После чая возчик Батранов пошел спать в кухню.
Маша принесла простыню на сено, принесла подушки, и я лег в большой горнице на полу. Устал и заснул.
Ночью слышу голос Маши:
- Встаньте, поглядите в окно - волки…
Я вскочил с постели. Маша наклонилась и, заставив меня наклониться, повлекла меня к окну. На фоне синего снега у ворот, снаружи, сквозь мерзлые окна я увидел - двигались, как тени, мрачные, горбатые силуэты волков. Их было два. Блеснули внутренним блеском глаза и потухли. При мутном свете зеленой лампады грустное молодое лицо Маши, с полуоткрытым ртом, казалось мертвенно-бледным.
- Вон еще… - шепчет Маша.
- Маша, я выстрелю в них с чердака.
- Как хотите, - сказала она. И прибавила: - Нет, не надо, с ними мне веселей…
Маша пристально смотрела на меня.
- Маша, - начал я и осекся.
- Ну-да, ушла я от мужа, помните, при вас он приезжал в запрошлый год? Мы под венец в город уехали, помните?
- Что же, Маша, случилось? Вы такая веселая были.
- Да вот, не стерпела. Много у него в городе знакомых. Он все по гостям, и к нам гости. Он разговорчивый такой. Вижу я, что со всеми там, разными знакомыми барыньками-курсистками, заговаривается, и на всех у него глаза горят, вот как у волков! Каждую ночь из гостей поздно приходит, вином пахнет. Со мной ни слова. Я говорю ему: "Петя, ну скажи мне что-нибудь. Чего ты молчишь?.."
Он говорит:
- Ты моя лесная женщина, ундина. Я тебя люблю иной любовью, природой своей, вольной страстью. Ты не поймешь этого. Я люблю - от тебя пахнет лесом. Но есть другое, есть идейные женщины, они - город. Я не могу жить в лесу, я человек свободы.
И стало мне ясно, и удивилась я себе, что это со мной случилось? Когда он раздевается около, глядит в очки - рот у него большой и плоский, высокие плечи, с которых он снимает помочи, уверенность какая-то в лице… Ложась ко мне, улыбаясь, громко говорит: "Ну, здравствуй, мой лес". И до того мне делалось противно, что я спросила себя внутри: кто этот человек, что-то он? И не дурак ли? Когда он ест, какая-то уверенность всегда, какая-то снисходительность ко мне - я не могла есть с ним. Мне хотелось не раз ударить его. Но я сдерживала себя…
Маша наклонила голову и вдруг, подняв лицо, обняла меня за шею и сказала у самого моего лица, заплакав:
- Поцелуйте меня, Константин Алексеевич, как хотите… немножко будет лучше… Только не жалейте меня…
И матовые губы Маши прикоснулись к моей щеке.
- Что ты, Маша?.. - спросил я, удивленный.
- Любовь не волчья, другая любовь, которая давно была во мне здесь, в лесу, в этом лесу… - прошептала Маша.
На мерзлых окнах в кристаллах узоров отразился начинающийся рассвет.
- Маша, - сказал я, - постойте здесь, у окна, я сейчас достану краски, холст, напишу вас с окном морозным, может быть, тени волков в эту предрассветную темноту.
Маша молча кивнула головой. Я быстро старался брать краски в мутной комнате, схватить настроение этого куска жизни.
Вскоре подъехала к воротам лошадь.
- Братец приехал, - сказала Маша.
И, накинув шубейку, выбежала в сени.
- Лисеич! Вот рад! - сказал, входя, лесничий. - Батюшки, чего это, ты Машу написал? А я письмо послать хотел - волки опять подходят к дому, Шарика им достать охота, а он умный, не дается.
"Ушла ночь", - подумал я.
Мать и Маша опять хлопотали, самовар на столе, просфоры из города. Умываюсь ледяной водой, валенки подает мне Батранов.
Осветился лес, ушла ночь, и с ней Маша, в таинственную сказку…
Батранов поит лошадь, к лесничему пришли мужики. Он деловито дает им билеты на порубку в лесу, считает деньги. Все другое - дневное. А Маша разливает чай - тоже другая.
Уезжая, прощаясь, я видел ласковые глаза Маши. Она вышла за ворота провожать меня. Я уезжал от чего-то близкого, родного…
В чужом городе вспоминаю лес в инее мороза, тени волков, помертвевшее милое лицо… Маша!.. какой прекрасной и таинственной небылью-сказкой живешь ты в памяти моей.
Ссоры
Давно уж мне показалось, что люди как-то любят ссориться.
Конечно, есть умные люди, и ссорятся умно. Но все же было бы как-то лучше, если бы не бранились.
