- То есть как это - нет звезды? - заспорил, встав, Коля Курин. - Нет-с, позвольте, все звезды известны. Это еще не указано, откуда волхвы-то по звезде шли в Вифлеем. Может быть, от нас, отсюда.
Сразу отворяется дверь, и в комнату вбегает Ленька, берет со стола самовар и поспешно уходит.
- Постой! - кричу я. - Куда ты самовар тащишь? Мы еще пьем чай.
Ленька в дверях говорит:
- Юрий Сергеевич велели убрать.
И уходит.
- Что делается! - "велели убрать". Пойди, Иван Иванович, тебя Юрий слушает, - что они там все жарят?
Возвращаясь, Ленька убирает все со стола и стелет новую белую скатерть.
- Что, скоро у них там будет готово?
- Нет еще, только еще поросенка кашей набивают. Гусь-то готов. Меня послали, чтобы на стол накрывал.
- Спроси, - говорю я Лене, - Юрия Сергеевича - мы хотели пройти на крыльцо посмотреть Вифлеемскую звезду.
Ленька ушел и, вернувшись, поставил на стол тарелки.
- Ну что ж, спросил?
- Спросил. А он говорит: "Нечего им звезду смотреть, ее, - говорит, - и нету. А шляться нечего, мешать".
- Это что ж такое? - возмутился Коля. - Какая скотина! Еда - это для него все. Звезда Вифлеемская, красота, поэзия - все нипочем, только бы жрать.
- Да ведь вот, - говорит Ленька, - ее, звезду-то, и отсюда в окно видать. Вон она, над моховым болотом, вон, вправо, между елками.
Мы все подошли к окну. И правда, невысоко над горизонтом мы увидели большую мерцающую звезду. Она сияла, играя то синим, то красным светом. Она была прекрасна на темном небе, среди задумчивых снежный елей. Как радостен и заманчив был лучистый блеск ее сияния. И как-то верилось, что там, под этой звездой, есть святое, прекрасное, - есть счастье.
- Это же Венера, - сказал Коля Курин, - только и всего. Она, брат, на севере.
В это время вошел Юрий, таща за рога барана.
- Посмотри, Юрий, - сказал доктор, - вон звезда Вифлеемская.
- Довольно! - кричал Юрий Сергеевич. - Привяжите барана вашего! Если еще он лезть будет на кухню, бодаться, я его зарежу. Вы вашу Вифлеемскую звезду есть не будете, а вот поросенок пережарится.
И Юрий Сергеевич, рассерженный, ушел.
- Видал? - сказал Коля Курин. - Какой циник! Ему бы только поросенок с кашей.
* * *
В полночь за столом сидят мои приятели. Все. Дедушка, тетенька Афросинья, Феоктист, Юрий Сергеевич наливает рюмки, и все, поздравляя друг друга с праздником, выпивают.
- Ну, Юрий Сергеевич, - говорит доктор Иван Иванович, - молодчина. Гусь с капустой - прямо ты повар!
- Повар, повар. Я по книжке поваренной готовил, надо читать да на часы смотреть, а то засушишь. Когда кашу класть, тоже знать надо… капусту… А тут этот ваш баран лезет - бодается. Глуп невероятно. Раздражает.
- Карахтер у его, верно, - упрямый, озорной… - заметил дедушка, сторож моего дома.
Весело на столе светились свечи, вставленные в старинные подсвечники, освещая хрустальные бокалы, а за ними видны окна моей деревенской мастерской - синие, темные, где далеко в неведомом крае блестела красавица-звезда.
Приятели мои были веселы, толкался около стола баран с завитыми рогами, мой Феб и ручной заяц. И приятели мои, и Феб, баран и заяц, и далекая Вифлеемская звезда как-то сливались вместе в приязни и радости праздника.
Омшайник
Помню, как-то однажды приехал я в деревню Буково, к приятелю своему, охотнику-псковичу Герасиму Дементьевичу. Приехал зимой писать из окна его дома-избы картину.
