- Ах ты сволочь… сволочь… Сукин ты сын… стерва… С кем ты борешься… с дитей… Сукин сын… Сладил… Хорошо, что нянька… - и плюнул на свое отражение в зеркало.
В тот же вечер подкидыш и нянька поместились рядом со спальней Сергеева, и Сергеев, проснувшись ночью, пошел к няньке на цыпочках, смотреть, как спит подкидыш.
А утром за чаем держал его на коленях у себя. И тот, смеясь, играл его цепочкой от часов.
Каждое утро Сергеев брал мальчишку на руки, подходил к окну и смотрел на церковь Нечаянной Радости, крестился и шептал. Подкидыш, глядя на него, тоже водил по лбу ручонкой.
Русский был человек домохозяин Сергеев.
Любовное недоразумение
На краю Парижа, у площади и прежней заставы под названием Порт Сен-Клу, созданы прекрасные и оригинальные фонтаны. В окружающих площадь зданиях Парижа расцвели изящные кафе и магазины. Вечером эти фонтаны, каскады бегущей обильно воды, освещаются электричеством; окруженные сочной зеленью деревьев, они создают фантастический вид и оживляют площадь. Кафе наполняются к вечеру публикой, фонтаны веселят зрение.
За столиком террасы кафе, под цветным широким зонтиком, сидят двое: один толстый, мордастый серьезный человек, а другой худой и грустный - оба русские - москвичи. Один - бывший домовладелец и помещик из купцов - Бабенский, а другой - бывший помощник присяжного поверенного - Петушков.
- Да, - говорит помещик Бабенский, - вот фонтаны. Фонтаны хороши. Ишь, сколько народу понабилось, глядят. А чего? Хорошо, конечно, вода струится, и будто дальше глухой лес идет. А он не лес. Все позастроено там. Это так кажется, в ночи. А днем не то. Кажется, будто там что есть, заманивает. А там все то же: квартиры, бистро, тоже все платить… Кажется, будто там она, такая живет - эдакая, настоящая, тебя ждет: приди к нам, витязь молодой, укройся в терем наш отрадный… Да… мечтаешь, а этого самого-то и нет. Того, что у нас было. У меня тоже… эх, и лес был, у Тарусы. Из Москвы поедешь, ну, за пятнадцать минут в машине, - и попал, как в рай. Дачи, дачницы были - ведь что за дачницы… В голове у каждого надежда была на любовь. Жизнь была. А потом все - толчея вышла. Ух, что началось… Ужас. Овдовел, жену потерял в Батуме: тиф и у ней, и у меня. Не видал и не знаю, когда ее и схоронили. Я хотя и толстоват, - сказал он, вздохнув, - но в годах еще таких, когда внутрь души женщина лезет. Прямо втыкается… Вот ведь что - не проживешь без них. А распутство это разное мне не по душе. Ищу вот уж сколько времени - нет ничего. Конечно, я не красавец какой. А все же - жить-то одному тяжело.
- Как же это? - удивляется Петушков. - В Париже-то женщины не найти… Да что вы, Алексей Иваныч? Чудно что-то… Тут столько женщин, каких только нет. И русских сколько. Я удивляюсь, что это вы говорите? У вас все же и средства еще есть.
- Небольшие средства, - ответил помещик. - Берегу, проедаю понемножку. Скажу вам откровенно из приязни к вам: ищу женщину, вот именно русскую… Все-таки душу родную хочется найти. Знакомился… Ничего, как-то не подходит… Поговоришь, она сразу говорит мне с полслова: "Полгода, - говорит, - за квартиру не плачено…" Деньги, все про деньги говорит. А одна мне сказала: "Вы, - говорит, - кажется, меня хотите от церкви отнять…" Что такое, думаю, я и не понял вовсе. А другая: "Вы, - говорит, - меня от танцев отваживать хотите…" А у ней свой танцор. Вот что тут поделаешь? А деньги давай. Я не прочь деньги, только за дело. А то - танцор, давай и ему. Это что ж такое, подумайте.
- Да… - соглашается приятель Петушков и, задумавшись, говорит: - Безобразие. Невозможно.
