* * *
Стемнело, когда вернулись домой. Дома нас дожидался доктор Иван Иванович, приехавший ко мне гостить. Горела лампа, и на столе приготовлен ужин и чай.
Василий Сергеевич - человек огромного роста, днем прямо герой, к ночи робеет. Рассказывая за ужином доктору случай с беглым приказчиком, попенял меня:
- Зря вы адрес-то ему дали, мне что-то рожа его не нравится. И черт его знает, наверно, он и в бегах кое-кого придушил. Вы очень доверчивы. Так я и поверил, что его любовница травила мужа, а он не знал. Врет! Баба все любовнику расскажет. Да-с.
Герасим усмехался и глядел лукаво.
- Как хотите, - горячился Василий Сергеевич, - а ружьецо на ночь заряжу пулей. У него там сторожа какие-то! Благодарю вас - сторожа… Наверное - разбойники!
Вошел слуга мой Ленька.
- Человек какой-то приехал. Вас спрашивает. Видать, что бродяга.
- Вот, не угодно ли! - говорит Василий Сергеевич. - Хорошее знакомство нашли…
- Позови его сюда, - говорю я.
Вошел человек, белобрысый, высокий, худой, на ногах - опорки. Глаза серые, испуганные. Большие ресницы слиплись. Одет в женскую кацавейку. Робко вошел. В руках держит кулек и рваный картуз. Заикаясь, сказал:
- Вот это… к-к вам - селедка. Ту-ту-ту-а, И-и-лья велел.
- А ты кто будешь-то? - спросил я.
- Я-то… да я-то поднадзорный.
- Значит, за грабеж? - спросил доктор.
- Не, я - не острожный, я так, не помнящий родства.
- Родства не помнишь? - спросил Василий Сергеевич. - Странно!
- Ей-ей, барин, не помню. Вот ничего не помню.
- Ну, это ты врешь.
- Ей-ей, барин. Семи лет отец увез, отдал на шерстомойню. Шабаш. Сам помер в деревне. А как найти деревню, не знаю. И как звать деревню - не знаю. А меня Сережка Стрекач звать. Все на шерстомойне звали, а кто - Заика. Пашпорта нет. Шерстомойня сгорела. Не берут никуды. Бродяга. "Кто ты такой?" - спросют. Говорю: "Сережка Стрекач, Заика". - "Откуда?" - "Незнамо". В солдаты не берут. Вот ей-ей.
- А ты что же, в сторожах у беглого находишься? - спросил Василий Сергеевич.
- Не… Илья Васильевич, дай ему Господи, вот без гривны никого не оставит. Дай ему. Сказал - сапоги купить хочет, замерзнуть не даст. Летом вот тут жил, в доме на дороге, под полом, а теперь вот стужа. Пропадать без милостивца. Сапоги-то мне новые зачем? Стары бы лучше, а то за сапоги-то новые не убили бы. Душегубы есть такие. Вот барин один мне спинжак подарил - так на рынке били меня и в участке били. Я не украл, ей-ей. Я ведь непомнящий - не вор. На вот, бьют! "Все равно, - говорят, - бей…"
- Садись, Стрекач, чай пить. Вот поешь тут.
Сергей Стрекач посмотрел на всех и на стол, искал место, куда положить картуз, и сел с краю стола. Иван Иванович налил ему водки и отрезал ветчины. Стрекач выпил водку и закашлялся. Встал, вышел в коридор.
- Больной! - сказал доктор.
В кульке, когда развернули, оказались копченые переяславские сельди. Дивные сельди. Стрекач вернулся, опять сел за стол, ел молча ситный, колбасу. Во всем - и в глазах его, было что-то похожее на убитую птицу. Выпив чай, он встал и сказал:
- Спасибо. Я пойду…
- Куда же ты пойдешь?
- На дорогу. Завтра, в утро, Илья Васильевич придет.
- Там ведь холодно.
- Да, стало холодно.
- Оставайся, - говорю я, - ночевать здесь, да поешь еще. Ступай к дедушке.
Видно было, что Стрекач стесняется нас. Сторож, дедушка Семен, угостил Стрекача и разговорился с ним.
- А позвольте вас спросить, - кого же это вы у себя ночевать оставляете? - сердито спросил Василий Сергеевич.