Хорошо зимой в деревне. Белые снега обильно покрыли леса и долины. Замело деревни, и глухо и тихо в снегах проходит деревенская жизнь. В доме Герасима тепло, чисто, как-то особенно уютно. Топится лежанка. Радостно встретили меня жена и дочь Герасима и сказали мне, что тятенька скоро придет. К нему тоже из Москвы приехал гость-охотник.
- Кто приехал? - спросил я.
- Кто его знает, ранее он не бывал. Пошли, чучелов захватили. Знать, на загон тетеревей пошли.
Хозяйка поставила самовар и хлопотала с дочерью - угостить меня. Ставили на стол оладьи, грибы соленые, грузди, рыжики, солонину лосиную. Разбирая краски, кисти, холсты, я посматривал в окно. Высокие сарайчики, покрытые снегом, за ними большой темный сосновый лес. А впереди загородка и ветви деревьев сада в инее, темное зимнее небо, к вечеру и светлые рожки молодого месяца весело глядели средь ветвей.
Положив на палитру краски, я торопливо стал писать сумеречный пейзаж.
Вскоре по тропинке из-за сарая показался Герасим, - он нес зайца, - и с ним приехавший охотник из Москвы.
- Здравствуй, Ликсеич, вот рад, - сказал Герасим, входя. - И чего, уж и за картину принялся!
Московский охотник смахивал снег с валенок в передней и сказал, входя:
- Я вам не помешаю?
- Нет, что вы, - ответил я.
Москвич, - большого роста, красивый человек, - так деликатно и застенчиво подошел к столу, налил себе стакан чаю и, сев на лавку с краю стола, пил чай, закусывая хлебом.
Оглянувшись, я увидел, что он украдкой смотрит на мою картину.
- Простите, - сказал он, - я так люблю смотреть картины. Когда смотрю, прямо вот какая радость, меня в дрожь ударяет. Это вы сарайчики пишете? До чего я люблю эти сараи, избы, лес! И не знаю сам отчего, но вот чудно: каменные дома, казармы, дворец мне не нравятся. Сады с куртинами, стриженые деревья, клумбы с цветами - видеть не могу, а вот заросль лесная, эти сараи, - я смотрю, глаз не оторву. Что такое это во мне?
- Это ты, Ликсеич, сарайчик списываешь, это Глушкова, Александра Иваныча, его омшайник. И вот чего было. Глушков-то богатый, отец его нажил, на Волгу ходил. Ну, значит, вот что. По весне на лето он одежину, значит, шубы, свою, женину - и все хорошее зимнее добро, в омшайник этот прятал, чтобы в доме не держать. Спаси Бог, пожар, а омшайник-то на отлете стоит, нежилое место, значит. Спрятал это он одежонку, а тут Красная горка - свадьбы, значит, бывают. Сосед его, Павел Гвоздев, дочь выдавал. Глушков-то и видит, как, значит, Павел-то Гвоздев и собирается к венцу дочь везти. Ну, тарантас, гости все выходят из дому, садятся на подводы, ехать, значит, в церковь. Только Глушков и видит, что у соседа-то его, Гвоздева, шуба его надета, и у дочери, и у жены вся его одежина. "Ишь ты, - думает Глушков-то, - как он у меня нашел себе одежу". Взял ключи да и пошел в омшайник. Вот этот самый, что списываешь, пошел поглядеть. Отпер замок и видит, сундук открыт, а одежины его нет, всё украли.
"Вот, - думает, - дело какое, сосед-то какой у меня". Он к уряднику. И урядник глядит - видит, кража. Только замок цел, ходу нигде нет, пол цел, потолок тоже - удивленье, и понять нельзя.
А жена Глушкова ездила в церковь к венцу, ей муж-то, Глушков, и говорит: "Видала одежину нашу - мы обворованы, Гвоздев обокрал", а она: "Батюшки, - говорит, - да неужто". Урядник поехал к земскому. Ну, значит, через день приехал земский, идут, глядят в омшайник, отпер Глушков замок и видит, в сундуке вся одежина лежит, шубы висят, все цело. Земский как заорет:
- Это вы что ж, надо мной шутки шутите, что ли? Я кто вам такой, хвост собачий?