Раз поссорились у меня все приятели, все переругались. До невозможности переругались. И помню, я сидел один в ресторане "Метрополь" в Москве, обедал. Как-то грустно было на душе, а оркестр вдали заиграл вальс Штрауса. И мне сразу показалось, что все ссоры - чистый вздор, совсем ненужная на земле энергия.
И вижу, идет приятель, подходит ко мне, лицо взволнованное. Смотрит на меня и молчит.
- Здравствуй, садись, - говорю я ему. - Послушай, - говорю, - какой оркестр. Штраус. Слушай, как красиво…
Приятель молчит, вижу - не слушает.
- Позвольте вас спросить, - говорит, - с какой стати вы это про оркестр, как будто вы ничего не знаете…
- Знаю, что вы переругались. Постой, послушай - это "Дунай" Штрауса…
- Извините, Дунай или там Яуза - мне все равно-с. А вот как он смел сказать, когда меня Ольга сама выбрала, всем предпочла меня, нашла, отличила… "тебя познакомила с Ольгой Марья Иванна". А вы знаете, Марья Иванна кто?
- Нет, не знаю.
- Не знаете-с. Так знайте: сводня. Понимаете, что получается…
- Какой вздор! - говорю я. - Ерунда, не обращай внимания.
- Нет-с, не вздор. У вас от музыки в голове, должно быть, такой легкий налет получается. Вы же не понимаете… что он из меня, сукин сын, делает? Кто же я такой, получается, и кто же тогда Ольга? Марья Иванна сосватала, свела… Понимаете или не понимаете? Или вы притворяетесь? Ведь это довольно странно, понимаете. Ведь этого стерпеть невозможно. Среди всех прохвостов, среди приставал, разных ухажеров Ольга меня выбрала. Я горжусь. А он мне говорит: "Что ты из себя показываешь - она нашла дурака, ну, и устроилась". Каково животное, а!.. Поняли вы или нет? Помните, как в меня была влюблена Ольга?
- Помню, - говорю.
- Я Юрию говорю тоже: "Помнишь, как в меня Ольга была влюблена?" А он говорит: "Помню - как кошка". Понимаете, какая скотина, - кошку вставляет… Это все, чтоб понизить, опоганить, изничтожить… Погодите, я ему брюхо толстое распорю… Не я буду, распорю.
- Да брось ты, - говорю я, - какая чушь… Послушай - музыка, Шуберт…
- Да ну его к черту, вашего Шуберта, - перебивает меня сердито приятель Вася. - Ольга мне пела…
Когда, кругом тебя холодная, пустая,
Толпа мне преграждает путь…
Скажи глазами мне, скажи хоть что-нибудь…
Поняли? Это вам не Шуберт…
- Ну что ж, ты ей глазами-то говорил что-нибудь?
- А вы думаете, я из дурачков! Нет-с… Я у Головина спросил, он актер, понимаете. У него глазища вы видали какие? Так он мне показал, как это с женщинами глазами говорить нужно. Только должен вам сказать - Ольга чистый человек, чистая душа. Она не понимает этих штук. У меня приятели ужинали, она это поет в конце ужина с гитарой, а я ей глазами вроде как мигаю, хочу сказать глазами: понимаю, дорогая, мол, все понимаю… А она, Ольга, чистый человек, подошла ко мне за столом - народу много - и говорит мне на ухо: "Что ты все мигаешь? Я послала уж Дарью за вином, не беспокойся…" Вот ведь что. А? Какая чистая душа!.. Она меня сама выбрала из всех, а он говорит, Машка сосватала. Не скотина ли? А?
- Вот, - говорю я, - доктор Иван Иванович идет сюда.
- Так знайте - я ему руки не подам, как хотите… Он с Юрием заодно.
Подошел доктор Иван Иванович, здоровается со мной, садится за стол и говорит, не смотря на приятеля, как будто его и нет:
- Что делается, что делается… Все как взбесились. Бранятся. Кого ни встретишь, сердитые какие-то, что ни скажешь - все не так. Поумнели, что ли, или одурели, не поймешь. Вот и эта алясина, - показал он на приятеля Васю, - тоже взбесился.
- Потрудитесь, милостивый государь, меня оставить в покое! - резко сказал приятель Василий Сергеевич.
