- Ну уж, - сказала авторучка. - Но все же, после завершения революции, может быть, стоит учредить комитет по оценке способности соблазнять.
Именно тогда это и произошло. Петух торговца соевым творогом сдавленным голосом, напоминающим вдовьи рыдания, возвестил время. Визитная карточка, увидев, что среди окружавших ее вещей возникла паника, закричала:
- Что случилось? Сохраняйте спокойствие. К нам это не относится. Отбросьте суеверия. Нас вряд ли можно причислить к нечистой силе, чего же нам бояться петушиного крика. Нам могли бы подать знак научного свойства... - Но в голосе ее сквозила тревога.
И тут вдруг раздался пронзительный гудок воскресного дополнительного поезда из Токио, отходившего в четыре двадцать.
В мгновение ока вещи, окружавшие визитную карточку, разлетелись в разные стороны. Записная книжка и авторучка поспешно забрались в карман пиджака, сам пиджак и брюки легли на прежнее место, так что я мог дотянуться до них рукой; очки вспорхнули на стол, галстук пополз вверх по стене. А вот шляпе никак не удавалось добраться до крюка. Несколько раз она пыталась подскочить - и падала, поднималась и снова падала. Ботинкам тоже не повезло: они попытались забраться в обувной ящик, но открыть его не смогли. И тогда шляпа и ботинки, подлетев к окну, начали кружить около него, точно оводы. Визитная карточка сначала помогла шляпе, а потом открыла обувной ящик и впустила в него ботинки.
Я приподнялся на кровати и, даже не ожидая от себя такой прыти, бросился вперед, стараясь схватить визитную карточку, но та, трепыхаясь, выскользнула наружу через щель над дверью.
К счастью, дверь не была заперта. Я стремглав выскочил в коридор. И тут же с кем-то столкнулся. Удар был так силен, что стоявший за дверью человек отлетел к противоположной стене и плюхнулся на пол, но сразу вскочил и со всех ног помчался к парадному. Это был верзила в зеленом.
- Прекратите! - закричали из какой-то квартиры.
Я не мог представить себе, куда сбежала визитная карточка. Некоторое время постоял, поглаживая ушибленную руку, но когда в квартире, где жил железнодорожный служащий, которому приходилось рано вставать, зажегся свет и послышался перезвон - там мыли посуду, - махнув на все рукой, вернулся к себе.
На стене по-прежнему красовалась листовка - забыли ее, что ли? В какой-то момент она снова перевернулась обратной стороной, где было написано: "Приглашаем к путешествию..." Но только я протянул руку, чтобы сорвать ее, как она исчезла.
Я несмело поднял с пола пиджак. Ничего необычного я в нем не обнаружил. Слегка встряхнул - ничего особенного, тряхнул посильнее. А потом начал размахивать им изо всех сил. Из кармана выпала авторучка, и я остановился.
Ничего странного не было и в очках. Сколько я ни ломал голову, так и не мог понять, как им удалось летать по воздуху.
Немного успокоившись, я сел на кровать и широко зевнул, прикрыв лицо руками, и надолго остался в такой позе, а когда поднял голову, на улице было уже совсем светло. Доев оставшиеся со вчерашнего вечера соленые бобы и попив воды, я почувствовал невыразимую тоску. Произошло слишком много удивительного. Такое явно не по мне, подумал я. Я поставил на электрическую плитку чайник и, закрыв глаза, подумал, как бы мне хотелось поскорее встретиться с Ёко. Но при этом подумал и другое: как было бы хорошо, если бы время остановилось и ничего необычного больше не происходило. Раньше я считал, что разум делает человека несвободным. Но, столкнувшись с тем, с чем мне пришлось столкнуться, вынужден был пересмотреть эту точку зрения. В таких ситуациях разум становится бессилен, исчезает свобода, различие между необходимостью и случайностью. Время стеной заслоняло от меня цель. Пусть, как утверждает Ёко, все, что произошло, существует лишь в воображении, но если не только в моем, а в воображении всех, значит, это реальность. И что же, в таком случае, останется от реальности, если вычесть из нее существующее лишь в воображении?
