- Что же теперь… - смущенно забормотал Петр.
Старостиха остановила его движением руки:
- Я ведь ничего и не говорю… Жаль человека. Хлеба-то возьми на дорогу.
- Ну, чего там, добегу в два счета, близко уж теперь.
- Близко-то близко. А все же…
- Теперь уж путь знакомый. К полдню дойду.
- Счастливо… Вот мой бы обрадовался! А ты вчера и не зашел к нам…
- У Карчуков задержали, а потом сразу к арке…
- Бывает, - сказала она глухо и снова подумала о муже. - А вы ешьте, ешьте, - пододвигала она командиру тарелки.
Тот покачал головой.
- Больше не могу. Хорош ваш хлеб, а не могу!
Петр подумал было, не лучше ли ему перед этими пятнадцатью километрами пути перевязать израненные ноги, но пожалел время. Вдруг его обуяло лихорадочное нетерпение. Как там, в Ольшинах и в Ольшинках? Ведь он ничего не знал, не получал никаких вестей из дому за все эти два года. Живы ли они? Что с Ядвигой? До сих пор не было времени думать об этом. Вся его дорога была словно вне реальной жизни. С момента, когда после бегства тюремной администрации он с товарищами выбил двери камеры и переступил тюремный порог, Петр не думал, не чувствовал нормально. Дикое смятение на дорогах, пылающие села и местечки, неумолкаемый треск пулеметов и грохот бомб - все сплелось в один кошмар, который не давал ни думать, ни помнить, ни чувствовать как следует. В течение всего этого времени ему еще не верилось, что он неожиданно обрел свободу и жизнь. Свобода была смерчем ужасов, жизнь каждую минуту висела на тончайшем волоске. Ничего не было позади человека, ничего не было впереди. Он шел, потому что шел, - но каждый час жизни казался неожиданным, ничем не заслуженным. И не существовал следующий. И только с момента, когда успокоился сотрясаемый пропеллерами воздух и прилетела - ненадежная сперва, обманчивая, казалось, - весть о переходе границы частями Красной Армии, только с этой минуты мир постепенно стал вновь приобретать реальные очертания. Но Петр все еще чувствовал себя, как человек, который проснулся от страшного сна и постепенно приходит в себя. Только здесь, в Порудах, Петр осознал, что он свободен, что события зачеркнули неумолимый приговор к десяти годам, раз навсегда стерли его имя из полицейских картотек и списков. Что он жив - что его не разорвала бомба, что его не придавили руины рушащихся зданий, не расстреляли пулеметы, как многих, многих других. Недалеко уже родная деревня, свои люди, знакомые лица. Он думал о них, все еще не веря, что они существуют. Сестра Олена, верная и бесстрашная помощница в трудных делах, умеющая так свято хранить тайну, отец и мать, ну - и Ядвига. Перед ним, как наяву, возникло ее смуглое лицо, косы, длинные, темные, падающие на вылинявшее платье, темные глаза, пугливые ресницы, черные брови, почти сросшиеся на переносице. Да, Ядвига!.. Она наверняка не изменилась, она наверняка встретит его той же улыбкой, словно силком пробивающейся из-под завесы грусти, тем же взглядом темных глаз, верных до дна. И вдруг ему пришло в голову, что теперь рухнули все преграды, которые громоздились между ним и панной Плонской. Теперь уж их ничто не разделяет. Ни тюремная решетка, ни нелегальная работа, которая ни с кем не позволяла ему связывать свою жизнь. Ни эта клонящаяся к разрушению усадебка, потому что теперь Ядвига может бросить жизнь, которую она вела до сих пор, сонную печаль догорающих Ольшинок, и начать жить по-настоящему.
- Да, это так, - повторял он себе и сам дивился, почему его не захватывает радость, словно что-то надорвалось у него в душе. Петр глубоко задумался: сможет ли он еще когда-нибудь чувствовать по-прежнему, как обыкновенный человек? Или то, что он пережил за эти недели скитаний, навеки наложило на него свою печать, которую ничем не смыть, ничем не стереть?
Он простился со старостихой, почувствовал крепкое пожатие руки командира, и сердце его дрогнуло. Он крепко потряс эту руку, и человек, с которым он лишь сегодня познакомился, показался ему ближе тех, кто ждал его в Ольшинах, тех, кто был связан с его жизнью долгие годы.
