* * *
Герасим, закусив, оделся. Он и Козаков вынули из мешков большую кучу свернутых веревок с привязанными к ним лоскутами красного кумача. Взвалив их на плечи и захватив ружья, Герасим сказал:
- Ну, теперь, значит, мы придем сюда в полночь.
И оба ушли. Видно было в окно, как они выехали на розвальнях со двора и, проехав мост, завернули в лес.
Часа в два ночи залаяла собака, и в дом вошли Герасим и Козаков.
- Ну, пора вставать, - сказал Герасим, - самовар сейчас подогреем, погода хороша, тихо.
- Что же, волков видел? - спросил Коля Курин.
- Волков-то? - засмеялся Герасим. - Как же, и-их сколько. Глаза прямо горят…
- Да неужели?.. - удивился Коля, - глаза горят… вот так штука.
- Что ты, Николай Васильевич, нешто их ночью увидишь?..
Когда мы пили чай, услышали - снова залаяла собака, и на крыльце послышались шаги. В дом вошли крестьяне, поздоровались с нами. Им всем налили по стакану вина и дали капусты, колбасы, калачей. Они сели у стола на лавках и пили чай. Герасим угощал их, посмеивался и был как начальник.
Это были загонщики - облава.
Павел Александрович написал на бумажках номера: "1", "2" и т. д., завернул их в трубочку, Герасим положил их в шапку, встряхнул и поднес нам. Мы вынимали бумажки; мне попал пятый номер.
Долго мы шли на лыжах по лесу. Пройдя оврагом, поднялись к горке. Едва светало. Лес был осиновый, крупный, по буграм заросль. С ветвей падал снег.
Герасим остановился и вынул из мешка белые балахоны с рукавами. Мы их надели и тихо пошли за ним на лыжах. Герасим приставил палец ко рту. Справа я увидел на снегу в кустах красный кусок кумачу, подальше другой. Недалеко он остановил меня и с другими пошел дальше.
Стою и смотрю: сугробы, глубокий снег, чаща. Вдруг далеко передо мной, в лесу, раздался крик: "А-а-а, э-э-э, уа-ы-ы-ы… у-у-у… э-э-э…" Кричал загон, и стучали палками. Слева раздался выстрел. Вдруг вижу - недалеко передо мной стоит большая серая собака, держит морду вниз, к снегу, и два круглых глаза смотрят на меня пристально. Цвет волка такой же, как стволы осин. "Ах, ты, - думаю, - волк, ты не хочешь жить с человеком…"
- Волк, - говорю, - лесная ты собака…
Волк стоял как вкопанный, как видение.
- Беги ты! - крикнул я.
Он сразу прыгнул высоко вбок, в сугробах вильнул сильной спиной, взвился у красной тряпки и перемахнул через бечевку.
Слева раздались частые выстрелы. Крики загона смолкали.
- Схо-ди-и-и-и… - кричал Герасим.
Убитые волки лежали в снегу. Их было три. Подойти я не мог, так ужасен был от них запах. Далеко слышно было в предутренней заре, где-то далеко, в деревне, выли и лаяли собаки. Павел Александрович убил двух волков, Козаков одного, а Василий Сергеевич убил зайца.
* * *
Едучи со мной на розвальнях, Герасим, смеясь, сказал мне:
- А ты, Лисеич, что-то сплутовал… Пропустил волка. Я кады тетиву сбирал, то видел - он был около тебя. Что-то ты согрешил?
- Смотри-ка, - говорю я Герасиму, - что это? Смотри - у дома лесника народ… солдаты.
- Да, - сказал Герасим, всмотревшись, - и впрямь. Чего это?
Подъезжая к воротам дома лесника, мы увидели: толпится народ. Наши убитые волки лежат в снегу перед окнами дома. Стоят урядник и двое солдат.
Когда мы вошли в горницу, я увидел за столом старика - белого как лунь, со стриженными бобриком волосами. Исправник. Большой и полный. Стояли урядник и солдаты в черных шинелях. На скамейке сидели два молодых парня, бледные, подавленные, опустив голову. Руки их были прикованы цепью одна к другой.