Так-то и так-то их: на две недели под арест Глушкова и уряднику попало.
Глушкову говорят, не иначе - это омшайник балует, - омшайник, значит, черт дворовый. Зашел это он ко мне, Глушков, и говорит: "Герасим, завтра мне идти в тюрьму сажаться, чего это такое, ума не приложу. Неужто омшайник балует? Как бы его изловить? У тебя капканы есть, вот бы поставить". А у меня в те поры портной жил, деревенский, такой проходящий, парень пройдошный. И говорит ему, Глушкову: "Я их лавливал".
Тот обрадовался: "Сделай милость, пымай мне его, не пожалею ничего".
- Меду, - говорит, - надо да четверть водки, тогда, - говорит, - пымаю.
Поехал Глушков к земскому начальнику и в ноги ему прямо: "Повремените сажать меня, ваше благородие, я пымаю его, вора, это омшайник, не иначе, что леший".
- Ну ладно, пымай, - говорит земский. - Не пымаешь - месяц сидеть тебе.
- Вот глядите, - сказал Герасим, показывая в окно, - вона Глушков-то идет, я его покличу, он вам сам расскажет.
И Герасим вышел в дверь.
- Ну и рассказы, - сказал московский охотник, улыбаясь.
- Удивительно, - согласился я.
- А ведь есть в этих сарайчиках, в лесу темном, в месяце что-то такое, что идет к этим рассказам, есть какая-то тайная и дивная красота.
Вошел Глушков в большой шубе, такой осанистый, пожилой, снял шубу, перекрестился, поздоровался со всеми и сел на лавку к столу. Дочь Герасима налила ему чаю.
- Вот, - говорит Герасим, - смотри, Александр Иваныч, Ликсеич твой омшайник списывает.
- Чего ж, охота ежели, - сказал Глушков, - а мне на его и глядеть моркотно, хошь бы он сгорел, я к ему и не хожу.
- Скажите, - говорю я, - Александр Иванович, нам Герасим рассказал, как у вас с одежиной вышло, что же, изловили вы омшайника?
- Ловили, - ответил Глушков, - месяц целый с портным ловили, верите ли, мне две сотни стоило. И вино, и пиво, и меду, и чай-сахар… Только вот прямо он из рук ушел.
- Видали вы его?
- А как же!
- Какой же он?
- Да так вот, махонький, вроде собаки аль кошки, горбатый. Корзинкой, вот что сено берут, его накрыли. Ну и держим. Портной-то мне и говорит: "Сядем на корзину; да надо выпить, а то он тверезых не любит, пойди, - говорит, - за вином". Я это пошел, принес вина. Ну, выпили бутылку, портной-то слабый, захмелел и давай песни петь.
Хороша наша деревня,
Только славушка плоха.
- Будя, - говорю я ему, - лови, а то вино-то мое пьешь целый месяц, а дела нет.
- Иди, - говорит, - за граблями.
Я пошел, ну и принес грабли. Взяли грабли, глядим на корзину - не лезет. Открыли ее, а там никого, только шерсти клок - его шерсть, ушел, значит, в зем, вот ведь что…
- Так, значит, не видали?
- Нет, видали, да не поймаешь, вот ведь что… Портной-то не сказал, сказал, да опосля, хрест на мне был, - да! а с хрестом-то его нипочем не пымаешь. Я и земскому сказал, а тот шерсть глядел, приезжал, глядел и омшайник, - ну, меня, значит, простил. Говорил, что шерсть-то чудна больно, - откуда взяли, шерсть-то, не знамо, и что зверя эдакого нету.
- А плут был портной, - сказал московский охотник, - обманывал он вас.
- Да ведь как сказать, - в раздумье промолвил Глушков, - он старался, только где ж его, нечистого, пымать, это не рыба.
Глушков надел шубу и попрощался с нами.
- А как же у Гвоздева, соседа вашего, одежда другая была?.. - спросили его.
