Гаврила с неудовольствием смотрел, как гости чистят рыбу. На него они не обращали ни малейшего внимания, разговаривая между собой.
- Место в самом деле прямо-таки фантастическое… Как ты его выкопал?
- Я как-то плыл мимо на байдарке, теперь вспомнилось. Совершенная пустыня, дорог - никаких.
Высокий оглянулся на Гаврилу:
- Ну, хозяин, хватит сложа руки сидеть. Чисть рыбу! Нам тут надо кое-чем заняться.
К собственному удивлению, Гаврила послушался. Он взял нож и принялся соскребать острую, глубоко сидящую в рыбьей коже чешую. Гости тем временем достали карту и разложили ее на столе.
- Вот здесь. За этой излучиной Стыри. Здесь Припять.
- В самом деле, ни одного поселка кругом.
- Постой, это какой город?
- Пинск, разумеется. А там Луцк. А мы точнехонько здесь, - показывал высокий, постукивая пальцем по карте.
- Заблудиться невозможно, - заметил коренастый.
- Да я вовсе и не беспокоюсь, что их еще нет. Явятся! Опять-таки дорога не из лучших…
- Да, только мы все здесь передохнем с голоду.
- Вздор. Рыба есть, а чего тебе еще надо? Да и ненадолго.
- А черт его знает.
- Ну, не беспокойся. Вся эта история кончится еще до зимы.
- Если бы хоть радио…
- Сообразим и насчет радио.
Гаврила ожесточенно чистил окуней и жадно ловил каждое слово. Кто они такие, чего им здесь нужно? Хотя в конце концов ему-то какое дело! Мало ли народу ночевало в хате и прежде? Поживут и уйдут. Вот только этот высокий считает его вроде как своей собственностью.
- Послушай, братец, как там с рыбой? Растопи печку, есть хочется.
Гаврила огрызнулся:
- Топи и топи. Откуда я столько дров возьму?
- Не беспокойся, найдутся и дрова. Все будет. Надо только энергично браться за дело, понимаешь?
Гаврила вышел в сени набрать щепок. В хате тем временем разразилась ссора.
- С этим мальчишкой тоже глупейшая выдумка!
- Ты что, спятил? Что мне с ним было делать? Я думал, хата нежилая, ведь она еле держится.
- Он, того и гляди, какую-нибудь штуку выкинет!
- Да ну, не выдумывай!
- И что с ним делать? Голову разве свернуть?
- Может, было бы и лучше.
- Не вижу надобности. Мальчишка занятный, животики с ним надорвешь.
- Занятный, занятный, а вот как убежит…
- Глупости! Ну, куда он побежит? Ведь он тут же сидит, вместе с нами. На всякий случай можно и присмотреть.
- Присмотришь за ним, как раз! Он ведь здешний. Шмыгнул в кусты - и ищи ветра в поле!
- Удирать-то он как будто не собирается. Подожди, увидишь, как я его цивилизую. Мы из него сделаем повара. Негры, например, замечательные повара, говорят. А он очень сообразительный.
- Возможно, и сообразительный, но уж что завшивлен - это наверняка.
- Вообрази, что нет! Даже обиделся, когда я полюбопытствовал. У нас, говорит, не водятся… Животики с ним надорвешь!
Вошел Гаврила и присел на корточки перед печкой.
- Сколько отсюда километров до деревни?
- До какой деревни?
- Ну, до деревни, все равно до какой!
Мальчик подумал с минуту:
- Как сказать? Километров пятнадцать, наверное, будет. А то и больше.
- Ну, вот видите. Клад!
- Это мы еще посмотрим, что за клад…
- Эх, тебе бы только каркать. Увидишь, как все замечательно устроится, - сказал высокий и толкнул створку окна. Свежий воздух ворвался в хату.