- Разбойника дикого… - рассмеялся Герасим.
С большой охапкой хвороста вошел сторож-дед и, бросив ее у камина, сказал, посмотрев на нас:
- Ушел Стрекач-то, его не удержишь. Там у него свое гнездо. Да и людев боится: не рассерчали бы. Он без вас по зиме бывал у меня, ночевал. Ну, кое-кому поработает, при трактире посуду моет, не берут его на службу-то никуды: не велено. В монахи хотел - тоже не берут. Волчьего паспорта - и того у его нет. И в каком он чине на свете живет - понять никто не может…
Волки
В полночь ехали мы со станции: впереди мои приятели на двух подводах, а я замешкался на станции - давал телеграмму, - в буфете закупил баранок ростовских, солонину ярославскую. Приятели уехали вперед, а я с Василием Княжевым сзади. Ехать двенадцать верст - на мельницу к Никону Осиповичу - рыбу ловить, ну и на охоту.
Тихая осенняя ночь; дорога грязная, переваливается тарантас из колеи в колею. Едем небольшим лесом, справа - река.
- Чу! - говорит возчик Захар. - Слышь, волки воют?..
Он встал. Тихо. Над темными елями ровная глубина неба. Вверху блистает месяц. На темной дороге блестит в лужах его отражение, и вдруг - далеко внизу, за лесной чащей, я услышал вой. Он переливался в несколько голосов, то дальше, то ближе.
- Это за Остеевом… - тихо сказал Захар и дернул лошадей.
Я слушал: вой то замолкал, то вновь начинался. И странно. Что-то было общее с этой ночью, осенним лесом, что-то родное в этих тяжких звуках волчьего воя. Почему-то вспомнилось ушедшее время. Казарма в Ейске, куда я был призван на военную службу, кубанский казак, молившийся Аллаху, стоя на коленях у койки и держа руки у ушей, смерть моей бедной матери… Театр, опера. Ван Занд. Жизнь моя показалась мне какой-то нечаянной, несерьезной перед звуками волчьего воя в ночи лесной пустыни. Россия - таинственный край!..
- Их осемь, - сказал возчик Захар.
- А почему ты знаешь, что их восемь? - спросил я.
- Да ведь слыхать: четыре матерых, а то молодые.
- А почто они это воют?
- Эх, почто. Жалуются.
- Как - жалуются? Кому?
- Как - кому? Богу. Просят, значит, прощенья за живодерство ихнее. Человек-то пост держит. Хошь - ест мясное, хошь - не ест. А волк - никак не возможно.
- Это верно, - заметил Василий Княжев. - Это они молитву поют об жисти их волчьей, чтоб с голоду по зиме не сдохнуть. Да ведь другой бы тоже б завыл, не хуже волка, да совестится. Засмеют - боится.
Впереди, в тишине ночи, послышался стук колес на мосту.
- Это наши едут, - сказал Василий.
- Трогай, - говорю я Захару, - мы далеко отстали. Вон, они мост переехали.
- Чего мост? Нам ведь на мост не надоть, - ответил Захар. - Мельница влево будет, а на мост, это - прямо к волкам, значит…
Вдруг впереди мелькнул огонек - кто-то ехал на нас. Вот уж и видно курящего доктора Ивана Ивановича.
Когда мы подъехали, доктор соскочил с тарантаса и, подойдя к нам, сказал:
- Что делается! Не туда поехали. Слышали, как волки-то воют? На них ведь едем. У Павла Александровича одно ружье, и то - дробь. А у Василия Сергеевича удочка только. Ну, револьвер еще. А что с револьвером? Ну, Василий Сергеевич: "Стой! Дальше не еду…" Да и дороги никто не знает. Вернулся за вами. Отстали вы далеко.
- На мост не надоть, - говорит Захар. - Влево брать, на мельницу ежели.
- Волки далеко, - говорю я. - Это в Остеевской пустоши.
- Не, - сказал Захар, - ближе. Версты три, не боле, в болоте.
- Они там все у моста, - сказал Иван Иванович. - Ехать не хотят. Ждут утра.
Доктор сел в повозку, и мы тронулись.
Показался заросший берег реки. У моста я увидел тарантас. В нем сидел толстый Юрий Сергеевич, луна освещала его круглое лицо, около стояли возчики.