- Охотники! - сказал исправник, когда мы вошли. - Очень приятно. Из Москвы? Я тоже в молодости баловал охотой. Волков пристрельнули, поздравляю. А вот мы вам тут беспокойство сделали, да… Ваши-то волки что, а вот эти-то молодцы позверее их будут. Вот эти два дурака. Убили няньку-старуху. Шесть гривен денег взяли. Ах, дураки, стервецы!
Исправник выпил чай и, отодвинув стакан, стал что-то писать.
На кухне увидел сестру лесничего. Она плакала.
- Что вы, Маша, вы знаете их?
- Нет. Это нездешние… Как же жалко старуху… Няня была у священника…
- Веди! - крикнул исправник.
Звякнули шашки у солдат, и два парня, оба наклонив головы, вышли из горницы лесничего. От ворот двинулись подводы, окруженные солдатами.
* * *
- Где же брат? - спросил я Машу про лесника.
- Уехал с ними, деньги повез. Эти самые-то, которые ходили тут… Третьего не поймали.
- Тяжелая история, - говорю я.
- Да… Это тоже волки… - сказала Маша. - Только те лучше. Ночью я вот сижу тут, мне и видно: месяц светит. Придет волк и сидит у ворот, вот тут. Красивый, глаза так красным огнем горят. Я ему в подворотню-то вынесу, брошу поесть. Он меня знает. Большой. Вы его не убьете… Я ему в окно погрожу пальцем, слушается - уйдет…
* * *
Павел Александрович готовился ехать ночью, при луне, на охоту с поросенком. Делал репетицию, испытание поросенка - как он кричит. Вертел ему хвост, и так вертел, что поросенок орал прямо благим матом. Так орал - что его вытащили на двор. Лошадь, стоявшая у ворот, услыхав поросячий ор, бросилась во всю прыть к реке и опрокинула сани.
- Никак нельзя, - сказал Герасим, - это что ж такое? Поросенок орет, чисто зверь какой.
- Ты, должно быть, ему хвост сломал, - сказал Василий Сергеевич. - Орет - остановить нельзя.
- Нет, я ему чуть-чуть повернул хвост, - удивлялся Павел Александрович.
Наступали зимние сумерки. Из края леса показался круглый месяц…
Михаил Александрович Врубель
Помню, однажды шли мы поздно вечером с В. А. Серовым от Саввы Ивановича Мамонтова по Садовой улице в Москве. У Сухаревой башни я остановил проезжавшего извозчика, чтобы ехать на Долгоруковскую улицу, где мы жили с Серовым в своих мастерских.
Проходивший мимо невысокого роста господин остановился и окликнул меня:
- Константин!
Воротник его пальто был поднят, он был в котелке, хорошо одет. Подойдя к нему поближе, я увидел - Врубель.
- Михаил Александрович! - обрадовался я. - Ты давно здесь?
- Да уже так с месяц.
Я познакомил его с Серовым и предложил ему:
- Поедем к нам, я так рад тебя видеть…
- Нет, - сказал Врубель, - не могу сегодня. Ты дай мне адрес. А вот что лучше: я иду сейчас в цирк, пойдемте со мной. Я вам покажу замечательную женщину, красоты другого века. Оттуда… Чинквеченто… Она итальянка, я с ними приехал сюда. Вы никогда не видали такой женщины, пойдемте.
- Поздно, - говорю я. - Одиннадцать часов…
- Она выступает в конце, так что мы застанем ее номер. А потом пойдем к ним. Она - наездница…
Все это было сказано Врубелем как-то особенно убедительно.
- Ну хорошо, - согласился я.
Серов молчаливо мигал глазами. Подумал и тоже сказал:
- Пожалуй, пойдем.
Когда мы подъехали к цирку Саламонского, Врубель провел нас через подъезд артистов за кулисы цирка.
