Пока что все правда, думал Айра, однако Мэгги многое опускает. Вернее, не столько опускает, сколько приглаживает. Взять хотя бы их сына, "музыканта", до того занятого своим делом, что ему приходится пренебрегать "женой" и "дочерью". Айра никогда не считал Джесси музыкантом; он видел в сыне недоучку, которому следует найти постоянную работу. И Фиона казалась ему не женой, а подростковой зазнобой Джесси – с завесой мерцающих светлых волос, не сочетавшейся с коротковатой футболкой и тесными джинсами. Что касается бедной маленькой Лерой, она была для них не более чем домашним зверьком, плюшевым мишкой, которого они выиграли на какой-то ярмарке.
Айра хорошо помнил, как выглядел Джесси, когда его арестовали, мальчишке было в то время шестнадцать лет, его задержали вместе с несколькими друзьями за пьянство в общественном месте. Как выяснилось потом, случилось оно в первый и единственный раз, однако Айра хотел убедиться в этом и, желая обойтись с сыном построже, настоял, чтобы Мэгги осталась дома, и отправился вносить залог в одиночку. Сидел в приемной полиции, пока не показался Джесси – его, согнувшегося в три погибели, вели под руки двое полицейских. По-видимому, руки ему сковали за спиной наручниками и в какой-то момент он попытался протиснуть сквозь их кольцо ноги, чтобы руки оказались впереди, однако в разгар этой попытки его прервали. В результате он ковылял, скособочась, как балаганный уродец, с застрявшими между ног запястьями. Айру, когда он увидел сына, обуяла сложная смесь эмоций: гнев на него и на полицейских, которые выставили напоказ унижение Джесси, неуемное желание расхохотаться и мучительный наплыв жалости. Рукава куртки Джесси были подвернуты, обнажая, по тогдашней моде, предплечья (в пору юности Айры никто такого не делал), и это придавало ему вид еще более уязвимый, как и его лицо, когда наручники сняли и он смог выпрямиться, – впрочем, лицо выражало яростное непокорство, тем более что отца он еще не заметил. Ныне, думая о Джесси, Айра всегда представляет его себе таким, как в тот вечер, одновременно и разъяренным, и жалким. Интересно, какая картина возникает в сознании Мэгги. Возможно, извлеченная из более раннего прошлого. Возможно, Мэгги видит его четырех– или шестилетним – красивым, на редкость привлекательным мальчуганом с ничуть не большим, чем у среднего ребенка, набором проблем. В любом случае Мэгги наверняка видит его не таким, каким он был на самом деле.
Так же, как и дочь, подумал Айра. В Дэйзи Мэгги усматривает версию собственной матери – доведенную до совершенства, умеющую добиваться своего – и недопустимым образом трясется над ней. Тряслась уже в то время, когда Дэйзи была маленькой девочкой, которая содержала свою комнату в жутковатом порядке, а уроки делала в разноцветных тетрадках – для каждого предмета свой цвет. Однако и Дэйзи по-своему жалка. Айра ясно видел это, хоть она и была ему ближе, чем сын. Она словно лишила себя юности – у нее даже мальчика, сколько знал Айра, никогда не водилось. В детстве Дэйзи каждый раз, как Джесси случалось набедокурить, неодобрительно поджимала губы, а между тем Айре почти хотелось, чтобы она присоединилась к его проказам. Разве не предполагается, что дети должны вести себя именно так? Разве не так они и вели себя в других семьях, тех веселых, шумных семьях, за которыми Айра завистливо наблюдал маленьким мальчиком? Теперь она собиралась в колледж – сборы тянулись уже не одну неделю – и упаковала всю свою одежду, кроме совсем уж бросовой, отчего расхаживала по дому унылая и безрадостная, как монахиня, в жалких, обтрепанных блузках и выцветших юбках. А Мэгги на нее налюбоваться не могла. "Я в ее возрасте еще и думать о том, кем хочу стать, не начинала", – говорила она. Дэйзи хотела стать квантовым физиком. "Потрясающе", – твердила Мэгги, пока Айра не спросил: "Что такое квантовая физика, Мэгги? – Он честно желал узнать это. – Ты хоть отдаленное представление о ней имеешь?" Тогда Мэгги решила, что он пытается унизить ее, и заявила: "О, признаю, я ничего не понимаю в науке! Я и не говорила никогда, что понимаю! Я всего-навсего санитарка гериатрического заведения, куда уж мне!" – и Айра ответил: "Я всего лишь хотел… Господи Иисусе! Я всего лишь…" – и Дэйзи просунула в дверь голову и сказала: "Вы не могли бы обойтись без очередного скандала? Пожалуйста. Я пытаюсь читать".