- Прежде, скажу вам, дорогой, было проще. Я помню, у нас там, в Москве: посватается, познакомится, и все ладно выходит. Жена, дети - что надо. А теперь ужас - все не то. Вот я вам скажу, со мной что выходит. Прочел это я в газетке объявление, изволите ли видеть, такое написано: "Энергичная молодая особа, приятного сложения, ищет друга, могущего противостоять ударам судьбы на жизненном пути". Согласитесь, объявление вполне приличное и разумное, заставляет задуматься. Я и подумал: дай попытаю. Но, скажу правду вам, сам один взять на себя не решился, боялся. У меня есть друзья, я к ним: так-то и так-то, хочу попытать, сам не решаюсь. Вот, говорю, надо посмотреть, поехать, узнать, в чем дело, - кто и что, какая из себя, воспитание какое, кто была раньше, русская ли.
Ну, друзья с удовольствием берутся. Все, говорят, для тебя узнаем. Надо расходы, конечно. Деньги опять-таки. Ну, сто франков я для начала дела даю. Деньги, конечно, небольшие. Ну, значит, назначено свидание им в кафе. Письменные переговоры вели, писали много. Назначено в кафе. Я как посторонний в кафе нахожусь, час-другой жду. Сижу, газету читаю, в газете дырку провернул, чтоб глядеть. Вижу - идут. Она впереди, приятели мои за ней. Она высокая, стройная, фигура… прямо вот статуя. С лица так несколько длинновата, губы покрашены, брови выщипаны до отказу, ногти, конечно, крашеные.
Сели они за столик, она кричит: "Гарсон!" Смотрю, гарсон несет сэндвичи и бутылку кальвадоса. Она рюмку, другую, третью, четвертую. Приятели не отстают. Пива - она "деми", а приятели - "кар". Вот, думаю… Она, смотрю, руками так и эдак водит, что-то кричит, спорит. Все встают. Ко мне подходит один - приятель, значит, и говорит:
- Подожди здесь, скоро приедем, дай двести на завтрак, а то неловко - женщина светская, хорошей семьи. Подожди здесь. У ней в Полинезии канарейки выводятся, только управляющий мошенник. Она и ищет эдакого, чтоб сладить с ним мог.
Смотрю из кафе и вижу: они в автомобиль сели, поехали завтракать. Так я их и не дождался.
Утром на другой день ко мне пришли оба. Что такое: у одного глаз перевязан, а у другого по переносице царапина. И оба молчат. Я вижу, что-то не совсем ладно. Спрашиваю их:
- Ну что?
- Да вот, - говорят, - женщина ничего себе, только, верно, не в меру энергична и пьет. И фамилия вроде как нерусская: Фыр-Пец-Гольт…
- Да, пьет как пожарный, - говорит другой, - и притом очень на руки вольна…
- Только для тебя все переносили, - говорят друзья. - Хотели испытать, верна ли будет тебе. Ну, она и разошлась… рукой… Вот мне у глаза, а ему на носу, заметь - царапина. Ну, видим, что не подходит. Фамилия тоже, как-то нерусская…
Ну, я вижу тоже, что неподходящая. Они со мной согласны. Говорят: "Сразу не сыскать". А я-то думаю, что им бы не пить, а то не выходит.
- Вот я и надумал к вам обратиться, - говорит помещик Петушкову. - Вы не пьете, и законы вам известны. Вот еще я объявление нашел, такое подходящее, пишет так…
Он достал из кармана вырезку из газеты и читает:
"Хорошенькая, чуткая и одинокая душа ищет спутника, могущего поддержать ее. Вместе побредем…" Это заставило меня опять задуматься, - говорит помещик-москвич. - Написано хорошо, за сердце берет. Кто знает, может, и правда? Вместе побредем… Неплохо ведь, согласитесь.
- Да… - согласился Петушков, - одинокая душа - это глубоко и даже поэтично. Та энергичная женщина что-то фронтом отдает, революцией. А уж нам эти революции надоели вот до чего…
- Это верно, - согласился помещик. - Вот у меня и явилась мысль к вам обратиться, дорогой. Попытайте узнать, как что, кто она и как вообще… А то как-то сам стесняюсь сразу. Да и толст… А вы худой… Ну, а потом, когда вы узнаете, кто она, ну, и меня представите. Вы-то ведь женатый, серьезный человек.