Думая об этом, я все стремительнее летел в темную, бескрайнюю пустоту. Но что удивительно - мне это не казалось странным. Поморгав, я убедился, что не потерял сознание, а ведь если человек падает со скоростью, превышающей определенную скорость падения, он должен потерять сознание, - значит, я могу с полным основанием предполагать, что пока события развиваются нормально. Все это время я шагал по той самой испанской пустыне, которая была поглощена моей грудной клеткой. Я уверенно шагал по песку и, упорно взбираясь на холм, неотступно размышлял о проблеме необходимости и случайности.
Воздух был таким сухим, что заснуть здесь было невозможно, небо сверкало, как фарфоровая чаша. На горизонте собрались огромные тучи, скоро они набухнут и прольются дождем над моей головой. На холме дул сильный ветер, а я был в пижаме и босиком, и песчинки вонзались в голое тело. Я сел на песок, повернувшись спиной к ветру и обхватив руками колени. Разве это естественно, что я сижу здесь, сердито ворчал я и в то же время убеждал себя: то, что я здесь, вполне естественно - и при этом неотступно размышлял о том, должен ли я каким-то способом спасти Ёко, заключенную в сфере необходимости и случайности. "Спасти" - подчеркивая это слово, я одновременно думал о том, что оно лишено смысла, спасать нужно было меня, и единственное, что я мог сделать для Ёко, - пролить ради нее слезу.
- И все же, - громко сказал я, резко поднимаясь, - я не имею права отдать Ёко в руки врага.
Однако слово "враг" оставило у меня неприятный осадок, и я, поморщившись, высказал свою мысль другими словами:
- Такое не укладывается в моем сознании, - возможно, вы именно так и думаете, я же так думать не могу. До сих пор никакой вражды я к вам не испытывал.
Не зная, что предпринять, я продолжал сидеть на песке. Опустив голову на руки, обнимавшие колени, я пытался успокоить возбужденное время.
Вдруг рядом со мной раздался необычный звук, который я не в состоянии описать словами. Подняв голову, я увидел сверкающий белизной металлический шар, из обращенной вверх трубки вырывался белый пар, - меня всего затрясло.
Это был обыкновенный электрический чайник, в какой-то момент я снова оказался в своей комнате.
Я и не предполагал, что чай может быть таким вкусным. Печаль делает чай вкуснее. Значит, я действительно преисполнен печали. Доказательством служило то, что я не мог удержаться, чтобы не хлюпать носом, когда скрипач из кабаре, живущий на втором этаже, начал играть на скрипке. Скрипач был туберкулезным юношей двадцати восьми лет, в отместку кабаре он, когда бывал в своей комнате, играл лишь Баха и Брамса, выводя этим из себя соседей.
Хлюпая носом, я поджаривал на сковороде муку.
Мука уже подрумянилась, когда кто-то постучал в дверь. Я, не отвечая, злобно смотрел на дверь: не знал, по какой причине, но чувствовал, что причина все-таки есть.
Однако, этот кто-то, не дожидаясь ответа, преспокойно открыл дверь и вошел в мою комнату. Им оказался папа, живший в деревне.
Увидев папу, я с радостью подумал: а ведь в комнате сразу стало как-то светлее. В папе я увидел своего спасителя. И сказал бодрым голосом:
- Папа, я оказался в тяжелом положении.
Папа молча кивнул и, подвинув стул, сел - он был мрачен и смотрел в пол.
- Значит, ты всё знаешь, папа?
Папа снова молча кивнул, он сидел неподвижно - видимо, о чем-то неотступно думал. Я встревожился.
- Что же мне делать, папа?
Папа медленно поднял голову, посмотрел на меня и проговорил с расстановкой:
- Что это такое?
Мука на сковороде сгорела дочерна, и от нее шел дым. Я поспешно выключил плиту.
- Мой завтрак.