- Слышишь, они в унисон лупят: ре, ля бемоль наверху. Интересная штука. Жутковато только. Они ведь недалеко.
- Да-с, - сказал Павел Александрович, - прекрасно. Волки воют. Ну, а что же дальше?
- А где Василий Сергеевич и Николай? - спросил доктор.
- Здесь, - услышал я голос приятеля Васи. - Да-с, я здесь лучше себя чувствую, - говорил он, сидя, как оказалось, на сучьях сосны. - Только дайте мне веревку или вожжи: я себя привяжу. А то задремлешь, свалишься. Ночью я не намерен ехать. Да-с.
- А где же Николай Васильевич?
- Я здесь, - слышим мы кроткий голос приятеля Коли с соседней сосны. - Я-то не боюсь, только у меня никакого оружия нет.
- В последний раз прошу тебя, полезай, Юрий, - сказал Вася. - У вас, конечно, есть два ружья, а у меня - револьвер. Но хорошо, если они начнут жрать сначала лошадей, - тогда мы успеем обстрелять их. А если с тебя начнут - что тогда? Разорвут ведь в клочья!
- Да чего это, право, - говорит Василий Княжев, собирая валежник и сучья. - Я сейчас зажгу костер, так ни один леший не подойдет.
Возчики и Василий рубили топорами можжуху и сушняк. И вскоре запылал огромный костер. Он осветил округу, лес, лошадей, реку. Княжев, подвешивая на огонь котелок, сказал мне:
- Хорошо бы солонинки сварить. Видать, что не поедем до утра.
- Вот это верно, - соглашается Юрий Сергеевич. - Молодец, Василий. Ну-ка, доставай, закусим. Слезай, Вася.
- Это вы там правильно придумали, - говорит Вася с дерева. - Но я все же здесь посижу.
Набили полный котелок солонины. Около костра было тепло. По рукам передавали стакан, а Василий каждому наливал аккуратно.
- Хороша солонина, - говорили возчики.
- А теперь в Москве, в кружке, ужинают. Всего ведь двести верст, а никому там и в голову не придет, ни Южину, ни Рыбакову, ни Станиславскому, что здесь волки сожрали композитора Сахновского, художника Коровина, самого директора кружка Кузнецова, - говорил медленно Коля Курин, сидя на сосне. - На другой день - газеты, сенсация, панихида; в Консерватории, в Филармонии ученицы плачут. В редакции "Русского слова", в "Московских ведомостях" - радость. Статья: "Съеденные волками декаденты: Коровин, Сахновский…"
С другой сосны басом говорит Василий Сергеевич:
- Радость вдовы подьячего, что без остатка сожрали волки супруга…
В это время раздался треск, и Коля Курин как-то кубарем ахнул на землю.
- Вот хорошо! - смеялся Юрий Сергеевич. - Жаль, волков нет, а то бы тебя в клочки.
- Я ногу, брат, ушиб… Вот черт! Хорошо, невысоко и мох, - говорил, прихрамывая, подходивший к костру Коля.
- Слышите, - вдруг закричал Василий Сергеевич.
Вдали, за поворотом леса, у реки был слышен шум.
- Знать, едут, - сказал Захар.
Слышно было, как приятель Вася полез на сосне выше. На повороте осветилась большая лошадь, телега. Ехавший остановился. На телеге лежали мешки.
- Помольцы, - сказал Захар.
Показалась вторая телега. Тоже остановилась.
Захар крикнул:
- Чего стал?
- Свои небось.
Первая телега тронулась. Мужик, держа лошадь за узду, остановился около нас и сказал:
- Бог в помощь.
Другая телега тоже подъехала. Мужик и баба глядели на нас молча.
- Чего? Это, знать, по охоте заблудили? - спросил первый.
- Нет, - сказал возчик Батранов, - волков пережидаем. Рядом выли.
- Это далече, - сказал помолец. - Они нешто пойдут на человека. Нешто волк - дурак? Он знает: топор у мужика. Н-да. Топор.
- А вы откель? - спросил Захар.
- Мы-то. С помолу едем. Мы с выселок.
- Ну-ка, Василий, поднеси им по стаканчику, - предложил Юрий.