- Да… - соглашается Петушков, - у меня женщина замечательная. Она в Реймсе осталась теперь, а я искать дела приехал сюда. Так она мне прислала пятьдесят франков. Ну, вспомнила, в первый раз я от женщины деньги взял. Она пишет мне так нежно: "Купи себе носки". Понимаете, какая. Она скучает. Вот любит меня, только не может сюда приехать, там квартиру оставить не на кого. Да и я тут ючусь в комнатушке.
- Ну, вот так… - предлагает помещик, - сто франков вам на расходы.
Ну и дал, значит, ему. Петушков распрощался с помещиком, вернулся в гостиницу, сто франков. Заплатил в счет за квартиру шестьдесят франков, сел за столик и сочинял письмо "одинокой душе", назначил ей свидание днем в соседнем синема, написал, что "буду ждать у подъезда, узнаете меня - буду держать в руках серую шляпу".
Дожидается Петушков у подъезда синема, в руках держит шляпу. Не идет что-то. Вдруг подходят две: одна - сама "одинокая душа" небольшого роста, прехорошенькая брюнеточка. За ней другая. Батюшки! Знакомая москвичка - Игоркина. Прямо к Петушкову и говорит, смеясь:
- Вот вы чем занимаетесь…
А Петушков ей:
- Позвольте… а вы тоже чем занимаетесь?..
Зовет в синема. Ну, сидят в синема, то-сё, разговоры…
- Поедемте, - говорит Игоркина, - завтракать.
Петушков думает: "У меня всего двадцать пять франков осталось".
- Извините, - говорит, - в два часа я должен по делу быть - американец ко мне приедет. Пойдемте покуда в кафе.
В кафе "одинокая душа" гарсону велит подать ей папиросы "Визирь". "Батюшки! - думает Петушков. - Десять франков…" Но видит - "одинокая душа" так на него любезно смотрит, улыбается, зубки у ней такие белые, ротик маленький, хорошенькая, веселая, и так заговорились. Когда пошли из кафе, ему знакомая Игоркина и говорит:
- Вы ей понравились…
- Почему вы думаете? - спросил Петушков.
- Я-то, - говорит, - женщина, я все вижу. Нечего. Понравились. А сколько вы можете, - спрашивает, - дать ей в неделю?
У Петушкова в голове закружилось. "Хороша, - думает, - баба, - сразу так мгновенно прошло сквозь всего чувство. - Зачем, - думает, - я буду ее ему уступать, тому, толстому помещику?" И сказал Игоркиной:
- Я покуда без дела здесь, дам ей франков пятьдесят в неделю.
А Игоркина ему закричала:
- Да вы с ума сошли! А еще письма пишете, свидания назначаете, заставляете время зря терять. А еще москвич. Постыдитесь…
Петушков прямо ошалел.
- Позвольте, - говорит, - мадам Игоркина. - Да что вы? Разве у нас в Москве могли быть такие вопросы? Вы, - говорит, - потонули в материализме…
А она ему:
- Ах, вы не стройте, пожалуйста, из себя наивного. Вы ищете чуткую, нежную одинокую душу без копейки. Ну так прощайте, поищите дуру.
И обе они ушли…
Петушков рассказал этот пассаж своему приятелю, Исаку Яковлевичу.
- Скажите, - говорит он ему, - как жить в такую эпоху, когда всякая мораль потеряна?
Приятель Исак Яковлевич грустно с ним согласился и сказал:
- Какую же вы себе так-таки хотите мораль за пятьдесят франков в неделю? Этого таки да, невозможно…
Женщины
Проснулся рано. Как грустно осеннее утро! Нависли темные тучи, дождь. Белая узкая полоска видна за сараем над темным лесом. Дальше - синяя грязная дорога.
А есть красота и в созерцании даже унылого времени.
Еще спят мои приятели-охотники. Я вышел на крыльцо. Осыпаются листья клена на террасу и крыльцо моего дома. В осенней поре есть особое настроение, рождающее святую печаль. Утренний осенний холод как-то бодрит.