Папе, видимо, было совершенно безразлично, что я собираюсь есть поджаренную муку, и он, даже не кивнув в ответ, сказал вдруг очень странную вещь:
- Как ты думаешь, где ты сейчас?
- В своей комнате.
Папа продолжал:
- Сколько будет три плюс пять?
Я хотел тут же ответить: "Восемь", но внезапно передумал и посмотрел на папу. Я подумал, что у него, наверное, есть серьезная причина спрашивать меня о столь очевидной истине.
- Неужели ты не знаешь, сколько будет три плюс пять? - Между бровями папы пролегла глубокая складка. Я изо всех сил старался понять, что он от меня хочет. Мысленно возвратился к тому, что произошло за прошедшие два дня: с множеством гораздо более удивительных вещей, чем если бы три плюс пять равнялось десяти, я столкнулся настолько просто и естественно, что мне показалось: а не наоборот ли, не будет ли выглядеть странным столь обычное 3 + 5 = 8?
- Так и не знаешь? - снова спросил папа.
Моя мысль вяло растеклась, как клей в воде. Я ответил поспешно:
- Восемь. - Но, считая, что этого недостаточно, тут же добавил: - Но вполне возможно, и десять. В общем, все равно.
Глаза папы сверкнули:
- Ты в самом деле думаешь, все равно?
Теперь я совсем запутался и не знал, что ответить. Не понимая истинных намерений папы, я удивился, почему он так раздражен. Папа уныло опустил голову и снова уставился в пол. В этом было такое неприкрытое позерство, что мне стало противно.
- Что ты думаешь, папа, о случившемся со мной?
- Думаю, что это большое несчастье, - невыразительно ответил папа, не поднимая головы.
- Что же мне делать?
- Наблюдать за происходящим - ничего другого не остается.
Через некоторое время он решительно поднялся и заявил:
- Мне пора уходить.
Я удивился, подумав, каким он стал капризным.
- Как же так? Ты ведь только что пришел.
Папа покачал головой и направился к двери.
- Мне так хотелось посоветоваться с тобой.
- Я тоже предполагал сделать для тебя все, что в моих силах.
Не оборачиваясь, он взялся за ручку двери.
- Папа! - закричал я непроизвольно громко. - Папа, я не знаю, что мне делать. Я действительно хотел посоветоваться с тобой обо всем. Может быть, стоит дать в газету объявление об утере имени?..
Разумеется, у меня и в мыслях такого не было. Я сказал первую попавшуюся ложь, которая пришла мне на ум, чтобы заставить папу остаться. Как ни странно, моя выдумка имела успех - он поспешно обернулся:
- Ты в самом деле собираешься это сделать?
- Не знаю, это всего лишь один из моих планов. Глупый, конечно.
- Да, глупый. Но почему глупый, как ты думаешь? - Между бровями папы снова пролегла вопросительная морщина.
- Наверное, потому, что, поскольку утерявший не имеет имени, он не может дать такое объявление.
- Значит, ты все же понимаешь, почему глупо? - тихо сказал папа, продолжая хмуриться.
Я невольно начал сомневаться, в своем ли он уме.
- Папа, побудь еще хоть немного. Ты моя единственная опора, папа.
- Вот как? Ну что ж, побуду еще минут десять.
- Почему ты так торопишься?
- Не нужно без конца сомневаться в действиях любого и каждого. Верь своему папе, - сказал он, словно отвергал все сказанное мной, и, отпустив ручку двери, стал кружить по комнате.
- Папа, я ни в чем не виноват.
Он молча остановился у окна. Кого-то увидев, кивнул головой. Выглянув из-за его плеча, я заметил, как верзилы в зеленом поспешно прячутся за воротами.
- Папа, ты знаком с этими людьми?
- Хорошие ребята.
Сказав это, папа зашагал по комнате. Пристально следя за тем, как он задумчиво, глядя себе под ноги и заложив руки за спину, вышагивает из угла в угол, я вдруг заподозрил ужасное. Настоящий ли это папа?