Гремела бравурная музыка, громкая, как бывает в цирках. Толпа артистов. Мимо нас несли большой ковер и какие-то огромные металлические шары. А сбоку, в отдалении, рычали в клетках львы. Врубель сказал нам:
- Подождите, я сейчас…
И ушел.
Вскоре он вернулся с очень плотным, невысокого роста человеком, с широкой шеей, лет тридцати пяти, одетым в синюю шерстяную толстую фуфайку. Брюнет, силач, итальянец с юга. Врубель познакомил нас, снова сказал:
- Подождите, я сейчас…
И вновь ушел.
- Мне очень нравится Москва, - сказал итальянец. - Но только холодно, идет уже снег. Киев теплый. Моя жена - венецианка, а я из Рима, - сказал он. - Ваш друг Врубель - замечательный художник. Я тоже был раньше художником, но… - он подвел большой палец под верхнюю губу, щелкнул ногтем и, засмеявшись, добавил: - монеты, не кормит живопись…
Врубель подошел с женщиной, одетой наездницей. Лицо ее было матово-белым, и черные волосы были зачесаны круто наверх с высокой, ровной шеи.
Врубель познакомил нас, и она просто протянула нам свои красивые руки. Она не была красавицей, но в темно-карих глазах ее была мягкая улыбка.
- Пойдемте, - сказал нам Врубель.
Мы с Серовым пошли за ним по лестнице. Усадив нас в пустую ложу, Врубель сказал:
- Сейчас ее номер, смотрите.
Сначала вышел клоун с большим кружком, обтянутым гладко бумагой. Он вспрыгнул на высокую табуретку и кричал: "Скорей, скорей". За ним на арену выехала на лошади, сидя, она - наездница.
Врубель весь был внимание и несколько раз повторил: "Смотрите, смотрите…"
Наездница встала на лошади и, стегнув ее хлыстом, быстро замелькала по кругу цирка. Клоун поднял перед собой круг. Наездница ловко прыгнула в него, прорвав бумагу, и оказалась вновь на лошади, посылая руками поцелуи публике.
- Видите? - спросил Врубель.
В прямой высокой шее наездницы, в матовом цвете тела, в открытом маленьком рте кораллового цвета было что-то детское, трогательное.
Номер наездницы был окончен, и Врубель сказал:
- Идем.
Мы подождали внизу за кулисами цирка, и вскоре к нам подошла она и могучий итальянец, который был ее мужем. Она была как-то особенно пестро одета. На шее, на черной бархатной ленте, висел круглый золотой медальон. Пальто красного цвета тесно охватывало ее тонкую талию, голубая шляпа с розовыми перьями и желтая вязаная юбка с черными оборками.
"Как странно…" - подумал я. Врубель держал в руках ее небольшой чемодан.
Когда мы вышли на улицу, ее муж закутал себе шею толстым красным шарфом.
- Мы идем к ним, тут рядом, - сказал нам Врубель.
Серов стал прощаться. Врубель его остановил и сказал:
- Видите, какая женщина?
- Ничего особенного… - сказал, мигая, Серов.
И ушел.
На Третьей Мещанской улице, пройдя грязный двор, мы поднялись в бедную квартиру во втором этаже темного деревянного дома. Дверь открыл ключом муж артистки. Она зажгла лампу. В первой комнате на полу я увидел матрац, смятые одеяла, а на диване - прислоненное к стене большое полотно. На нем была написана она. Маленький коралловый рот, черные волосы и поразительный цвет белого тела. Голова ее была в три раза больше натуры, и огромные глаза, загадочно блестя, смотрели на меня. Она подошла ко мне, сказала по-русски: "Господин" - и помогла снять пальто. В другой комнате она приготовила на спиртовке кофе и поставила на стол колбасу, хлеб, сардинки. Ее муж, сидя на большой постели, снял сапоги и кофту и остался в одной фуфайке. Он тоже хлопотал у стола, ставил тарелки, вино, водку.