Гаврила сначала не бунтовал - его заинтересовала вся эта история, такая необычная и непонятная. А потом уже было поздно. Он и оглянуться не успел, как из хозяина своей развалившейся хаты стал рабом и слугой. Приходилось с утра убирать в хате, носить воду, топить печку и целый день прислуживать то одному, то другому из гостей, которых становилось все больше. К ним приходили еще какие-то люди, что-то такое приносили, оставались на день-другой и исчезали. В кустах возле дома протянулась проволока антенны, а в соломе на чердаке он нащупал однажды ствол пулемета - и лишь тогда понял, что означал шум по ночам и плеск весел на реке. Винтовок была целая груда, в углу под самой крышей стоял тяжелый ящик, который, несмотря на все усилия, ему не удалось открыть; в другом ящике он легко обнаружил ручные гранаты. По вечерам его выгоняли из хаты, и там шли шумные разговоры; громче всех раздавался голос высокого, Стасека. Однажды Гаврила заметил среди гостей знакомое лицо: это был осадник из Ольшин.
Он долго и ожесточенно ссорился с остальными, раза два, хлопнув дверью, выбегал из хаты. Но в конце концов остался надолго.
Люди приходили и уходили, хозяйничали в хате, как у себя дома. Гавриле, словно из милости, предоставили для спанья охапку соломы в уголке.
И вот однажды он решил сбежать. Утречком, когда все еще спали, он тихонько выскользнул из душной хаты. Стеной стоял над водой белый, как молоко, туман. Гаврила сбежал по тропинке к мосткам, наклонился и стал отвязывать лодку. Рядом он положил узелок с хлебом, рыболовными крючками и старым джемпером, добытым матерью во время христараднических скитаний.
С трудом распутывал он узлы веревки и вдруг подпрыгнул от неожиданности: тяжелая рука легла ему на плечо. Гаврила торопливо обернулся и очутился лицом к лицу со Стасеком. Обычно веселые, светлые глаза были теперь прищурены и холодны, как лед.
- Ну как, брат? Драпанем? Собирай-ка манатки и в хату!
Гаврила глянул в сторону, мысленно измеряя расстояние до тростниковых зарослей. Но высокий недвусмысленно хлопнул рукой по карману:
- Ну нет. Не советую.
И Гаврила, повесив голову, послушно направился к хате, чувствуя вплотную за своей спиной Стасека. Он отчетливо видел кустики травы, выросшие на плотине между камнями, и песок, нанесенный сюда водой. Он споткнулся на пороге. В хате еще спали. Высокий весело окликнул их:
- Вставайте, братцы! Птичка попалась.
Они заворочались, поднимая растрепанные головы. Коренастый Генек приподнялся на постели, но, увидев мальчика, опять повалился на сено.
- Глупые шутки. Будит людей…
- Говорю, птичку поймал. Наш дорогой хозяин решил предпринять путешествие. В последний момент захватил его.
Тогда они поднялись. Коренастый покачал головой:
- Ну, кто был прав? Я ведь говорил!
- Куда ты собирался драпать, а? - Рябой схватил мальчика за рваную рубашку на груди, бешено встряхнул его и так стиснул, что у Гаврилы кровь бросилась в голову.
- Ну, рассказывай!
Гаврила молчал. Стасек уселся за стол.
- Не дергайте вы его. Нужно все разузнать сначала. Иди сюда!
Гаврила подошел к столу. Ему смутно вспомнилась давно забытая картина: судья и стол, покрытый зеленым сукном. Только тут не было зеленого сукна - на столе лежали пояса, револьверы и куски черствого хлеба.
- Куда ты собрался бежать?
Гаврила молчал.
- Смотри мне в глаза, слышишь?
Мальчик поднял отяжелевшую голову. Глаза у Стасека были ясные, пронзительные и холодные, как лед.
- Говори!
Коренастый Генек подошел ближе:
- Эх, нянчится еще с сопляком! Дай ему подзатыльник - запоет, как птичка!
- Подожди, всему свое время, - спокойно сказал Стасек, и Гаврила задрожал мелкой, противной дрожью, которую не мог подавить.
- Ты не трясись, а говори! - крикнул рябой. - Почему ты хотел бежать?
- Так… - выдавил из себя Гаврила.
- Куда ты собрался?
- Пустые разговоры! Известно - куда. Наверняка уже снюхался с приятелями! Пока ты тут с ним разговариваешь, нам, того и гляди, целая банда свалится на голову!
- Ты был где-нибудь, с кем-нибудь условился?