- Эх, ну что, право… - тужил Иван Иванович, - этот-то обойдется, на него дурь накатила, пройдет. А вот что я вам скажу: какой редкий случай был у меня позавчера, трудно поверить, прямо удивленье. Вызвали меня к больным - за Москва-реку. Приехал я на извозчике, смотрю - особняк с садом. Чистый такой, приятный дом. Вошел я в калитку: двор, крыльцо, все так хорошо. Позвонил. Открыла горничная, такая испуганная, провела меня в комнату. Там женщины две - не старые, а другие старухи. Дети с ними. Так тихо, в перепуге все. Вижу, семья купеческая. Говорят: "Доктор, поссорились у нас. Сам мой, Никита Иванович, с ее мужем, на сестрах они женаты. Вот с ее супругом. Все праздники спорят, друг дружку из рук не выпускают… Здоровы ли… Вот я вас приведу - поглядите их, как бы разнять. Круто очень поругались, и не поймешь. В политике разошлись…"
Привели меня, значит, в большую столовую. Вижу, за столом сидят двое: один такой рыжеватый, другой темный, солидный. И вот один держит рыжего за бороду, а рыжий того за волосы, и сидят так друг против друга. На столе графин с квасом, стаканы, закуска разная. Вошел я - они оба глядят на меня и оба говорят:
"Почто пожаловали? Что надо?"
"Да вот, - говорю, - доктор я, позвали к вам".
"Напрасно, - говорят. - Мы, слава Богу, здоровы. А дело у нас особое, вам нас не рассудить, да и судья-то не рассудит, - говорит рыжий, а свободной рукой из стакана квасок прихлебнул. - А вы кто будете, так сказать, по внутреннему положению своему… это самое… к какой партии принадлежите?"
Я говорю:
"К какой партии политической, хотите знать?"
"Это самое", - говорит рыжий.
"Больше к октябристам склоняюсь", - ответил я.
"К левым или правым?"
"Направо больше подаюсь", - говорю я.
"Так вот я правого-то этого за волосы и держу…"
"Что такое", - думаю я и говорю им: "Согласитесь, я ведь доктор, тут политика ни при чем. Позвольте пульс у вас посмотреть".
"Извольте", - говорят оба и протягивают каждый свободную руку.
Ну, я пощупал пульс - пульс нормальный.
"И долго, - спрашиваю их, - вы держите так друг дружку?"
"Порядочно".
"С час будет?" - спрашиваю.
"Э-э… - говорят, - много боле…"
"Вам бы покушать…"
"Мы поели, кваском запиваем".
"Что же такое, помириться бы вам…"
"А-а… - говорит рыжий. - Пускай на другую платформу станет, тогда отпущу".
"Договорились бы", - предлагаю я.
"Говорили, язык устал", - сказал черный.
"На монархиста заворачивает Никита Иванович, в господа лезет… На кадетском крыле ране стоял, из одной печи, да не одни речи. Кто кого доле передержит - поглядим…"
"Сдавайся, не левши", - говорит другой и улыбается.
Посмотрел я на этих чудных людей, простился и ушел.
Женщины говорят:
"Они так все праздники у нас спорют. Амбар-то заперт, вот и спорют без дела. А когда при деле - проходит".
Дали мне за визит пятерку. Вот и подумайте, что же это такое? Что-то сделалось - эпидемия какая-то…
* * *
Было уже поздно. Вышел я из ресторана "Метрополь". Зимняя тихая ночь. Москва покрыта снегом. У Большого театра мерцает ряд фонарей, едут извозчики. Перешел площадь. Зашел в театр на сцену. Музыка, опера, поют:
Уж вечер… облаков померкнули края…
Сразу - другое настроение. В душу входят другие чувства. Забывается - смешное, вздорное. Вспоминается природа, весна… Скоро поеду к себе, в глушь, - к облакам, зверям, лесам…
Тихий человек
Знал я такого молчаливого, тихого человека. Кончил Практическую академию коммерческих наук в Москве. Так сказать, был человек земной, реальный. Говорил мало, но все правильно.
Встретил я его на Ильинке, в Торговых рядах. Идет, лицо такое серьезное. Верит, вижу, человек в ряды торговые, в огромные склады, где лежат горы товаров, хлопок. Ходит у огромных стен банка Взаимного кредита, Купеческого банка, контор разных. Проезжают по Ильинке на рысаках именитые купцы. Остановится тихий человек, посмотрит в умилении и скажет:
- Расторгуев проехал… Десять миллионов подымет…
Пройдет опять, остановится, поглядит, скажет:
- Найденов… Двадцать миллионов подымет…
И на лице - страх, почтение, вера и поклонение.
Ходит по Ильинке тихий человек без дела, смотрит, останавливается, говорит:
- Морозов… Шибаев… Боткин… Якунчиков… Рябушинский… - вздохнет и считает, сколько какой миллионов подымет.
Зайдет в контору, дожидается. Директора увидит - о службе просит. Тот запишет фамилию и адрес. И ждет службы тихий человек, все ждет. Никогда стакана вина не выпьет - боится, чтоб не пахло. "Не дай Бог, места не получишь. Строги богачи, осудят…"
Пойдет домой. А приятель, с которым он вместе живет, Анатолий, брюзжит:
- У меня одной картошки из четырех не хватает. Опять ты съел.