- Благодарствуем, - сказали помольцы. - А мы-то думали, чего это в таку пору? Что за народ у моста? Не лихо ли дело? Тут, у моста, эта-во, завсегда пугает. Кто-то бегает, песни поет. А кто - не видать. А вы, по охоте ежели, приезжайте к нам на выселки. У нас охота рядом. Тетеревей чтó! Приезжайте ко мне: Василий Макаров, чай пить у меня с медом. Ну, спасибо. И-их. Хороша солонина-то.
Простившись, помольцы поехали.
- Ну, вот что. Едем скорее, - слезая с сосны, говорил Василий Сергеевич. - Волки - черт с ними, но уж от этой певицы, которая здесь бегает, подальше… Черт принес. Благодарю покорно. Честное слово, в последний раз еду. Каждый раз ерунда какая-нибудь. Бегает, поет… Едемте.
* * *
Сели в повозки. Переехали мост. За поворотом темнели большие ели, и в небе чуть мерцал свет утра.
Вдруг, слышим, сзади по мосту стук. Кто-то будто пробежал. Было что-то страшное в этом звуке.
Василий Сергеевич выстрелил из револьвера и крикнул: "Вот тебе!" И еще выстрелил: "Вот тебе, вот тебе".
И опять было слышно: кто-то побежал по мосту.
- Пугает… - сказал возчик.
Краем реки поднимались в гору. Дорога шла по песку, покрытому чистым мелким ельником. Светало. Вдали показался большой темный лес, как гребень. Под горой мы услыхали шум мельницы. В доме мельника мерцал огонек в окнах.
* * *
Радостно нас встретил мельник Никон Осипович. Хлопотал. Дочь ставила самовар, а рядом, в горнице, стелили сено для ночлега.
Приятели мои решили не ложиться спать. Утренняя заря блистала за лесом. Бодро и весело шумели колеса мельницы в пене голубой воды.
Умывались у речки. Было видно дно, песок и мелкие камушки. Рядом подошли коровы и пили кристальную воду. Как-то все просто, естественно, хорошо.
Когда вернулись в дом мельника, на столе шипел самовар, белая скатерть, расставлены закуски из Москвы. Пришла Прасковья Андреевна, жена мельника, и дочь Маша в голубом ярком платье, в косу вплетена лента.
Разливали за столом чай, брагу, говорили: "Вот грибки попробуйте. Рыжики, валуи, белянки, пирог с капустой, оладьи с медом".
- Маша, - сказал я, - Василий Сергеевич всю ночь на сосне просидел: волков боялся. Пожалей его.
Василий Сергеевич, причесывая мокрые волосы у зеркала, рассмеявшись, сказал:
- Верно. Ночью до чего страшно было, на сосне сидел.
- Да неужто правда, - удивлялась мельничиха.
- И я сидел, - кротко сказал Коля.
Маша, посмотрев на Колю, закрыла лицо фартуком и, смеясь, выбежала из горницы.
- Странно… смешного мало, - обиженно сказал Коля Курин. - Разорвут, сожрут…
- Да полно, - смеялась мельничиха. - Что в тебе им есть? Худой - кости да очки. И неслыханно дело, чтоб тут человека съели. А волки у нас кругом. Вот с вечера выть зачнут - таку скуку нагонят. В городах-то нету этого, у вас… Там весело…
"Ну, - подумал я, - у нас волки-то есть пострашнее…"
* * *
Утренним осенним солнцем освещена мельница. Бежит, блестя по колесам, синяя вода. А за ней… река. Берега - в заросли серой опавшей ольхи. Темными пятнами спускаются по песчаному обрыву огромные ели. Все опрокинулось в тихой воде. Какая красота! Я тороплюсь наносить на холст красками эти формы и цвета.
Сзади меня стоят помольцы и смотрят, как я пишу. Один держит дугу и говорит мне, смеясь:
- Сдел милость… Э, у тебя лазорева краска, эво-та, хороша… - показал он на палитру. - Намалюй мне цветочки - это место на дуге. Зимой поедешь, поглядишь - веселей будет…
Английские рябчики
Серый осенний день. На деревянном мосту через речку сижу я с приятелем своим, рыболовом Василием Княжевым. Ловим мы на удочку ельцов. Небольшая елец-рыбка - серебряная, вершков в пять. Видно, как поверху быстрой речки плывут наши поплавки. Пропадет поплавок, дернем, ну и попал елец.
Раннее утро. Много мы наловили ельцов. Послезавтра - Покров день, ко мне в деревенский дом приедут приятели-охотники. Василий говорит:
- Ельцы хороши. Я из них копчушки приготовлю, коптить их надоть. Я знаю, видал, как их в Москве коптил Бураков. И вот хороши копченые ельцы! Скусны, язык проглотишь! Их в торговле нету, на рыбу эту не глядят, за рыбу не считают, не знают… а скусны.
Беспрестанно попадаются ельцы, уж мы их поймали сотню.
По берегу речки идет песчаная осыпь, по ней еловый лесок. Кой-где желтые осенние березки. Тихо. Высоко над нами раздается гортанный звук "курлы-курлы": летят журавли. Хорошо на речке… задумывается душа.
В саду у меня, близ дома, у больших сосен, идет густой дым. Вижу, около сидит на корточках Василий. Когда я подошел к нему, вижу - Василий подкладывает в тепленку сухие осиновые поленца и сучья. Сбоку из кирпичей сложено что-то вроде печурки. Там висят на проволоке ельцы. Глаза Василия слезятся от дыма. Вытирая их рукавом, он говорит мне:
- Их вот на осиннике коптить надоть, хороши будут. Ишь, рассол из них течет. Долго коптить надо, умеючи.
У меня краски масляные из Лондона, фабрики "Виндзор-Ньютон, артист колор-мануфактур". Картонные коробки в деревянном ящике, на нем ярлыки. Вот этот ящик как раз пригодится для копченых ельцов. Сбоку пишу крупно черной краской английскими буквами: "мымра". Ровно укладываем мы с Василием копченых ельцов полный ящик и крышку забиваем гвоздями. Приедут гости - угостим их "английскими копчушками"…
Пришел ко мне охотник Герасим Дементьевич - сосед, принес пару белых куропаток и три кряковых утки - на праздник, значит. Я его и прошу:
- Вот что, Герасим, будь друг, - говорю, - знаешь грачей? Их по лугу у мохового болота, где полдни, - стаи летают. Настреляй, пожалуйста.
Герасим смотрит на меня и смеется.
- Чего это, - говорит, - куда их? Подушку, что ли, пером набить хочешь? Так от кур-то перо лучше.
- Нет, - говорю, - набей, пожалуйста, десяток.
- Чего это, Лисеич, заряда жалко - на что тратить… Давай тады твое ружье, сейчас настреляю.
- Василий, - говорю я Княжеву, - вот что: Герасим настреляет грачей, надо их будет ощипать, только чтоб тетка Афросинья не видала, а то откажется жарить. Головки у них отрежь и ноги тоже. Скажешь ей, что это дичь - чирки, ну или вроде.
Василий смотрит на меня с удивлением, проводит пальцем под носом и смеется, шипя, вроде как гири у часов поднимает.
- Это чего? - говорит. - Неужто вы гостей ими кормить хотите?
Жареных грачей кладем в банку, туда эстрагон, маленькие огурчики, разводим брусничное варенье и заливаем. На банку наклеиваем ярлык с английских красок: "Италиен-Ринг-Ализарин". Сбоку ярлык. Пишу: "Альбион, рябчик".
В бутылки белого крымского вина кладем смородинное варенье, вишневое, малиновое, варим в вине еловые зеленые шишки, перецеживаем, наливаем в светлые бутылки. Получаются разного цвета вина. Коньяк с водой, гонобобель, анис, клюква, сахар - все вина выходят, все заграничные… Из спирта и жженого сахара выходит ром. Разноцветные бутылки, ярлыки от красок английских наклеиваем: "Пурпур мадер", "Роз мадер"… разные такие мадеры из Англии пришли…
Тетушка Афросинья поглядывает на наши приготовленья и немножко сердится, покачивая головой. Василий и Герасим пробуют вина и говорят: "Вот бы еще сюда медку подложить, ну и наливки выйдут". Бутылки запечатываем сургучом.
Мелко изрубленная капуста с брусникой, луком в банке как-то особенно выглядит - заманчиво. Эффектен белый ярлык с медалью с бутылки гуниади янус. К приезду гостей, друзей-охотников, все было с вечера расставлено на столе в деревенской большой комнате, моей мастерской.