Мальчик не понимал. Все стояли вокруг него с злыми, красными лицами. Кто-то поднял кулак, и Гаврила невольно прикрыл руками голову.
- Никто тебя пока не бьет, - сказал Стасек, - только ты, брат, лучше рассказывай, мой тебе совет. В деревне был?
- Нет. Когда ж я мог попасть в деревню?
- Тут он, пожалуй, не врет, - вставил рябой. - Ведь все время был на глазах.
- Допустим. Но сейчас-то куда ты собирался?
- Отсюда…
- Ага! Не понравилось, значит… К большевикам захотелось?
Гаврила стиснул зубы и молчал.
- Да что с ним нянчиться? - вмешался коренастый. - Не сегодня, так завтра, а уж какой-нибудь номер он выкинет. Вывести его за дом - и точка!
Гаврила почувствовал, что у него оледенели руки, что холод сковывает ему все тело.
Высокий смотрел на мальчика и небрежно играл лежащим перед ним револьвером.
- Ну, ладно… Слушай, щенок. На этот раз все останется по-старому. Но запомни: попробуешь еще раз - пулю в лоб получишь. С нами шутки плохи. Слышишь?
Мальчик невольно кивнул головой.
- Ну, вот, так и запомни: сидеть в хате. О каждом выходе докладывать. Понятно?
Гаврила еще раз кивнул головой. Его охватила внезапная слабость, растеклась по всем жилам. "Значит, не убьют. Пока еще не убьют!"
Но с этого дня началось настоящее рабство. Он сидел в хате, глядя сквозь грязные стекла на реку, отливающую на солнце золотом. Ему позволяли даже ловить рыбу, но тогда с ним всегда ходил коренастый Генек, который, впрочем, сам научился забрасывать удочку и следил за каждым движением мальчика. При этом он изводил его непрестанными издевками:
- Так бы и поплыл? В лодочку - и айда! А там уж большевики ждут. Командиром бы еще тебя сделали, новые сапожки бы выдали, а то из этих уж пальцы вылезают… Да, да - тебя только там и не хватает… Они и сами такие же, тютелька в тютельку. Вшивое войско! Ты бы там пригодился.
Гаврила старался пропускать это мимо ушей, как назойливое комариное жужжание, но ему уже все осточертело. Постепенно угасала и золотистая ведреная пора, начиналось ненастье, побледнела лазурь реки, умолк птичий гомон. Надвигалась поздняя осень, когда воды разливаются мутными волнами, когда Стырь подступает к самым дверям хаты, так что и за порог не выйти. Придется сидеть с ними, слушать разговоры, ссоры, прислуживать всякому, кто его окликнет. Он не мог простить себе, что не сбежал, когда появился высокий. Можно было встать ночью и уйти. И что его тут удерживало? А вот не ушел - и все пропало. Сиди теперь, как пес на цепи. Нет, даже в исправительном доме, где он сидел несколько лет назад, - недолго, правда, ему тогда удалось сбежать, - не было так плохо, как здесь.
Постепенно он научился ненавидеть всех их и их дела, о которых они непрестанно говорили. Они злились на какие-то сообщения по радио. Гаврила молча топил печку и ехидно посмеивался про себя. "Так вам и надо, черти, так вам и надо", - приговаривал он, хотя сам не знал, что такое набормотали им черные наушники. Он радовался, когда они сердились, что в деревнях организуются советы, делят землю, открывают школы. И в душе у него росло сочувствие к тем, о которых его господа говорили с ненавистью и презрением.
А осень надвигалась, дела обитателей хаты шли все хуже. Приехал еще один человек, - видимо, издалека. Гаврилу заперли в сенях, а в хате всю ночь шел разговор. Утром мальчика разбудили:
- Ну, собирайся!
Он не понял.
- Собирайся, слышишь? Выступаем.
Гаврила медленно вылезал из соломы, а в хате уже снова разгорелась ссора.
- Опять ты дурака валяешь! Тащить с собой этого идиота! Увидишь, какую он кашу заварит!
- Какая там каша! А пригодиться может. Одни-то мы можем легко завязнуть в этих болотах. А он здесь все кругом знает.
- Подожди, уж он тебя выведет так выведет, - язвительно предсказывал Генек. Но Стасек только пожал плечами:
- С этаким клопом не справимся? Ну как, Гаврила, идем?