- Господин, - сказала она, - водка, водка хорош. Закуска… Меня любить, пожалуйста… Она, Мишель, меня любить…
Она наливала водку в рюмки и пила маленькими глоточками.
Я увидал, что в ней есть какая-то особенная красота. Ее муж, Врубель и она ели и не переставая говорили по-итальянски. Разговор шел про дела цирка. И муж показывал, быстро поднимая руки, что кто-то там, в цирке, делает трюки не так, как надо. Он передразнивал кого-то. И они смеялись до упаду.
"В чем дело?" - думал я.
- Мишель, - сказала она, показав на меня, - господин не кушай… - И налила мне вина.
- Это другие люди… - сказал я Врубелю.
- Да. Они отличные артисты. Я приехал с ними, с цирком. Я ее пишу.
Он позвал меня в первую комнату и показал другой холст, где была написана она, - поразительной красоты формы, невиданной и странной. Ее глаза, несколько раз переписанные и передвинутые рисунком, повторялись в разных поворотах, глядели на меня с холста, и я начинал поддаваться их магии. Она была написана выразительней и живей, чем была в натуре…
Уходя, я видел, что Врубель поправил жиденький матрас и подушку на полу в первой комнате, где он спал.
На другой день Врубель приехал ко мне в мастерскую на Долгоруковскую улицу.
* * *
Я познакомился с Врубелем в Полтавской губернии у Тефановских, где он был одно время гувернером их маленького сына. Мы как-то разговорились, подружились и с тех пор говорили друг другу "ты".
- Послушай, Миша, - сказал я ему, - оставайся здесь, у меня, мастерская большая, в чем дело.
Он согласился.
Пришел Серов, его мастерская была рядом с моей. Он пригласил Врубеля к себе, чтобы показать свои работы. Врубель ничего не сказал.
А к вечеру ко мне привезли на извозчиках холсты Врубеля. Это была совсем другая, невиданная живопись, скорей рисунок, покрытый особенными цветами. Серов смотрел в изумлении и сказал Врубелю, что он как-то не совсем понимает, несмотря на строгость форм.
- Да, конечно, - сказал Врубель, - не понимаете. Но, может быть, потом поймете…
И после этого Серов сказал мне:
- Знаешь, Константин, после того как я увидел холсты Врубеля, эту умышленную четкость форм, мои работы мне показались какими-то бледными, гладкими, как мыло… Послушай, какой это особенный барин… Что такое? Странно…
К вечеру мы - я, Серов и Врубель - поехали обедать в "Эрмитаж". Врубель долго одевался, повязывал галстук, причесывался, надушил платок, надел фрак и тщательно оправил рукава рубашки.
В "Эрмитаже", заказывая обед, он говорил с метрдотелем почему-то по-немецки.
- Зачем это ты, Миша, - спрашиваю, - по-немецки с ним говоришь? Он же знает русский язык.
- Он знает, но ему приятно поговорить на родном языке, - сказал просто Врубель.
Врубель ел красиво. В какой-то особенной форме был этот изящный, гладко причесанный, нарядный человек.
- Гувернер!.. - сказал мне Серов. - Посмотри, какой франт. Да, брат, мы с тобой утюги…
Глядя на Врубеля, на его светлые волосы, желтоватые глаза, на его сдержанную скромность, я почему-то подумал: "Это Моцарт" - и сказал это Серову.
- А знаешь, похож, верно, - сказал мне Валентин Александрович. - Это какой-то особенный человек.
За обедом Врубель увлеченно говорил, какое вино когда надо пить и что он очень любит бутылки, особенно из-под шампанского. На них бывают удивительные ярлыки. Бутылка "Мума", ведь это красота. Как она сделана…
Выходя из ресторана, Врубель загляделся на стоящих перед подъездом лошадей…
- Как хороши эти лихачи! - сказал Михаил Александрович. - Это Москва, особая красота! Ехать на лихаче - какая прелесть.
Перед сном Врубель надел пижаму и, потушив свечу, заснул.