– Скандала! – воскликнула Мэгги. – Я произнесла только два простых слова и…
А Айра сказал дочери:
– Послушайте, мисс, если вас отвлекают подобные пустяки, почему бы вам не пойти в библиотеку?
Дэйзи в очередной раз поджала губы и удалилась, а Мэгги схватилась руками за голову.
"Все та же свистопляска" – вот как отозвался однажды о браке Джесси. В то утро Фиона в слезах выскочила из-за накрытого для завтрака стола и Айра спросил у Джесси, что случилось. "Ты же знаешь, как это бывает, – ответил Джесси. – Все та же свистопляска, что и всегда". И Айра (задавший вопрос не из праздного любопытства, собиравшийся сказать что-то вроде: "Это не шутки, сынок, будь к ней повнимательнее") задумался, что означает это "ты же знаешь"? Не хотел ли Джесси сказать, что их браки имеют нечто общее? Потому что, если хотел, он сильно обманывался. Эти браки были совершенно различными. Его и Мэгги супружество было крепким, как дерево в полном соку, Айра даже сказать не взялся бы, насколько широко и глубоко пустило оно корни.
И все же слова Джесси застряли у Айры в памяти: все тот же дым коромыслом. Все те же споры, те же упреки. Те же шутки и любовные, понятные только двоим, словечки да неизменная верность, старания поддержать и утешить друг друга, на которые никто больше не способен, но и те же старые обиды, вспоминаемые год за годом, ничто ведь не забывается полностью. Как Айра не восхитился, услышав о беременности Мэгги; как Мэгги не пожелала оградить Айру от нападок ее матери; как Айра отказался навещать Мэгги в больнице; как Мэгги забыла пригласить родных Айры на рождественский обед…
И эта неизменность – ах, господи, кто упрекнет Джесси за то, что он против нее возроптал? Может быть, мальчик все его детские годы искоса посматривал на родителей и клялся себе, что он с такой жизнью мириться не станет, они же день за днем тянут одну и ту же лямку: Айра каждое утро отправляется в мастерскую, Мэгги – в дом престарелых. Не исключено, что послеполуденные часы, которые Джесси проводил, помогая отцу в мастерской, оказались для мальчика наглядным уроком; наверное, они внушали ему отвращение. Айра бесконечно сидит на высоком деревянном табурете, вырезая паспарту для картинки или отпиливая багет и насвистывая мелодии, которые передают по радио; приходят женщины, которые просят вставить в рамку вышитые ими крестиком изречения, их дилетантские морские пейзажики и свадебные фотографии (двое серьезных людей, в профиль, неотрывно глядят друг на друга). Приносят они и вырезанные из журналов картинки – щенячий выводок или утенок в корзине. Айра, подобно портному, снимающему мерку с полураздетой клиентки, остается уважительно незрячим, воздерживается от суждений о фотографии грустного, запутавшегося в пряже котенка. "Ему нужно какое-нибудь пастельное паспарту, верно?" – могла спросить такая женщина. Они часто прибегали к личным местоимениям, как будто картинки были одушевленными.
– Да, мэм, – отвечал Айра.
– Может быть, бледно-голубенькое, под цвет его ленточки.
– Да, это мы можем.
И он глазами Джесси тут же видел в себе обобщенного персонажа под названием Лавочник – серого, раболепного человека неопределенных лет.
Сверху в мастерскую доносился скрип, пауза, скрип отцовского кресла-качалки, а временами неуверенные шаги одной из сестер, пересекавшей гостиную. Их голоса, разумеется, слышны не были, по этой причине Айра привычно воображал, что в течение дня его родные не произносят ни слова – хранят тишину, пока не появится он. Айра был стержнем их жизни и сознавал это. Они целиком зависели от него.