- То-то и дело, что другая.
- Чудно, - говорим мы, - а что же он вам сказал?
- Так нешто спросишь? Все-таки сосед, зазорно.
- Вот ведь, деревня-то что! - смеялся Герасим, когда ушел Глушков.
- Ты тоже колдун, Герасим, - говорю я.
Дочь Герасима, сидевшая на лавке, встала, смеясь, и сказала:
- Глушков сурьезный такой - ну, над ним этакое что-нибудь и устроют. Он задумался. Купил хорошую вороную лошадь, а на базаре у него бумажник с деньгами вытащили. Ну, и говорят ему: "Пошто лошадь вороную купил? Нехорошо к дому". Поехал на мельницу муку молоть, привез домой, глядь - мешки с картофелем. Что такое? Говорят: "Вороная лошадь!" Ну, переменил лошадь.
- Ох, сурьезный он, - говорит жена Герасима, смеясь, - его-то жена, Авдотья, она сродни соседу-то, Гвоздеву; ну, она и дала одежину на свадьбу понарядней, почище, и все тут, и сама уж не рада была. Молчит, а то он - скупой, сердитый, год ругать будет.
Отворилась дверь, и вновь вошел Глушков. Он снял шубу, перекрестился на иконы и, обратясь ко мне, сказал:
- Это теперь вот списали мой омшайник, так эта самая картина, значит, пойдет куда?
- В Москву, - говорю я, - будут смотреть те, кто любит картины глядеть.
- Так, так, - сказал Глушков, сев на лавку, - хорошо, а чего же тут глядеть? Омшайник, какое это дело, что? Кому надо глядеть-то его? Чего тут? Лучше б тебе мой дом списать. Он крашен и железом крыт. Глядел я тоже, ты списывал вон на мельнице. Старая. Какая краса в ей? Гниль. А стараешься, списываешь! Вот в Рыбинске новый собор, вот бы списал. А это что?
- Мало ль что, - говорю, - я здесь, у омшайника, напишу, как вы с портным черта ловили.
Глушков растопырил глаза и встал с лавки.
- Ну вот, - сказал он, - сделай милость, не надо. Это что? Брось! Земский увидит, осерчает. Почто, нет, не надо.
- Не буду, - говорю я.
- Вот, вот - не надо.
- Ну, не буду, - говорю, - даю слово.
- Вот, благодарю, что уважили. Мне самому это дело вспоминать неохота. Хоша страху большого не было, хорошо, что не пымали.
- А интересно бы посмотреть, - сказал московский охотник, - хорош, должно быть, омшайник.
- Чего хорошего, так, махонький, попугиват. Вот водяной на мельнице - это вот беда. Толстый, в бодяге весь, гладкий. Сидит деньги считает.
- Что ж, вы видели?
- Нет. Матрос сказывал, что в Остреево пришел, тот видал.
- Неужели вы верите, Александр Иванович? - спросил я его.
- Да ведь как сказать, - сказал Глушков в раздумье, - верь - не верь, а бывает. Толкается меж людев эта самая чертова.
Охота на волков
После Нового года, хотя день прибавился на час и солнце повернуло на лето, а зима пошла на мороз, - стужа большая, крещенские морозы, - я получил письмо от лесничего. Зовет на охоту. Волки. В Старой Сечи восемь штук, а у Грезина - шесть.
И сразу я увидел его дом у большого леса, двор за огороженным забором, кругом - никого, глухо. Хорошо у лесничего.
Читаю приятелям письмо.
- Помню я Лемешки… - говорит приятель мой, Василий Сергеевич, - там такая чащура, не пролезешь.
- А я что-то не помню, - говорю я.
- Как же, там бочаги глубокие. Еще вот он, - показал он на приятеля моего, Николая Васильевича Курина, - помните, когда мы окуней ловили, говорил, что он щекотки не боится…
- Какой щекотки? - удивился Николай Васильевич.
- Вот видите, - сказал Василий Сергеевич, - забыл. Ты же говорил, Николай, что женская щекотка тебе нипочем и на русалок тебе плевать. А там русалки живут.