Полтора десятка километров, которые отделяли еще его от родной деревни, показались ему длиннее всего пройденного пути. Он смотрел на знакомые места, узнавал каждый куст, каждое дерево и чувствовал себя здесь, как чужой. Вон там большая купа ольх; в этих ольхах прятался когда-то от полиции товарищ, приехавший из города с литературой. Вот здесь, над рекой, был застрелен порудский парень. А вот тут шла полицейская облава. С любым кустом, с любым деревцом было связано какое-нибудь воспоминание. Но даже то, что было не слишком давно, показалось бесконечно далеким, туманным, как будто и ненастоящим. Между прежними днями и сегодняшним утром встали тюрьма и война. Он подумал о командире, который остался в старостихиной хате, и в этот миг почувствовал прежнюю, захватывающе острую радость. Да, вот это было значительным, подлинным, это воспринималось по-человечески. Красная звезда на солдатском шлеме. Красноармейцы здесь, на волынской, напоенной по́том и кровью земле. Красноармейская песня, несущаяся над ней, пробуждающая ее к новой, иной жизни.
Он ускорил шаги. На опушке показались Ольшины - серые крыши, крытые выцветшим от дождя и солнца тростником, кривые плетни, узкие полоски, лежащие рядами, как пряди шерсти, ольха над рекой и озеро. Со сжавшимся сердцем увидел он его лазурную, в солнечном сиянии, поверхность. Оно лежало тихое, спокойное, мелкая рябь пробегала по воде под невидимым дуновением ветра. Петр глубоко вдохнул запах озера. Знакомый запах, влажное и чистое дыхание воды, нежно, как ласка, касающееся лица.
В Ольшинах все клокотало. Все уже видели пришедших - они были в Порудах, были во Влуках, были в Синицах. Но через Ольшины не проходил еще ни один отряд, и ольшинцы воспринимали это как незаслуженную обиду.
- Что это, словно дороги у нас нет?
- Пройдут, и здесь пройдут…
- Ну, да!.. Влуки дальше нас, а там уже вчера были.
- Кругом обошли, по большой дороге…
- Тише, бабы, тише, придут и сюда, - успокаивал Семен.
- А как же иначе? Должны и здесь быть…
И здесь, как в Порудах, построили арку, и здесь девушки опустошили жиденькие, убогие палисадники, расцветшие последними осенними цветами возле хат позажиточнее. И здесь выбегали на дорогу, не могли места себе найти. Каждый час растягивался до бесконечности.
Жена Ивана Пискора, который ушел летом на советскую границу, сперва никуда не выходила. Она старалась привести в порядок свою покривившуюся хатенку. Гладко обмазала глиняный пол, выбелила белой глиной печку.
- А вы что не беретесь за дело? - прикрикнула она на детей. - Отец вот-вот будет, а возле хаты как в хлеву! Взять метлу, подмести перед домом!
Дети послушно выбежали во двор, и тотчас огромные клубы пыли поднялись в воздух.
- Водой полейте!
Старшенький побежал за водой. Вернувшись, он заглянул в хату:
- Мама, теперь и наш тато, значит, придет?
- А то как же! Что ты, не знаешь, что советы идут?
- Так и тато с ними?
- Конечно, с ними! К ним пошел, с ними, стало быть, и придет!
- Это он тогда, летом, ушел?
- Тогда, тогда. Не болтай, прибери-ка лучше щепки возле сарая, а то что он подумает, когда увидит, как мы без него хозяйничали!
Она ожесточенно чистила ковш. У нее все сердце изболелось. И хозяйство же, прости господи! С тех пор как Иван стал скрываться от полиции после покушения на осадника, с тех пор как он зарубил в лесу полицейского Людзика, у нее минуты покойной не было. Все валилось из рук, все шло прахом. Что скажет муж, когда узнает, что она продала Сивку? А как тут не продашь? Чем ее кормить? Ни сена, ни соломы…
Она оглядела свою жалкую хату, и ей стало страшно. Что муж окажет? Правда, и раньше хозяйство еле держалось, а за это время совсем развалилось.
От окна на нее упала тень. Она подняла голову. Под окном стояла Олексиха.
- Что это, кума, будто к празднику убираешься?
- Праздник и есть… Мой, как придет, чтобы не думал…
- Так вы это своего ждете?
- А как же? Что ему там теперь делать? Самое время домой воротиться.
- Оно так. А то человек ни то ни се. Ровно вдова ты была. А тут четверо детей…
- Ничего не поделаешь, продержались с грехом пополам. Туговато было, теперь кончилось…
- Оно, конечно, будет мужик дома, сразу все иначе пойдет… А только… Знать он тебе дал, что ли?
Пискориха вытаращила глаза.
- Знать дал? А что ему давать знать?
- Письмо, что ли, от него получила?