Гаврила даже не отозвался. Что он мог поделать? Велено идти, стало быть, иди.
В течение нескольких часов все было уложено в мешки. Гаврила обернулся и оглядел хату. В ней словно и не было чужих. Сваленная у стены солома, остывшая печь, рой мух на столе, ползающих взад-вперед, будто по каким-то срочным делам.
- Ну, ну, вперед! - прикрикнул на него рябой, и Гаврила покорно вышел.
- На том берегу тебе приходилось бывать? - резко спросил его Стасек.
Он пожал плечами:
- Как не приходилось? Бывал…
Они переправились в лодке на другую сторону. Вода сверкала на солнце, по ней бегали золотистые огоньки, подвижные, рассыпающиеся тысячами искорок. С середины реки Гаврила взглянул на хату. Она стояла темная и покинутая, зияли черные дыры в тростниковой крыше, черной дырой глядела на свет распахнутая дверь. Безнадежно печальной показалась мальчику эта вросшая в землю, ободранная хатенка, где он провел несколько лет жизни. И лишь теперь он вспомнил о матери. Придет она домой?.. Хотя, как знать, жива ли она? Может, и сгинула за время войны. Ведь никогда еще не бывало, чтоб она так подолгу не заглядывала домой…
- Вылезай.
Он послушно вылез из лодки. На белом песке прибрежной полосы разбегались во все стороны изящным кружевом узенькие дорожки - отчетливые следы птичьих лапок. Сапоги пришельцев оставляли на песке глубокие ямки, которые тотчас наливались водой. Они стояли на берегу, ожидая, пока лодка перевезет остальных. Наконец, все переправились. Они кое-как вытащили нос лодки на берег, и Гаврила подумал, что ее унесет при первом же волнении, после первого же дождя. Конечно, что им лодка…
Небольшая группа двинулась сквозь прибрежные кусты. Где-то недалеко чирикала птичка, листки лозы кое-где еще поблескивали осенним золотом, благоухал бело-розовый мыльный цвет.
- Веди! - сурово приказал Генек.
Мальчик пожал плечами:
- Вот же тропинка.
Тропинка была узенькая, как раз на одного человека. Гаврила внимательно озирался по сторонам, но о побеге нечего было и думать. Прямо перед собой он видел широкую спину рябого, на шее чувствовал чье-то дыхание. Нет, его хорошо стерегли, словно сокровище какое.
Они шли гуськом, вслепую, так как тростник поднимался выше голов, продвигались по светло-золотому туннелю. Под ногами хрустели сырой песок и увядшие стебли лопуха. Наконец, тростник кончился, и тропинка вывела на просторный болотистый луг. Выкошенная трава не отросла, срезанные стебли торчали щеткой. Только коричневые побеги повилики вились понизу да кое-где робко поднимал голову запоздалый осенний цветок.
- Веди! Где тропинка?
- Да что же, лугом надо.
- Выбирай, где посуше.
Он язвительно усмехнулся. На ногах у них были сношенные, рваные сапоги, из дыр вылезали грязные портянки. Стасек стянул свои сапоги ремнями, а то бы они не держались на ногах. А, им хочется, чтобы посуше! Гаврила мысленно перебирал самые скверные ругательства и шумно влезал в болотца, скрывающиеся под скошенной травой. Пускай их пошлепают по воде, по вязкой грязи, когда так.
- Проклятая страна! - сказал кто-то из них, погрузившись по колена в предательскую лужу, невидимую под яркой, веселой зеленью.
- Где зелено, там наверняка вода, - поучительно заметил один, и Гаврила насмешливо улыбнулся: "Какие умные". Они шли по болоту тяжелой, неуклюжей походкой горожан, привыкших к гладкой мостовой. Наконец, тропинка снова вывела на сухой грунт.
- Деревня далеко?
- Чего там далеко… Вот тут сейчас направо деревня, а вон там хутора.
Они остановились и посовещались между собой.
- А обойти можно?
- Можно и обойти. Трактом, вон в ту сторону.
- Дурак! По тракту мы не пойдем.