Детство он провел как ненужный довесок семьи – запоздалый ребенок, на половину поколения отставший от сестер. Ребенок настолько простодушный, что звал членов семьи "детками", ведь так обращались к нему все взрослые и почти взрослые, и он считал эту форму обращения общепринятой. "Детка, мне нужно шнурки на ботинках завязать", – говорил он отцу. Впрочем, обычных привилегий ребенка он не имел, центром внимания не был. Если кто-то в семье и занимал это положение, то его сестра Дорри – умственно отсталая, хрупкая, нервная, с выступающими кроличьими зубами, неуклюжая, – хотя и Дорри вид имела какой-то запущенный и целые дни просиживала где-нибудь в углу. Мать страдала прогрессировавшей болезнью, которая прикончила ее, когда Айре было четырнадцать, после чего он стал нервничать и пугаться в присутствии любого больного; да как бы там ни было, никакими материнскими дарованиями она не отличалась. Мать посвятила себя не семье, а религии, радиопроповедникам и вдохновительным брошюркам, которые оставляли на ее пороге обходившие дом за домом миссионеры. Ее представления о еде ограничивались солеными крекерами и чаем – для всех. Сама она, в отличие от обычных смертных, голода никогда не испытывала и не понимала, как это кто-то может быть голоден, она просто принимала питание, когда часы напоминали ей о такой необходимости. За настоящей едой следовало обращаться к отцу, поскольку Дорри ни на какие сложные манипуляции способна не была, а Джуни донимала своего рода фобия, все обострявшаяся с годами, вследствие которой она и за пакетом молока выходить из дома отказывалась. Добычей молока и прочего занимался отец – после того, как закрывал мастерскую. Он устало поднимался наверх, брал список продуктов, устало спускался, уходил, возвращался с несколькими консервными банками и вяло копошился с девочками на кухне. Даже когда Айра подрос, помощи от него никто не требовал. Он был своего рода незваным гостем, грубым красочным пятном на сепиевой фотографии. Прочие члены семьи сторонились его, обращались с ним отчужденно, однако по-доброму. "Ты уже сделал уроки, детка?" – спрашивали они; спрашивали и летом, и в рождественские каникулы.
Потом Айра закончил школу – он даже успел заплатить Мэрилендскому университету задаток за обучение, мечтая о медицинском факультете, – и отец внезапно отошел от дел. Как говорится, схлопнулся, так это называл для себя Айра. Объявил, что у него слабое сердце и продолжать работать он не может. Уселся в кресло-качалку да там и остался. Семейным делом пришлось заняться Айре, что было для него нелегко, поскольку до той поры он ни малейшей роли в мастерской не играл. Он вдруг стал человеком, к которому обращалась вся семья. Распоряжался деньгами, бегал по поручениям, у него просили советов, он возил родных по врачам и приносил в дом новости внешнего мира. "Детка, это платье не отстало от моды?" или "Детка, мы можем купить новый коврик?" В определенном смысле его это радовало, особенно поначалу, когда Айра думал, что все это временно, своего рода летние каникулы. Он больше не был запасным игроком, стал центральным нападающим. Он рылся в ящиках стола Дорри, отыскивая второй ее любимый красный носок; расчесывал седеющие волосы Джуни; опускал на колени отца месячную выручку, постоянно помня, что он, Айра, единственный, к кому они могут обратиться.
Однако лето перешло в осень, университет дал ему отсрочку на семестр, потом на год, а по прошествии некоторого времени и вовсе перестал задавать вопросы.
Ну, сказать по правде, существуют занятия и похуже распиливания позолоченных реек под углом в сорок пять градусов. К тому же со временем он получил Мэгги – чудесный подарок, словно свалившийся ему в руки. У него двое нормальных, здоровых детей. Может быть, его жизнь сложилась не так, как мечталось ему в восемнадцать лет, но о ком можно сказать иное? Так уж жизнь устроена – как правило.
Впрочем, он знал, что Джесси держится иного мнения.
Джесси Моран ни на какие компромиссы идти не желает, нет, сэр. Что-либо менять в себе, довольствоваться малым – это не для Джесси. "Я отказываюсь верить, что умру в безвестности", – заявил он однажды Айре, и тот не улыбнулся терпимо, как оно и следовало, но чувствовал себя так, будто получил пощечину.
В безвестности.
Мэгги спросила:
– Айра, ты не обратил внимания, на станции есть автомат, который торгует напитками?
Он молча смотрел на нее.
– Айра?
Он встряхнулся, сказал:
– Вроде бы да.
– И диетическими тоже?
– Ммм…
– Пойду проверю, – сказала Мэгги. – На меня от твоих сушек жажда напала. Мистер Отис? Вы попить не хотите?
– О нет, мне и так хорошо, – ответил мистер Отис.
Мэгги легко и быстро пошла к зданию, юбка ее покачивалась. Айра и мистер Отис смотрели ей вслед.
– Хорошая, хорошая женщина, – сказал мистер Отис. Айра на миг закрыл глаза, потер занывший лоб. – Истинный ангел милосердия, – добавил мистер Отис.