- Никакого я письма не получала. Чего ему писать? Известно, ушел, когда надо было, а теперь воротится.
Олексиха вздохнула:
- Кто его знает, беднягу, где он…
Пискориха удивленно взглянула на нее.
- Как так, кто знает? Весной забежал он домой, на одну минуточку забежал, очень уж опасался полицейских, только и сказал мне, что, мол, идет на ту сторону.
- К советам?
- А куда же! И больше уж не заходил. Стало быть, прошел через границу-то.
- Не так это просто через границу перейти.
- Ну, люди дорогу знают, проводят. Думал, что надолго идет, навсегда, может… А глядь, несколько месяцев не прошло, и можно воротиться… Полицейских и след простыл!
- Так, так, - неуверенно поддакивала Олексиха.
Пискориху что-то кольнуло в сердце.
- Да ты что это?
- Ничего. Так только, думаю: кто знает, как он теперь…
- Что ж ты думаешь, мужик жену, детей бросит, а сам там останется? Не-ет! Уж кто другой, а Иван - нет! Степенный мужик, степенный, к детишкам заботливый. Уж его там здорово допекало, знаю я его… Небось ждал-дожидался. Идет теперь небось сколько только сил хватает. Я думаю, сапоги ему там дали, а то в лаптях-то каково в такую даль?
- И хлеб, гляжу, испекла…
- Да, вот забежала к Параске, взяла у нее немного муки. А то придет, поесть надо…
Олексиха вздохнула еще раз и медленно пошла дальше. Оглянулась еще раз, будто хотела что-то сказать, но только махнула рукой.
- Пискориха своего ждет, - сообщила она встретившемуся Макару.
- Ивана? Что ж, может, и придет, как знать?
- Может, и придет, - согласилась Олексиха. Теперь ей и самой показалось, что Иван может прийти.
Около полудня по деревне пронеслась весть: идут! У Пискорихи так задрожали руки, что она с трудом приоделась. Подвязала чистый фартук, причесала деревянным гребешком волосы и строго наказала детям сторожить хату:
- Я сбегаю за татой и сейчас вернусь. Вы чтоб никуда не уходили.
- Куда мы уйдем? За татой идете?
- За ним.
- Владек говорил, войско идет.
- Войско, а с войском тато, - уверенно сказала она и торопливо прямиком через луг направилась к дороге.
И вправду, уже издали было видно, что идут. Над дорогой стояли клубы пыли, доносился скрип, говор, голоса. От внезапного страшного волнения у нее перехватило горло. Вот здесь, в нескольких шагах, через несколько минут покажется Иван. Кончится мучение, кончится полное отчаяния безнадежное вдовство.
Она протиснулась сквозь толпу к самому краю дороги. Ей надо стоять совсем близко, чтобы сразу увидеть. Люди махали руками, кричали, - в ответ им улыбались круглые лица красноармейцев, сверкали белые зубы. Пискориха плотнее завернулась в полинявший платок и все смотрела, смотрела.
Нет, Ивана не было среди марширующих красноармейцев. Ни из-под одной шапки не взглянули на нее давно не виденные глаза мужа. Она пристально всматривалась в каждое лицо - и ей показалось, что она, пожалуй, и не узнает его. Какой он в самом деле был, Иван? Черты его лица стерлись из памяти, побледнели, выцвели, словно от солнца, которое припекало в этом году сильнее, чем всегда. И она уже с тревогой заглядывала под каждую шапку. Но лица все были молодые, ничем не похожие на лицо Ивана.
Вот они остановились, разговаривая между собой. Подошли девушки. Зазвучал веселый смех. Набралась храбрости и Пискориха.
- Что, бабушка?
Сперва она не поняла, что это относится к ней. По серые мальчишеские глаза смотрели на нее так приветливо, что она забыла даже обидеться за "бабушку".
- Своего ищу…
- Сына?
- Не-ет… Мужа ищу. Летом к вам ушел.
- К нам?
- На советскую границу, стало быть…
Парень рассмеялся:
- Советская граница длинная! Кто знает, где он теперь?
- Верно, кто может знать?.. - беззвучно ответила Пискориха и снова стала пристально всматриваться в лица. Пусть советская граница будет хоть еще длинней, но ведь ее мужик знал же, что идут сюда. Уж он не куда-нибудь пойдет, а только сюда, в свою деревню… И снова, кажется, уже в сотый раз, она загрустила, что продала Сивку, - что ей теперь Иван скажет? А ведь можно было подождать. Всего месяц, два, три. Только кто же мог это знать?
Она заметила человека постарше, с красными квадратиками на воротнике, и подошла к нему.