- Какая ерунда. Мало ли что говорится… - сказал Коля Курин. - И какие теперь зимой, в такой мороз, русалки… Я бы с удовольствием с вами поехал. Только я не охотник. Возьму ружье… восемь волков… это, брат, разорвут в клочья…
Дали телеграмму псковичу Герасиму, что едем. День и час отъезда назначен на Ярославском вокзале. Павел Александрович Сучков приехал на вокзал с большим длинным ящиком: в нем проверчены дырья. Там сидел поросенок. Это значит - охота с поросенком…
- Что же это у тебя, Павел, - говорю я, смотря в ящик, - что-то поросенок-то велик. Это целая свинья.
- Довольно! - сказал строго Павел Александрович. - Мне шутки ваши надоели.
- Какие шутки, не надо его брать, он замерзнет дорогой.
- Оставь. Довольно. Я одеяло взял для него.
Когда утром приехали на полустанок, встретили нас возчики. Лес покрыт инеем, мороз. Раннее утро. Еще у входа на вокзал горели фонари. Так тихо… Охотники в валенках. Зашли в вокзал. Никого. Буфетчик заспанный, увидал, говорит:
- С приездом вас…
Пьем чай с пеклеванным, на дорогу выпили коньяку "три звездочки" Шустова.
- Ах, барин, - говорит буфетчик Николаю Васильевичу Курину, - я вам башлычок дам в дорогу. А то вы опять ушки отморозите…
Едем. Скрипят полозья розвальней. Едем лесом. Все запушило инеем. Желтые лучи утреннего солнца освещают верхушки елей. Внизу дорога под горку. Показалась мельница, сугробы. Она какая-то бедная, жалкая, не то, что летом. Темнели колеса мельницы среди седых обледенелых глыб. Глухо лаяла собачонка, когда мы проезжали, и слышно было, как на задней подводе, где ехал Караулов, захрюкал наш поросенок.
У дома лесничего встретили нас лесничий, жена его, сестра, Герасим и Козаков. Все рады. Самовар готов. Лежанка топится. Нигде на свете нет таких деревянных домов, с таким теплом и уютом, как в России. И нет такого сердечного, душевного приветствия. Сейчас - угощение. На стол ставят все, что есть. На кухне выпустили поросенка. Он сейчас же принялся за еду и, хрюкая, подняв мордочку, смотрел на нас.
- Велик… - сказал Герасим.
- Это - кабан! - заметил Караулов.
- Эти остроты ваши… прошу бросить, - нетерпеливо сказал Павел Александрович.
- Да ведь это чего?.. Не серчай, Пал Ликсаныч, - говорит Герасим, - здесь волки на его не пойдут, на поросенка-то эдакого. Велик… Это он орать-то будет, эдакой-то, на весь лес, и волков отгонит.
- Я один поеду с ним на охоту. Я знаю.
Хорошо за столом у лесника. В окно виден огромный лес, стеной идет вдаль. У реки, занесенный снегом, мост. У проруби воткнуты ветки елок. Кустарник по берегу. Зима… В окнах между рам на солнышке на вате цветные шерстинки.
Красавица, сестра лесника, Маша, - нарядная, наливает нам чай. А лесник, еще молодой человек, говорит, улыбаясь:
- Рад я гостям. Написал вам, значит, - волки, приезжайте, а вот тут вышло дело похуже волков. Надо ехать мне казенные деньги сдавать, а как их оставить, - показал он на жену и сестру. - Жена, сестра, мать-старуха, ребенок… Заметил я, что тут трое похаживают. Кто их знает - чего они? Как уедешь? Женщины одни - боязно. А у погоста, в десяти, не боле, верстах отсюда, с неделю, как женщину убили на дороге. Шла в Грезино. Няньку-старуху убили… Чего бы ни было, боишься… Место глухое, лесное, кругом ни души. В деревне Лемешки есть там у меня приятель, да ведь как деньги казенные доверить. Боязно. Приятель… а кто знает - деньги такое, соблазн…