Иногда, в магазинах, Мэгги, набрав то, что ей требовалось, относила все к кассе и поддельно грубоватым тоном, который использовали для шуток ее братья, спрашивала: "Полагаю, вы ожидаете, что я это оплачу?" Айра вечно пугался, что на сей раз она переборщила, однако кассирша лишь усмехалась и отвечала что-нибудь вроде: "Да, такая мысль приходила мне в голову". Очевидно, мир был все же не таким, каким представлялся Айре. Походило на то, что представления Мэгги были вернее. Она лучше других умела находить общий язык с этим миром, едва ли не коллекционировала одиночек, которые льнули к ней как мухи, заводила задушевные разговоры с людьми совершенно посторонними. Вот этот мистер Отис, к примеру: лицо восторженное, глаза как обтянутые крепом треугольники. Он между тем говорил Айре:
– Она напомнила мне леди с трубой. Я все думал, на кого она похожа? – а сообразить не мог.
– С трубой?
– Белую леди, с которой я прежде никогда не знался, – ответил мистер Отис. – Она сказала, что у нее дымоход прохудился, вызвала меня – посмотреть, что к чему. Я шел по крыше, да оступился и полетел вниз. Как после выяснилось, у меня только дыхание перебило, но, господи, поначалу я думал, что мне крышка, лежу на земле, ни вздохнуть ни охнуть, а эта леди, она твердит, что отвезет меня в больницу. Ну а по дороге туда дыхание мое наладилось, я и говорю: "Миссис, все же не надо нам туда ехать, они только сбережения мои прикарманят, а после скажут, что у меня все путем", она говорит – ладно, а потом купила мне в "Макдоналдсе" чашку кофе да картофельные оладьи, а там рядом магазин игрушек, и она спрашивает, не против ли я, как поем, зайти туда, ей надо красный автомобильчик купить племяннику, у которого завтра день рождения? Я говорю – не против, и она покупает две машинки, одну для сына моей племянницы Элберта, а рядом еще садовый магазин…
– Да, это Мэгги, все верно, – сказал Айра.
– Она не какая-нибудь там дуболомка.
– Это точно, – согласился Айра.
Чем имевшиеся у них темы для разговора, похоже, и исчерпались. Оба замолчали и стали смотреть на Мэгги, которая возвращалась, держа в вытянутой руке банку с напитком.
– Эта чертова штука всю меня облила, – весело сообщила она. – Айра? Хочешь глоточек?
– Нет, спасибо.
– Мистер Отис?
– О, ну что вы, нет, полагаю, что нет, но все равно премного благодарен.
Она устроилась между ними, откинула голову назад, сделала долгий, шумный глоток.
Айре захотелось разложить пасьянс. Это бездельничанье действовало ему на нервы. Хотя, судя по тому, как плясали воздушные шарики, карты могло сдуть, поэтому он просто сунул ладони под мышки и, сгорбившись, привалился к стене.
Такие же шарики продавали в "Харборплейсе" или где-то рядом. Одинокие, угрюмые мужчины стояли на уличных углах, а над их головами колыхались в воздухе майларовые ромбы. Он помнил, как они очаровали сестру, Джуни, когда та впервые их увидела. Бедная Джуни: в каком-то смысле с головой у нее даже хуже, чем у Дорри, – она более ограниченна, более замкнута в своем мирке. Одно время они пытались растолковать ей это. Произносили бессмысленные фразы: "Ну что может произойти в самом худшем случае?" и "Я же буду с тобой". Но понемногу перестали. Сдались – пусть сидит на одном месте.
Все, кроме Мэгги. Мэгги слишком упряма, чтобы сдаваться. И после нескольких лет неудачных попыток у Мэгги появилась мысль: Джуни можно уговорить выйти из дома, если ее переодеть до неузнаваемости. Мэгги купила ей ярко-рыжий парик, облегающее платье с рисунком из маков и лакированные туфли на застежках и с высокими каблуками. Лицо Джуни она густо покрыла косметикой. И, к общему изумлению, – это сработало. Испуганно и безрадостно хихикая, Джуни позволила Мэгги и Айре вывести ее на крыльцо дома. На следующий день – немного дальше. А там и до конца квартала. Правда, всякий раз это требовало присутствия Айры. С одной лишь Мэгги она выходить отказывалась – Мэгги не была кровной родственницей. (Собственно говоря, и отец Айры никогда Мэгги по имени не называл, только "Мадам". "Мадам тоже придет, Айра?" – титул, точно отражавший насмешливое, скептическое отношение к ней, которое отец усвоил с самого начала.)
"Ты понимаешь, что происходит? – говорила Мэгги. – Когда Джуни переодевается, из дома выходит не она, а кто-то другой. Настоящая Джуни остается дома, где ей ничто не грозит".