- Я вот хотела спросить…
На нее взглянули темные глаза, косо прорезанные на загорелом лице.
- Что?
- Да вот про Пискора Ивана… Он этим летом ушел, значит, к вам… Так вот, не с вами ли? Пискор Иван, высокий такой, усы черные…
Командир покачал головой:
- Не знаю, не встречал.
Лицо женщины омрачилось. Командир потрепал ее по плечу:
- Не огорчайтесь, мамаша. Сейчас нет, позже будет… Уж он придет, найдется. Летом, говорите, ушел-то?
- Летом… На минуточку забежал в хату и ушел.
- Найдется, найдется, - оказал командир и поправил на себе пояс.
Где-то впереди отряда раздались слова команды, мерный гул шагов. Пискориха отошла в сторонку и стояла так, пока отряд не исчез за поворотом в клубах пыли, которые долго еще стояли в неподвижном воздухе.
Не было Ивана и во втором отряде, который прошел через деревню к вечеру, не было его и в танках, глухо прогрохотавших по дороге, не было в автомашинах, черными ласточками мелькнувших мимо деревни. Но Пискориха упрямо выходила на дорогу и упрямо задавала всем свой вопрос:
- Не идет с вами Пискор Иван? Высокий такой, усы черные…
Она не могла понять, не могла в толк взять. Как же это так? Чтобы никто не знал, не видел, не встретил? Пусть бы пришел кто чужой в Ольшины - разве не узнали бы об этом все в пять минут?.. А здесь ничего и ничего.
Она не могла представить себе, не могла понять. И каждый день упорно выбегала на дорогу. Она хорошо запомнила, что сказал ей тот командир: найдется - и все. Только подождать. И ее подчас даже охватывала злость - как это мужик ничуть не торопится.
Глава IV
Хожиняк не верил до последней минуты, хотя об этом уже галдела вся деревня, хотя все уже наизусть затвердили листовку, сброшенную с самолета. Его не убедили ни самоубийство Сикоры, ни смерть инженера Карвовского.
- Пусть болтают, - упорствовал он, - быть этого не может.
- Почему же не может? - спрашивала Ядвига равнодушно: ей в сущности было все безразлично.
- Потому что не может.
Он выходил из дома. Клубилась ольховая зелень, дальше серели крыши деревенских хат, раскинулась зеркальная гладь озера. Птицы насвистывали в кустарнике свою беззаботную песенку, солнце золотило череду погожих дней.
Нет, это невозможно. Он смотрел на колючее жнивье своего поля, на побуревший картофельный загон, на все, что он с таким трудом обработал и взлелеял наперекор ненависти крестьян. А теперь? Неужели все это пропадет даром, неужели все труды и все муки были напрасны?
Он злобно поглядывал на деревню. Она гудела людскими голосами, более шумная, чем обычно. Пусть их - пусть болтают, пусть радуются. Все равно это неправда. А вот они показали свое подлинное лицо, теперь уж открыто показали, кто они такие: враги государства! Они уж не таят, не скрывают этого, а шумно и бесстыдно выказывают свою радость по поводу этих слухов, которые означали бы лишь одно - окончательное поражение, гибель, если бы они оправдались. Страшнейшее несчастье, катастрофа, а им - радость, свобода, счастье!
Он не знал, как это случится, что все снова станет, как было, но был глубоко убежден, что так и будет. Вдруг случится что-то и зачеркнет все происшедшее: развалины разрушенных бомбами городов, пожарища сожженных деревень, бегство командующих, развал армии. Со злобной радостью думал он о том, что ожидает крестьян. Они окончательно разоблачили себя. Теперь они получат то, что заслуживают, и никто не сможет сказать, что кара слишком сурова.
Да, он ясно видел, как будет потом, когда все придет в норму. Но как придет, этого он не мог себе представить. Так же, как не могли проникнуть в его сознание и те сообщения, которыми уже третью неделю жила деревня. Вести о поражении оставались для него лишь пустыми словами, в них не было жизни, не было отчаяния, горечи, безумия. Где-то далеко-далеко все пылало и рушилось, но Ольшины стояли на месте. Все так же светило здесь солнце, все так же плескалось озеро.
Самоубийство Сикоры потрясло его в первый момент, но он отстранил от себя все мысли одним словом: алкоголик! Ясно, что рано или поздно Сикора должен был плохо кончить.
- Нужно владеть нервами, - объяснял он Ядвиге. - Самое главное устоять, продержаться. Не падать духом. Бегут? Пусть бегут. А я буду зубами и когтями держаться за свое место. Меня здесь поставили, и я здесь выстою. Это мой долг.