- Папа, то, что произошло со мной, случается часто?
- Да, иногда случается. Лучше об этом не думать.
- Не может же человек обеспечить себя запасным именем, правда?
- Верно. О таком я еще ни разу в жизни не слыхал. - Папа снова направился к двери. - Пора уходить. Может быть, у нас дома где-нибудь завалялось запасное имя, приду - поищу.
- Неужели, папа, ты говоришь это всерьез? Или просто решил поиздеваться надо мной? Имя ведь не рубаха и не ботинки. Почему, папа, ты не хочешь поговорить со мной серьезно?
- Ты действительно так думаешь? - Глаза папы сверкнули.
- Если бы все было так просто, как ты только что представил, я бы смог, мне кажется, где-нибудь украсть для себя новое имя.
- Может быть, лучше не красть, а одолжить у кого-нибудь, кому оно в данный момент не нужно.
- Правильно. Но это немыслимо. Дело обстоит гораздо серьезнее. У меня нет никаких надежд восстановить взаимопонимание с именем.
- Взаимопонимание с именем?.. - Папа чуть усмехнулся и, покачав головой, взглянул на часы. - Десять минут прошло.
Вслед за ним я тоже посмотрел на часы. Они остановились ровно на двенадцати.
- Папа, который теперь час?
- Половина десятого.
- Половина десятого?! Ужасно. Неужели уже так поздно?
- Время идет как оно должно идти.
Я попытался тут же подвести часы, но они словно заржавели - стрелки не двигались. Вспомнив ночной бой часов, я начал - ну что за черт, не поддается! - судорожно крутить головку, пока она не отломилась.
Я был так взбешен, что набросился с руганью на папу.
- Если уже половина десятого, я тебя больше не задерживаю.
- Ты куда-то спешишь?
- У меня дела.
Когда я, сняв пижаму, стал одеваться, случилось странное происшествие. Брюки, точно живые, вырывались из рук, скручивались, неожиданно взмывали вверх, и я никак не мог их надеть. Так же вел себя и пиджак. Он то обмякал, то натягивался - просунуть руку в рукав не удавалось.
- Папа, помоги. Прошу тебя. Мне обязательно нужно кое-куда пойти.
Однако папа, состроив кислую мину, отрицательно покачал головой.
- Папа, ты совсем не хочешь подумать обо мне - точно чужой.
Он молча повернул ручку двери.
- Папа, помоги!
Но он, открыв дверь, уже делал первый шаг в коридор.
- Папа!
Дверь тихо затворилась.
- Папа!
Ушел.
- Это не настоящий папа, - сказал я вслух и бессильно опустился на кровать.
На втором этаже начали играть веселую мелодию Баха. Но в исполнении скрипача из кабаре любое музыкальное произведение постепенно утрачивало живость, становилось невыразимо грустным, меланхоличным. Заткнув уши, я зарыл голову в подушку. Но Бах все равно неотступно преследовал меня, назойливо звучал между кончиками пальцев, в носу, между зубами.
Мозг пронзила мысль: Ёко с нетерпением ждет меня у ворот зоопарка. Я поспешно вскочил и снова начал сражаться с брюками и пиджаком. Их упорное сопротивление вызывало отвратительное чувство, сходное с тем, которое возникает, когда у тебя жар, или ты в бредовом сне, или никак не можешь справиться со слипшимся, мокрым целлофаном. Сопротивление брюк и пиджака постепенно переросло в настоящий мятеж. Они теперь не ускользали от меня, как раньше, а обвивались вокруг моих рук и ног. В какой-то момент я стал помышлять лишь о том, как оторвать их от себя, и напрочь забыл о своем желании переодеться. Вдруг я обнаружил, что меня окружили и атакуют не только брюки и пиджак, но и все прочие мои вещи. Вокруг шеи обвивался галстук. Перед глазами, мешая смотреть, прыгали очки. Пытались сделать подножку и больно били по ногам ботинки. Кто-то колол меня в спину, щекотал под мышками - не иначе как проделки авторучки, а шляпа хватала за волосы и уши. Записная книжка, точно взбесившись, носилась вокруг меня в такт мелодии Баха, стараясь изловчиться, чтобы напасть.