В углу моей мастерской горела лампада. Мне видно было, как с холста Врубеля в сумерках мастерской таинственно, мягко улыбаясь, смотрела красавица-итальянка, наездница цирка…
* * *
Утром, пока Врубель брился, одевался и причесывался, я приготовил чай.
Солнце. Опять стаял снег.
Я люблю это переходное время - ноябрь. В окно виден потемневший сад, осеннее солнце освещает забор и ветки бузины. За садом видна церковь Св. Пантелеймона. Летят желтые тучи с синими краями. Мне всегда хочется поехать в деревню: там мои приятели, охотники-крестьяне.
- Хочешь, поедем в деревню? - спросил я Врубеля.
- Ну, нет… - ответил Михаил Александрович, - деревню я и летом не люблю, а теперь это удручающая тоска, мрак. Охоты я не знаю и не понимаю. А в деревне… избы… люди ругаются… Я совершенно не могу и не знаю, о чем говорить с мужиками. Я люблю город и люблю, по правде, Италию - Рим, где бы я хотел всегда жить. Какое было там искусство! Венеция, Рим, Флоренция… Я долго жил в Италии…
"Как странно, - подумал я, - а я так люблю деревню русскую, и когда был за границей, то каждую ночь видел во сне Россию, поля, облака, рожь, коноплю, лес…"
* * *
Мы едем с Врубелем к Савве Ивановичу Мамонтову. По дороге Врубель сказал мне, что он в первый раз живет в Москве, уже почти месяц. Он жил и учился в Петербурге.
- Я очень любил Академию Художеств, - говорил Врубель, - там есть замечательный художник - профессор Чистяков. Он умеет рисовать, он понимает, но не может достигнуть и сделать так, как понимает…
Савва Иванович Мамонтов радостно встретил Врубеля и предложил ему написать занавес для театра Частной оперы. Говорил, что приезжают Мазини и Ван Занд - итальянская опера. Звал вечером на спектакль.
- Приходите сегодня, поет Падилла, "Дон Жуан" Моцарта. Падилла - какое обаяние! А ему уже шестьдесят лет.
Врубель и Мамонтов сразу заговорили по-итальянски, вспоминая Италию. Савва Иванович восхищался:
- А вот, знаете, - сказал он, - Васнецов и Костенька, - он показал на меня, - заставили меня полюбить и русскую оперу. Началось со "Снегурочки" Римского-Корсакова. Я сознаюсь: раньше не понимал русской оперы.
За завтраком все время говорили про Италию, о театре - какие оперы ставить. Врубель предлагал "Орфея" Глюка.
После завтрака мы пошли в большую прекрасную мастерскую Саввы Ивановича, которая была в его доме на Садовой.
- Вот вам мастерская, - сказал Савва Иванович Врубелю, - работайте здесь. Вот он не хочет, - показал Савва Иванович на меня, - редко здесь работает. У него и у Антона (так прозван был Серов) там где-то своя нора…
Савва Иванович отдернул тяжелый полог, где в нише стояла статуя Антокольского "Христос", и вопросительно посмотрел на Врубеля.
Врубель как-то равнодушно сказал:
- Это в натуральный рост человека, видно, руки сформованы с натурщика. Как-то неприятно смотреть, это не скульптура…
Савва Иванович удивленно взглянул на меня и спросил Врубеля:
- Вам не нравится?
- Нет, - ответил Врубель. - Это что-то другое - не скульптура, не искусство.
Савва Иванович еще больше удивился и сказал:
- А всем нравится.
- Вот и плохо, - заметил Врубель, - что всем…
К Савве Ивановичу кто-то приехал по делу. Расставаясь с нами, он сказал Врубелю:
- Вы приезжайте ко мне всегда, берите мастерскую и работайте. Мне говорил Прахов - ваши работы в Киеве, в Кирилловском соборе, - прекрасны.
Дорогой Врубель сказал мне:
- Я буду писать в мастерской у него большой холст. Я буду писать Демона.
На другой день Врубель перевез свои холсты к Савве Ивановичу.