У чулана стоят кадушки, бочка. Около навалены кочаны капусты. Проходя в кухню, вижу в банках маринованные грибы - подосиновики. Они красные, их и зовут так: красноголовики. Достал вилкой гриб и съел. Как вкусно! Слышу, по лестнице из светелки сверху идет мой племянник и тихо поет:
Гаудеамус игитур,
Ювенес дум сумус…
Племянник мой - студент университета, юридического факультета. Очень умный. Больше всего любит спорить. У него все, что ни скажи, - не так. Был влюблен в актрису, Раису Павловну, чуть университет не бросил, сделался режиссером-новатором, но разочаровался в Раисе Павловне по случаю того, что она устроила ему неожиданный сюрприз: ехали из Крыма, в вагоне только что познакомились с коммивояжером, а в Ростове Раиса Павловна с ним сошла с поезда и уехала неизвестно куда… Племянник остался в вагоне один.
Племянник мой спустился сверху и умывался. Лицо у него вдумчивое, губы красные как-то выпячиваются, а после того как Раиса Павловна уехала, в глазах у него как бы застыл упрек - выражение несколько собачье.
- Ну что, Володя, как спал? - спрашиваю я. - Сегодня погода-то какая скучная, дождь идет. Попробуй-ка вот красноголовиков маринованных.
Володя достает из банки вилкой гриб и ест.
- Ну что, сегодня видел во сне Раису Павловну?
- Нет, не видал, - отвечает медленно Володя. - Я думаю, дядя, что она встретила в вагоне тогда своего Ромео. Это может случиться с женщиной.
- Ну какой там Ромео! Просто увидела, что у него деньги есть, а у тебя мало.
- Как вы, дядя, так просто на все смотрите. Это невозможно. Она говорила, что в меня влюблена, часто говорила.
- Ну, говорила… Говорят все, а ты и веришь.
- Как это вы, дядя, говорите! Конечно, верю. Ведь это видно, когда влюблена, признаки ведь есть.
- Какие же это признаки?
- Ну вот, право… как вы странно все… Ясные признаки.
- Ясные? А какие же это ясные?
- Ну как же… разные признаки бывают…
- Это верно, - заметил стоявший в дверях мой приятель Коля Курин, вытирая себе лицо полотенцем. - Когда влюблена, то всегда ноздри раздуваются.
- Да… это бывает, - соглашается племянник. - Бывает и еще: руки вытягивает, и так - вроде как будто падает - опускает глаза и долго смотрит вниз.
- Это верно, - согласился Коля Курин. - И еще: опустит глаза и скажет: "Вы ничего не понимаете…" Это уж, брат, верный признак - значит, влюблена.
- Нет, - оспаривает племянник. - Скажет: "Вы меня только один понимаете".
- Нет, - не соглашается Коля Курин, - всегда больше говорят: "Вы не понимаете меня". А черт ее поймет - понять невозможно. Да, брат. Я уж сколько видел их, уж я, брат, знаю все их штучки. Но понять, ау, не поймешь нипочем, очень трудно. Так это сотворено: понять невозможно…
Все приятели мои уже проснулись и собрались в большой комнате, где приготовлен чай. Утро такое грустное. В окно виден осенний сад в тумане дождя. Завтра Покров, праздник, - приятели собираются на охоту. Говорят: тетерева скучились и сидят на верхушках деревьев в лесу, зайцы ждут снега, уж белеют. Мой ручной заяц грызет кочерыжки от капусты, целый день грызет. Потолстел ужасно.
За утренним чаем спросили охотника Караулова, может ли он узнать, влюблена женщина или нет.
- Не знаю, - отвечает Караулов. - Я женился так, как-то сразу. Не знаю, была она влюблена в меня или нет. Только после свадьбы на всех моих знакомых глаза пялила. Ну, и нашла одного, помню, тоже осенью. Ну, и ау - к нему перебежала. А я, по правде сказать, рад был: на охоту уехал. Получил от нее письмо, посмотрел на него, да так и не прочитал. "Зачем, - думаю, - не стоит…"
- Вот это все у вас неверно, - сказал мой приятель, архитектор Вася, сидя с краю стола и набивая патроны для ружья. - Все неверно. Моя Ольга всегда при деле, и к ней все такие разные пошлости не пристают. Вот я уехал на охоту, она справляется: правда ли, что я на охоту уехал? Все узнает. Я ей сказал, что если она что-нибудь такое-эдакое затеет, то у меня на случай три обновочки готовы: одна брюнетка и две блондинки. Такой Лизок есть - красотка! Ну и Лизок! Так вот этот Лизок ей, Ольге моей, так в голову засел - только о ней и думает, за каждым шагом ее следит, при деле всегда. Это надо понять, а то бы тоже ушла, без дела-то. Я знал одного музыканта, он скрипач - страдивариус у него, концерты дает. В жену влюблен. Дома сидит в ногах у своей жены, все руку ее держит. Посмотрит на жену кверху и целует руку. Потом сыграет. Влюблен в жену ужасно. А ей скука, надоел. Та из магазина придет домой, он ее музыкой встречает. Ученик его мне жаловался: "Как быть? Лезет, - говорит, - она ко мне, а мне неловко, подумайте - профессор мой, муж-то ее". А я и говорю ему, ученику-то: "Вот что сделай: дай телеграмму своему профессору: "Сгораю от ваших вариаций. Жду эту среду в Петровском парке. Белая Роза"".