У меня не было возможности стереть с лица то ли пот, застилавший глаза, то ли слезы, лившиеся из глаз, и я, задыхаясь, позволил тяжелой, вязкой слизи, скопившейся в горле, стекать с моих губ. Сколько времени так продолжалось - не знаю, но в конце концов, обессилев, я потерял сознание и остался лежать, распластавшись на полу. Когда пришел в себя, солнце клонилось к западу.
Припав ртом к водопроводному крану, я пил до тех пор, пока не почувствовал тяжесть в желудке. Посмотрел на часы - они по-прежнему показывали двенадцать. Я уже готов был грохнуть их об пол, но передумал, робко поднял брюки. Неожиданно они покорно последовали за моей рукой, я всунул в штанину правую ногу - все шло прекрасно. Без всяких происшествий продел и левую. Приободрившись, попробовал надеть пиджак - и это удалось неправдоподобно легко. Положил очки в карман - ничего не случилось. Ну что ж, это уже хорошо. От галстука отказался - если произойдет нечто непредвиденное, мне это может стоить жизни. Отказался и от шляпы - чтобы свести к минимуму опасность опозориться. Наконец, ботинки. Только бы и это сошло благополучно - я весь напрягся, но ничего страшного не случилось, наоборот, все оказалось слишком просто - будто ботинки только того и ждали, чтобы я их надел.
Слишком поздно, теперь уже выходить нет смысла, подумал я, но заставить себя остаться дома не мог. Ничего хорошего меня не ждет, это точно, думал я, осторожно шагая по темному, как соевая пастила, коридору.
Воскресный день служащих... Улицы - точно по ним гонятся за убегающим воскресеньем. Они наводнены нетерпеливыми взглядами смертельно уставших семей. Нет ни одного удовлетворенного воскресеньем, понурившиеся отцы являют собой полную растерянность, готовые расплакаться дети в синих костюмчиках чуть ли не отрывают руки недовольным матерям. С той минуты, как я вышел из дому, рядом со мной беспрерывно маячили зеленые костюмы, но я, не обращая на них внимания, шел все быстрее и наконец побежал, продираясь сквозь людской поток.
Около кассы, хотя зоопарк должен был закрыться, выстроилась очередь родителей с детьми, еле сдерживающими себя, чтобы не пролезть через забор, - ведь сегодня воскресенье. Ёко, конечно, нигде не было видно. После некоторых колебаний я пристроился в хвост очереди.
В зоопарке была страшная толчея. Нужно торопиться, нужно торопиться, подгонял я себя, но, не представляя, зачем нужно торопиться, лишь бесцельно бродил в толпе.
Трудно было предположить, что визитная карточка и Ёко до сих пор в зоопарке. Ну а вдруг? Да и никакой другой цели у меня не было, вот я и не мог заставить себя уйти. Несколько раз начинала кружиться голова, и я вынужден был останавливаться. С утра я ничего не ел и, видя, как дети набивают рот рисовыми колобками, почувствовал себя несчастным.
Пестрый людской поток постепенно редел. Мусорные ящики, указатели, скамейки выцветали, точно выброшенные на берег сухие ракушки. Я уселся на вытоптанном газоне, обхватив руками колени.
Вдруг прямо перед собой я увидел скамейку. На ней, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодые мужчина и женщина. Это были визитная карточка и Ёко. Странно, совершенно необъяснимо, как визитной карточке, обыкновенному кусочку бумаги, удавалось казаться человеком. Собрав нервы в кулак, я весь сосредоточился на этом крохотном пространстве - все остальное, будто став прозрачным, уплыло из моего поля зрения - и, тихо подкравшись, услышал их разговор.
- И все же, - говорила Ёко, - люди, возможно, скажут о нас, что мы совершили падение, что в наших отношениях есть нечто неестественное.