- Мне-то что…
Высокий вынул карту, и снова началась ссора.
- Речи быть не может. Сквозь сельскую милицию пробьемся, но если большевики…
- Наверняка большевики. Здесь же тракт недалеко. Да и с мужиками лучше не связываться.
- Боишься?
- Идиот! Выследят в этих трясинах, что тогда будет?
- А что ж, теперь упрашивать их, чтобы пропустили?
- Ночью надо идти.
- Далеко ты уйдешь ночью! В первом болоте завязнешь.
- Мальчишка проведет.
- Ну да, он тебя проведет. Так проведет, что искры из глаз посыплются.
Они говорили о Гавриле, словно его тут не было. Он смотрел на них исподлобья, и его все сильней разбирала злость.
- Делать нечего, придется идти ночью. А теперь в кусты, отоспаться. Тронемся, когда стемнеет. Слышишь, эй ты там? Поведешь нас ночью. Только если тебе вздумается выкинуть какой-нибудь номер, так ты не обрадуешься!
Он снова пожал плечами. Эти люди любили много говорить, грозить и ссориться. Пусть их. Он стоял спокойно, обдумывая, как бы подстроить им неприятность. Ясно, как на ладони, он представлял себе все извилистые тропинки сквозь заросли, проходящий невдалеке тракт и деревушки, разбросанные между ольховыми рощами.
Они завернули в чащу кустов, где просвечивал лысинами песка сухой пригорок, и достали из мешков еду. Высокий бросил мальчику кусок сала. "Как собаке", - подумал Гаврила, но взял, послав в ответ угрюмый взгляд.
- Наш хозяин в дурном настроении, - объявил Стасек, весело блеснув глазами. Гаврила вонзил зубы в прогорклое сало и не отозвался. В нем все нарастало глухое ожесточение.
- А теперь спать. Эй ты, поди сюда! Ближе, ближе… Что это, тебе не по вкусу наша компания? Вот здесь ложись, в середину, вот так. А то, видишь ли, голубчик, волк из кустов выскочит или еще что, как бы с тобой чего не приключилось… А так, между нами, спокойно, безопасно.
Они положили головы на мешки, один встал в стороне - на часы.
Гаврила долго не мог уснуть. Бледное ясное небо опрокинулось над землей, щебетали птицы, шелестела верба, храпели спящие. Наконец, сон сморил и мальчика.
Его разбудили шум голосов и холод. Был уже вечер. Мрак осел росой на кустах, траве, одежде.
- Ну, трогаемся. Веди, щенок!
С той ночи начался их безумный поход. Днем они спали, по ночам шли вперед, продираясь сквозь чащу, увязая в болотах. Запасы кончились, начал мучить голод. Рваные сапоги сваливались с ног. Одну ночь они пролежали у тракта, по которому проходили воинские части. Совсем рядом скрипели сапоги и винтовочные ремни, раздавались голоса, мерно отстукивали шаги. Гаврила лежал рядом с остальными, прижавшись к земле, и еле сдерживал себя, чтобы не закричать. Только руку протянуть - и вот они. На мгновение вспыхнул свет и вырвал из тьмы склонившиеся лица, красные звезды на шапках. У него сердце сжалось. Один прыжок - и он на свободе, в безопасности. Он осторожно подвинулся на локте, но в ту же минуту почувствовал между лопатками прикосновение чего-то твердого. Он снова прильнул к земле. Генек ткнул теперь револьвер ему под нос.
- Попробуй, попробуй только, - зашипел он ему в ухо пронзительным шепотом.
Гаврила замер. Стиснул зубы.
Теперь там, на тракте, зазвучало пение. Чистый, ясный голос запевал, песню подхватили десятки и сотни голосов. В темную ночь, в глухой простор неба и земли ворвалась песня. Гаврила снова почувствовал между лопатками ствол револьвера. А те проходили, удалялись, песня терялась в ночной тьме, утихали последние отзвуки. Ночь, на мгновение прорезанная ясными голосами, снова сомкнулась.
Они пролежали еще немного в мокрой траве и, ругаясь, двинулись дальше, спотыкаясь о комья земли, по жнивью, по картофельным полям, через ямы и канавы, сквозь неведомый, глухой мрак.