- Да, съел. А тебе жалко?
- Какой чудак! Не жалко, а счет не выходит. Я ведь на все четыре рассчитывал. У меня прежде всего аккуратность. Не зря мы Практическую академию кончили…
- Между прочим, ты не можешь мне одолжить рубль? - спрашивает тихий человек. - До послезавтра?
- А ты не можешь у другого взять?
- Странно ты говоришь. Ведь взять рубль - значит, себя потерять. Во всех глазах пропасть. Ты ведь мой друг, одолжи же рубль.
- Рубль? Рубль забудешь. Сто рублей возьмешь - помнить будешь. У Морозова спроси-ка рубль, так он разговаривать не станет, беспокоить не из чего.
- Ну так дай сто рублей…
- Эк хватил! Откуда у меня они?
- Ну и Академия наша коммерческая, доехали… - пробормотал тихий человек. - К деньгам не подойдешь, места не получишь… Трудно…
* * *
Идет тихий человек по московским улицам, горят фонарики в вечернем сумраке, - долго идет по снежной площади Сухаревка. Из трактиров в трактиры народ идет, хлопает дверьми, из дверей пар на улицу валит, пахнет щами, ветчиной, - и хочется есть тихому человеку.
И вспомнил он про приятеля своего детства - небольшого фабриканта Ершова. Думает: "Пойду навещу Мишку. Только пить он здоров, заставит… Пей сколько хочешь, а денег не даст, так уж заведено у них…"
И пошел тихий человек на Рогожскую, по прямой Садовой улице. Долго тянется Садовая - соборы, заборы. Приветливо горят огоньки в окнах, и кажется тихому человеку, что везде там жизнь, счастье. Жены, дети… А вот он - один.
Рогожская. Вот и дом приятеля. На дворе собака лает, дворник в овчинном тулупе открывает калитку.
У приятеля Ершова, Михайла Никитича, встретила его мать, сестры - все в перепуге, говорят:
- Здравствуйте, все рады… Вот дело какое: Миша нездоров - белая горячка. Куролесит, с разбойниками все воюет. Доктора лечат. И сейчас у него доктор дежурит. Дело запущено, разобраться нельзя, векселя… В Пенделке, на щетинной мойке, рабочие денег ждут, а кто разберет дела? Вот рады мы вам - не разберете ли…
- С удовольствием, - говорит тихий человек, - дело знакомое, тому учились.
- Вот, пожалуйте в контору.
Привели его сестры в контору, видит тихий человек - книги, бумаги, счета на столе навалены. "Попробую, - думает, - разберу, как не разобрать, учился тому".
А сестры, милые такие, бутылки несут, вино, пиво, водку, закуски разные на стол ставят, угощают.
- Искушайте, - говорят, - веселее будет разбираться, а нам приятней, рады мы вам. Часто братец поминал вас - не идет, говорит, ко мне что-то. Любит вас.
Засел тихий человек, разложил бумаги и по тройной итальянской бухгалтерии повел дело. Трудно разобраться… Налил в стаканчик, дернул и закусил. Хорошо, тепло, приятно. Только дернул вторую, третью - задумался. Смотрит бумаги, видит - по бухгалтерии итальянской что-то много дохода выходит. Удивленье… Притворялся, знать, Мишка, когда на дела жаловался. Говорит сестрам:
- Наличности-то нету. Кассу бы открыть… - и смотрит на несгораемый шкаф.
Долго у шкафа подбирали ключ - не подходит. А секрет-то у Михайлы Никитича. Как быть? Пошли к доктору. Доктор сказал:
- Постойте, больной все кричит: "Три-четыре-пять, не узнать тебе, Рыбаков, секрета, не сломать тебе несгораемого, Стенька Разин. На-ка, выкуси. Не подденешь…" - не это ли секрет?
Поставили ключ по цифрам три, четыре, пять. "Сезам, отворись!" - И открылся шкаф. А в шкафу: бутылки, ликеры, шампанское - и денег куча.
Наутро болит голова у тихого человека. Выпил порядочно. Пришел на работу в Рогожскую, к Ершову. Видит - что такое? Полон дом народу: судебный пристав с цепью на шее, печати на двери ставит, сестры плачут, мать не в себе… Помер Михайла Никитич…
- Все из-за вас, - говорят тихому человеку. - В тюрьму вас посадить надо.
Сестры дали ему рубль и сказали:
- Уносите ноги покуда… Узнал Михайла Никитич, что шкаф отперли, кричал, ругался: "Кто тут мое вино пьет?.." Доктора избил, а вино все выпил. Вот и скончался, через вас.