- Ну, и что же? - спросили приятели.
- А то, что она в парке была с утра, "белую розу" искала. Встретила ученика, спрашивает: "Вы не знаете - кто эта "белая роза"?" А тот-то ей: "Знаю", - говорит. "Покажите ее мне", - просит она ученика. "Да она была здесь, да уехала…" Она - искать мужа, его нет нигде. К вечеру приехал домой. Была сцена. А он клянется, божится, говорит жене: "Я не знаю никакой Розы, ты моя "белая роза", единственная" - и руки целует. Ну, все и испортил.
- Женщин понять невозможно, - сказал задумчиво Коля Курин. - У меня нынешним летом тоже вот история какая вышла… Жара летом в Москве, ужас какая жара. И поехал я купаться в Кунцево, на Москва-реку. Пришел в купальню рано, никого. Ну, я разделся, влез в воду. Хорошо. Чудо какое купанье. Вижу я - в купальню входит такой здоровый человек, толстый, в шляпе соломенной. Смотрит на меня пристально и говорит: "Э-э… вот ты где…" Я ему отвечаю: "Я не имею удовольствия вас знать". - "Не имеешь удовольствия? - говорит. - Так узнаешь, погоди…"
Я думаю: "Что такое?"
- Это ты, - говорит, - вчера вечером с моей женой в лодке катался?
- Позвольте, - говорю я ему, - я не имею удовольствия знать вашу супругу и приехал сюда купаться сегодня утром.
- Врешь, - говорит, - я ведь видел… это ты катался с женой. Твою рожу я запомнил…
Я думаю: "Что за черт!"
- Вы ошибаетесь, - говорю я ему, - и не имеете права мне "ты" говорить. Потрудитесь оставить меня в покое, я купаюсь и не желаю с вами разговаривать.
- Купайся, купайся… - говорил толстяк, - но в лодке больше с моей женой не покатаешься. Будя!
Он собрал мое платье, живо свернул, взял под мышку и вышел из купальни.
Я выскочил за ним. Вижу, он в гору, в парк поднимается, по дорожке. Я хотел к нему броситься… Идут дачники, дамы, кавалеры… Я голый. Думаю: "Что делать?" Вернулся в купальню и кричу изо всех сил: "Сторож, сторож!" Пришел лодочник-сторож, он билеты на купальне продает. Я ему говорю, что приходил какой-то человек, схватил мое платье и унес.
- Что вы, барин! Это приходил Веревкин. Он нешто возьмет. Он миллионщик…
- Мне все равно, - говорю я ему, - он все мое платье взял. Он сумасшедший, что ли?
- Ну что вы, барин!.. Он шутит.
- То есть как - шутит? Как же я теперь?.. Узнай у него, как же я, голый, куда я пойду? Ведь это возмутительно! Безобразие!
- Это верно, - говорит сторож. - А только он шутит, он вас, знать, знает. Я попробую, пойду спрошу у его, он здесь, вот, в парке, дача-то их.
Сижу в купальне, дожидаюсь сторожа. В купальню пришли четверо дачников купаться, один студент. Я говорю им:
- Вот какая штука со мной случилась…
А им смешно. Один мне предлагает свой купальный халат. Я обрадовался, надел халат и пошел в парк. Нашел дачу Веревкина. У него там и сторож-лодочник. Веревкин обрадовался мне и говорит: