Шарик
Помню, в России - и в городе, и в деревне - "собака" было ругательное слово. Говорили: "ах ты собака!", "собака лает - ветер носит", "что с ним, с собакой, говорить…", "собаке - собачья смерть". Так выходило, что собака - что-то позорное. Вообще, к собаке не было внимания.
В деревнях собаки зиму и лето жили на дворе и назывались "дворняжки". В избу, в дом, их никогда не пускали. Считалось грехом: нечистое животное. Кошка - другое, кошку можно держать в доме, а собаку - грех.
Большею частью дворняжек называли Шарик, Волчок, должно быть, потому, что когда спит дворняжка, то свертывается в клубочек и похожа на шарик. Ласковая собака была дворняжка.
Шарик в стужу, в зиму холодную, в мороз, спал где попало. Свернется шариком, сунет мордочку в живот и спит на снегу. Ему и тепло. Кормят Шарика или нет, а он все живет, сторожит дом, лает, много лает. Так и говорили про Шарика: "Пустолайка". Били Шарика ногой куда попало - не лезь! Били чем попало. Сказать по правде, отношение к собаке у нас было плохое, жестокое, несправедливое. Ее не чувствовали, не видали, не понимали величия собачьей души, преданности ее чистого собачьего сердца. Дворняжка - и только. Некогда было любить собаку… Жизнь трудна, заботы много, нужда, незадача, злоба, пьянство, горе - до собаки ли тут?
Шарик это все понимал, видел, все чувствовал - и нужду, и досаду хозяина, видел горе и неразбериху жизни, понимал, переносил побои, терпел.
Он любил человека настоящею любовью с самых детских своих лет. Едва только прозрев, щенком маленьким, вилял хвостом и ковылял на нетвердых лапах к человеку. И все было для родившегося только что щенка Шарика не важно - даже мать. Только один высокий долг - стремиться к другу своему - человеку, и в радости вертеть хвостом, видя своего великого любимого друга, своего бога.
В общем, дворняга Шарик был похож на северную лайку. Острые ушки, пестро окрашенный, темный в спине, белая грудь, каряя мордочка и хвост… замечательный хвост - крючком, лихо закручен, как крендель, пышно и круто завернут на спину. На лапках как бы надеты белые чулки. Лихие морозы, русские, были Шарику нипочем: зимою он был богато, плотно покрыт мехом. Ночью Шарик не спал - сторожил дом. Если кто ехал по деревне, Шарик бежал к подворотне - облаять проезжего, так сказать, прогнать.
И Шарик уверен был, что он прогнал от дома чужих людей.
Ночью на двор, в дом никого не пустит, и много надо было хозяину уговаривать Шарика и ругать его, чтоб он впустил в дом. А то Шарик еще и под ноги бросится и укусит. "Нечего пускать чужих, живите, мол, сами хорошо, не ругайтесь". Собаки ведь не любят, когда в доме ссора, они омрачаются душой и делаются печальными. Когда Шарику скажут, что гость свой, то он успокаивается понемножку, но все же ворчит. Не верит посторонним.
Собака несла службу и была верна хозяину.
Однажды, мальчишкой шестнадцати лет, я гостил у тетки в Вышнем Волочке. Ходил на охоту, но собаки не было у меня. А без собаки - какая охота.
И вот мой приятель, охотник Дубинин, немолодой, с которым я ходил на охоту, подыскал мне собачку - у приятеля своего, тоже охотника. Собака прозывалась Шариком.
Дубинин жил в маленьком домике, на самом краю города. Сказал мне, что завтра приведет собаку. Выпросил я у тетки три рубля - надо отдать за собаку, - всю ночь не спал от радости: собака будет у меня, я буду ходить с ней на заводское водохранилище - большое озеро, буду лазить по камышам. Уток там сколько! Гуси есть. И - кукуля.
- Кукуля вечером кричит, - говорил мне Дубинин, - кричит по-человечьи. Но застрелить ее никто не может. Ее никто не видал.
"Ну, - думал я, - Шарик выгонит кукулю - посмотрю на нее, какая она".
Дождался утра и пошел к Дубинину. Долго у него дожидался. Наконец пришел приятель Дубинина и привел на веревке Шарика. Собака была дворняжка.
- Ты не гляди, что она дворняга, - сказал мне Дубинин. - Она так за утями гоняет, что сеттеру-гордону не удаст. А тетеревьев крадучи покажет. И зайца гонит - чего тебе еще?
Хорош Шарик - как игрушка! Смотрит на меня. Мы по рукам ударили - я купил собаку. Дубинин за водочкой послал. Даю три рубля. Шарик смотрит. Я ему миску молока налил, хлеб крошу, а хозяин его ушел. Смотрю - не ест Шарик, на дверь смотрит - хозяин ушел… Как быть?.. И повел я на веревке Шарика домой, к тетке.
- Шарик, Шарик, - говорю ему, - на охоту пойдем.
Глажу его дорогой. Привел на двор к тетке, отвязал с шеи веревку, а Шарик к калитке, носом отвернул ее да бежать. Я за ним, бегу по улице, в отчаянии, чуть не плача, кричу: "Шарик! Шарик!" Изо всех сил бегу, замучился. Остановился у забора, и Шарик, смотрю, тоже остановился и смотрит на меня. Я иду к нему и говорю:
- Шарик, Шарик, зачем ты ушел?..
Подошел к нему, погладил по голове, говорю: "Шарик, милый мой Шарик, пойдем ко мне, пойдем, пожалуйста… Я на охоту с тобой пойду".
И Шарик пошел со мной. Я его кормил на кухне молоком, щами, баранками. И Шарик ел.
Когда я лег спать, Шарик свернулся около меня колечком на полу и, когда ехали дрожки мимо дома, стуча по мостовой, потихоньку заворчал. Шарик понял, что он продан мне, и не отходил от меня, сторожил.
* * *
Когда я проснулся утром, Шарик, как-то ровно поставив ушки свои и, встав белыми передними лапками на постель, весело и пристально смотрел на меня темными глазками. Когда я стал одеваться, Шарик радовался, прыгал. Вдруг сел на задние лапы и, сидя, махал передними. "Это его выучили, - с неудовольствием подумал я. - Это он служит. Зачем? Охотничьих собак не учат служить".
Я оделся и вышел с Шариком на крыльцо, он весело прыгал на дворе и сразу сделался приятелем кучера и дворника. Он был с ними как будто давний знакомый.
Но, когда я вернулся в дом к тетке, к чайному столу, и моя тетка хотела погладить Шарика, он заворчал и зло оскалил зубы…
- Какую ты злую собаку купил! - сказала тетка.
Она взяла кусок сахару и хотела дать Шарику. Но тот не взял сахар и опять зарычал.
- Какая дура собака! - сказала тетка. - Она и не охотничья вовсе, таких не бывает охотничьих собак. Ты не держи ее здесь, пускай на дворе ее дворник привяжет. Злая, дрянная собака.
Думаю: за что Шарик невзлюбил тетку? Огорчился. Пошел я в свою комнату наверх, надел высокие сапоги охотничьи, взял ружье, патронташ и сказал: "Пойдем, Шарик, на охоту". Шарик прыгал от радости.
Пришел на край города в домик к охотнику, к приятелю своему Дубинину. Тот только что вернулся с охоты.
- Посчастливилось, - сказал он мне. - Взял на озере шесть кряковых да пяток чирков. Доход есть, продать надо.
Сидя с ним за чаем, ели пеклеванный хлеб, особенный, вкусный. Возьмешь в рот, а он весь мнется, внутри пустой. Такого вкусного хлеба и в Москве не было.
- Вот что, Костя, - говорит мне Дубинин, - поедем в лодке по реке Тверце до Осеченки, там охота хороша, утей много, красота - река! По берегу камыши, лесочек. Отмели - рыбы много. Я раз козу видел там дикую, не стрельнул - жалко было. Ведь это что - коза с козленком! Это из Тарлецкого большого леса. Говорят, там и олени есть. Охота там запрещена строго-настрого. А меня-то сторож пущает - только коз не стреляй. Там царская охота бывала, глухарей што!..
- Тетка моя Шарика дома держать не велит… сказала, чтоб привязали на дворе. Как быть? Невзлюбил ее Шарик, все ворчит на нее, - говорю я в огорчении.
- Вот ведь что!.. - удивился Дубинин. - Есть это в их, в собаках. Собака - глядеть собака, а она что: она знает, чего мы не знаем… - Дубинин серьезно посмотрел на меня. - Невзлюбил тетку твою Шарик, а кто ее любит? Ведь вот Прохор, у кого Шарика-то купили, и я знаем твою тетку-то, все знают. Тоже носили ей дичь. Она берет, вот торгуется… чисто ворованное принесли! Прислуга говорит вся - она твово дядю-то заморила, заругала всего. Он всегда в расстройстве был через ее, всегда скушный, сам не свой. Жил с ей он, а потом женился и помер, сердяга, сразу после обеда. Какая еда - в душу не лезет. Она-то дело хрестнику его отдала, он портнов сын был, сирота, без дела шлялся. Там шахи-махи были у них с теткой. Ну, тебе чего говорить?.. мал еще. А собаки-то все видют - где что. И богатство бывает, а жисть срамна - собака эдакая, Шарик, жить не будет, уйдет. Вот за озером, там помещик богатый, имение его. Тоже по охоте меня к себе зовет. Говорил так: каких собак заведет - не живут, уходят. И чего - он дивился - понять нельзя. А у его жена с полюбовником играла. Мы-то знаем. У него чисто покойник в доме завсегда. Скушно… Ссора дома, неудовольствие, все, что муж ни скажет, - все не так. Уж какая жисть! Нутро жисти гнилое, - кому надо? Собаки не живут. Не любят дома такого, а… убегают.
"Вот какая история, - подумал я. - Тетка моя - вдова". Бабушка моя что-то тоже недолюбливала ее. Никогда у нее не бывала и к себе не звала. А меня тетка всегда приглашала к себе гостить, и картинки, которые я писал в Волочке, брала себе и дарила их знакомым своим. Рассказы Дубинина почему-то глубоко меня огорчали. Я не понимал, что в жизни есть такие странные вещи. Моей юности не было это понятно…
* * *
Вечером мне говорит тетка, показывая фотографию какого-то толстомордого человека в мундире, и на шее у него медаль.
- Это, - говорит, - был друг твоего дяди. Это его крестник. Вот что, Костя, можешь ты списать с карточки его портрет, небольшой…
- Могу, - говорю я, - только лицо неинтересное, противное.
Тетка покраснела и сказала:
- Ничего не противное, что ты! Человек этот умный, деловой. Я тебе заплачу пятнадцать рублей. Небольшой сделай портрет, только постарайся.
- Хорошо, - соглашаюсь я, - только деньги вперед. Я хочу в деревню Осеченку уехать, там я буду писать, охотиться. Это первая станция от Волочка.
- А когда ты хочешь ехать? - спросила тетка.
- Да вот, соберусь сейчас да поеду. А то Шарик не хочет тут жить у тебя, тетушка… Скучно тут. У тебя словно покойник в доме…
Тетка пристально посмотрела на меня, вышла, принесла мне деньги и сказала:
- Ты все же напиши оттуда, и матери пиши, не простудись. Вольный ты очень мальчик, странный. Не смотрят за тобой, избаловался.
Я живо собрался, захватил с собою краски, всю свою муру, и тетка дала мне лошадь доехать до Дубинина.
Несказанно я был счастлив и рад, когда мы ехали на лодке по реке Тверце. Какие берега, отмели, камыши, луга, леса на берегу!.. Какая красота, воля!
- Вот когда подрастешь, - сказал мне Дубинин, - жениться будешь, смотри - осторожно бабу выбирай, а то на проныру, пройду попадешь…
- А что такое "пройда"? - удивился я.
- Не знаешь… Позже поймешь, - строго сказал Дубинин…
Мы остановились на бережку, развели костер. Шарик и Дианка рады. Дубинин захватил сеть, мы с ним разделись, полезли в реку и стали заводить сеть в камыши. Наловили рыбы, в котелке кипела уха. Ясное, благодатное утро…
Утенок
Москва. Уж ноябрь месяц. Скучно. Облетели все сады. Короче день. Открылись театры. Едут в пролетках дамы, туго обвязанные капорами. Едут в театр.
Поздно: уж ночь. Сижу я у себя на Мясницкой улице, рисую костюмы для оперы "Садко" и к балету "Спящая красавица". Вижу перед собой то Ильмень-озеро, то прекрасную Францию: Версаль. Так непохоже одно на другое. Поморы, Архангельск, синие волны Ледовитого океана, берега озер, седые ели, сарафаны поморок, туеса, причудливые, дивные деревянные церкви Севера, башни Соловецкого монастыря - и узоры версальских садов.
Ночь. На часах пробило четыре. Все рисую. А в окно бьет дождь. Скучно: осень. "Боже, сколько рисунков!" Часы бьют пять… В звуке часов старинных есть какой-то далекий край… Раздеваюсь, ложусь спать, а в глазах все костюмы, узоры…
Утром проснулся - в окне опять дождливое небо. Вдали видна Сухарева башня. Одеваюсь. Сегодня надо работать декорации. Смотрю рисунки, пишу на них названия действующих лиц, из какого материала их делать. Сегодня, думаю, заеду в контору и отдам. Считаю: сорок два. А надо двести.
* * *
В театральной конторе чиновники сидят, пишут, уткнув носы в бумаги, сердитые.
Вхожу к управляющему Конторы московских театров. Подаю ему рисунки костюмов для "Садко". Он скучный такой сидит. Передаю ему рисунок за рисунком. Он кладет сбоку рисунка штемпель. Я говорю: "Волхова", "Индийский гость", "Варяжский гость", "Венецианский гость". Наконец - "Царь". Он останавливается и смотрит на меня сквозь очки и говорит: "Морской?" - "Ну да, - говорю я, - конечно, морской. Это видно: зеленый, чудовище". - "Ну да, - говорит он. - А у вас тут сверху написано "царь". Нельзя же". Он берет перо и пишет на моем рисунке, перед словом "царь" - "морской".
- Послушайте, - говорю я ему. - Ведь на каждом рисунке у меня написано: "Опера Садко".
- Да, - говорит начальник, - конечно, но все же лучше пояснить.
* * *
Вышел из конторы. Тоска. На улице серо, дождь. Иду пешком до Трубной площади - решил позавтракать в "Эрмитаже". Вижу: сидит за столиком Михаил Провыч Садовский. Я сажусь с ним.
- Селянка хороша сегодня, - говорит мне Михаил Провыч. - Погода - тощища, ноябрь!.. До спектакля буду сидеть здесь. Играю сегодня. Знаешь, мой младший сын верхом, вот уже неделя, уехал из Москвы. Ау!..
- Куда же? - спрашиваю я.
- Да в Крым… Что с ним сделаешь: молодость. И ни телеграммы, ни письма. Как они не понимают - беспокоюсь и я, и мать. Да что? Сердца мало. Такая теперь молодежь. Главное - какой ездок? В первый раз поехал. И далеко ведь - Крым…
- Ничего, - говорю я отцу. - Он - ловкий, молодой!
- Да ведь я ничего не говорю. Пусть едет. Ничего не запрещаю, делай что хочешь. Новые люди… На днях артистка одна была у меня. Молодая. Так говорила мне, что в "Горе от ума" она хочет реабилитировать Молчалина, так как Молчалин гораздо лучше дурака Чацкого. "Что ж, - говорю ей. - Валяйте, дорогая: теперь ведь все по-новому норовят. Мы уже в сторону, не нужны, стары".
- Ну, какая ерунда, - говорю я.
- Да, вздор, говоришь? Нет, не вздор! Скучно, брат, жить становится…
- Герой! - крикнул он вдруг половому.
К Садовскому подбежал маленького роста белобрысый половой. Почему он называл его "герой"?
- Принеси-ка порционную, - сказал ему Садовский, - да селедку.
Половой живо принес рюмку ему.
- Вот и живу, - продолжал Садовский. - Играю. Не знаю хорошо - помогает ли театр-то людям? Резон, понимаешь ли, резона мало в жизни. А жизнь - хороша! Как хороша!.. Вот, зима скоро… Люблю я зиму. Душевная зима у нас в Москве. Едешь на санках, в шубе… Хорошо! В окнах - огоньки светятся. Так приветливо. Думаешь: в каждом окне там жизнь. Любовь. А войди - ерунда все. Резону нет. Не понимают театра. Театр истину говорит. А от него хотят развлеченья… "Весели меня, сукин сын, ты - актер…"
Садовский выпил рюмку водки.
- Вот я люблю, когда галки летают. Кучей кружатся, садятся на кресты церквей… Хорошо живут!.. Вот ведь галка не полетит в Крым? Не надо. Ей и здесь хорошо. Чего лучше Москвы? А вот молодежь, новое искусство… Молчалина реабилитируют! Пойми. Эхма!.. Был я за границей, нет там снегу. Вот как у нас теперь: дождик и галок нет. Так я соскучился по Москве - ужас! Уехал… Когда станцию пограничную Эйдкунен переехал, вот до чего обрадовался!..
- Герой, - снова крикнул Садовский, - ну-ка, принеси мне поросеночка холодного.
- От погоды, - говорю, - Михаил Провыч, настроение у вас мрачное.
- Нет, брат, что погода? Я погоду всякую люблю… Сын уехал очертя голову. Ни телеграммы, ни письма. Все равно, что отец страдает. Горя мало… Новые люди!.. Ты - тоже молод. Охотник! Уйдешь на охоту - а мать дожидайся, в окно смотри… А знаешь, и я ведь охотник был. Как-то в Петров день на охоту поехал. Знаешь Большие Мытищи? Молод был, как и ты. Приехал в Мытищи и пошел к Лосиному острову по речке Яузе. Болотце. Уток там на бочагах много. Заросль, осока. И собака у меня - пойнтер. Веста звали - сука. Она, это, по осоке причуяла и выгнала - крякву. Вылетела кряква, кричит, летит и падает по бережку, падает, - понимаешь? Я думаю: что такое? Раз! - и убил… крякву-матку. Тут я понял, что она это падала по берегу, чтобы мою собаку Весту отвести от выводка, от своих детей. Сел я на берегу бочага, на травку, а близко от меня Веста бегает, в осоке, по воде, и утят ищет. Вдруг вижу - из осоки ко мне на травку выглядывает большой утенок, кряковый. Ее утенок. И, увидав меня, прямо ко мне идет. Я притаился - прямо не дышу. А утка убитая лежит около меня - прямо около. Он подошел ко мне вплотную и сел около меня, около матери своей - утки-то убитой, сел и на меня глядит. Я тоже гляжу на него, и вдруг мне сделалось, понимаешь ли, так жалко его, так противно и подло. Что я наделал?.. убил его мать. А она так хотела увести собаку, спасти детей… Понимаешь ли - когда вот написано в меню: "утка", всегда я вспоминаю это подлое мое преступление… С тех пор, брат, не ем утки. Я так ревел, когда этот дикий утенок глядел на меня: глазенки у него были жалкие, печальные!.. Ты, наверное, думаешь про меня: "Дурак, сентиментальный старик…"? Как хочешь. А я не могу. Бросил, брат, я охоту… Как вспомню утенка, у меня сейчас слезы подходят. Поверь мне: я не притворяюсь… Ушел я с охоты и утку оставил, не взял. А утенок так и остался сидеть около нее. Думаю: как быть? Тяжело мне… что я наделал? Зашел в Мытищах к Гавриле, мужику, он по охоте был там сторожем, с господами-охотниками ходил. "Вот, - говорю ему, - какая штука со мной случилась". А он смеется. Потом видит, я плачу. "Стой, - говорит, - барин, - я дело поправлю. У меня утки есть дикие, приученные. По весне беру утку, на кружок сажаю, на болоте, на воде. Она кричит, к ней селезни летят, женихи, понимаешь, а их из куста охотник и щелкает. Так вот, я возьму ее и к нему, к утенку, и пущу. Только покажи мне место, где у тебя утка убитая лежит…"