* * *
Пришел домой тихий человек, а приятель его говорит:
- Приезжали к тебе двое на рысаках. Вот письма оставили.
Читает тихий человек записки и удивляется: "Прошу пожаловать ко мне на Ильинку по делу. Найденов". Другой тоже: "Многоуважаемый, прошу пожаловать Вас отобедать ко мне. Иван Морозов". "Что такое?" - думает тихий человек.
- Анатолий, - говорит приятелю, - видишь, штаны-то у меня обтрепались. Помоги, надо купить новые. Зовут вот ведь - прочти.
Прочел Анатолий письмо и сказал, что можно, и прямо из кармана вексель достает.
- Пиши, - говорит, - тыщу, а вот тебе пятьдесят рублей.
- Как же… за пятьдесят - тыщу, что ты? Ты же друг мой…
- Да, друг. А коммерческая наука нужна, вместе учились. Нечего дурака-то ломать. Не хочешь - не бери.
- Возьми триста, - говорит тихий человек.
- Ну, черт с тобой, пиши, - согласился приятель. - Все равно из тебя коммерсанта не выйдет никогда. Читал сегодня в "Биржевке", написано: Ершов помер, баланс оставил больше миллиона. А у него сестра Варвара есть, хороша… Свататься буду.
- И, - сказал тихий человек, - не надо мне денег, оставь себе. Так к Морозову пойду…
И пошел он на обед званый, к Морозову.
Какой обед! Сам Олимпыч служит. Вина какие - шампанские, все в смокингах, все именитые, кольца на руках, икра во льду, стерляди аршинные. А сам Морозов на ухо говорит ему: "Ни к кому не иди, награжу". И пьет с тихим человеком.
Выпил порядочно тихий человек, идти далеко - с Воздвиженки в Сущево, а холод и мороз. Денег нет ни копья.
Спрошу, думает, рублевку у Морозова… Да как взять - себя погубишь… А сто спросить - не подумал бы, что жулик…
Уезжают гости, а Морозов говорит тихому человеку:
- Подождите, дело у меня к вам есть…
Уехали гости, Морозов говорит: "Едем к "Яру", там решим".
У "Яра" и не был никогда тихий человек. Цыганский хор поет.
- Рад, - говорит Морозов, - дело с тобой вести. Мне, - говорит, - главный бухгалтер Взаимного кредита сказал, Беренс, англичанин, что ты итальянку знаешь. Баланс вывел, фабрикантик был такой, Ершов, сродни он мне. Хороша Варя, сестра Ершова? Я тебя женю. Нет, брат, не уйдешь ты теперь от меня, ученая итальянка… Погоди… Мы-то ведь купцы, понимаем…
* * *
Плетется на другой день по улице тихий человек. И зашел на Ваганьково кладбище, где похоронили Ершова. Нашел его могилу, посмотрел на нее, покачал годовой, сказал:
- Ну вот помер… Хорошо тебе: помер - и все тут. Лежишь себе… Тоже ты, Мишка, был туды-сюды… Эх, да что, лежи теперь, тебе хорошо… А я вот как живой покойник хожу, места-то не найти… Писал тебе, дела разбирал по итальянской бухгалтерии, учился… А ты помер, сволочь… Рублевку получил… Все вы такие. Помнишь, ужинать звал меня? Пришел в клуб купеческий, в карты играют. "Выиграю, говорил, ужином угощу". А ставки большие. Говорил тебе: не тяни на пятерку, скажи "своя", а ты тянул, сволочь. И я не емши пешком домой шел. А сколько проиграл? Вот те и Практическая академия коммерческих наук. Подумал бы!.. Ну, да что… Прощай. Царство тебе Небесное. Не сердись, прости…
Тихий человек вынул из кармана грязный платок и вытер слезу. Отвернулся от могилы и вдруг видит перед собою сестру Ершова. Та смотрит на него и говорит:
- Петр Петрович, мы вас искали, вы все правильно сделали, и обидели вас понапрасну… Люди, эти, которые прогнали вас, ищут, и все дела братца просят вас принять. И душеприказчиком вас ставят. Братец-то ведь любил вас и мне говорил: "Есть у меня друг один, только меня не любит. Вот тебе жених, Варя, он тихий такой…" Про вас ведь говорил-то. А я и не знала вас… А капиталу оставил миллион чистых. Ваша записка все объяснила…
И закружилось в голове у тихого человека. Обернулся он к могиле, упал, схватил руками землю и закричал:
- Бедный Миша, друг ты мой. А я-то думал… что ты такая же сволочь, как другие. Ведь ты видел, что я не ел. В карты играешь, твоя ставка одна - спасение жизни моей была. Ты ж видел, что я голодный, ужин обещал. А я домой не евши шел… Простите меня, Варвара Никитишна, не знал я ничего этого. Верно тройная бухгалтерия показывала. Миллион сто семьдесят восемь тысяч триста двенадцать рублей двадцать шесть копеек. А про вас-то вот Миша ничего мне никогда не сказал. А бухгалтерия что ж покажет…
И заплакал тихий человек. И своим платочком Варя вытирала ему и себе слезы…
Естественная история
Помню, в молодости как-то летом заехал я к приятелю своему, Павлу Александровичу Сучкову. У Фоминской стоял лагерем кавалерийский эскадрон, а приятель мой был в эскадроне в чине корнета. Человек серьезный, жгучий брюнет, ровный пробор, волосы туго намазаны фиксатуаром.
- Вот что, знаешь, - сказал мне корнет, - до обеда я должен заняться с солдатами. Поверочный экзамен такой. Недолго. Если хочешь, пойдем со мной…
Мы пошли. В деревянном большом бараке, наскоро построенном из сосновых досок, я увидел много солдат, сидящих за партами на скамьях.
Мы вошли, солдаты встали. Павел Александрович сел на скамейку впереди, за небольшой стол, на котором стоял графин с водой, стакан и лежал какой-то список. Я сел в стороне у окна на лавочку. Павел Александрович скомандовал:
- Садись.
Солдаты сели. Он посмотрел список и вызвал:
- Свистунов.
За средней партой поднялся солдат. Широкогрудый блондин с голубыми глазами. Павел Александрович строго спросил:
- Что такое воробей?
Солдат помолчал, поглядел в сторону и ответил:
- Не могу знать, ваше благородие.
- Как же ты - воробья не знаешь? Не видал?
- Так точно, ваше благородие, я его не знаю. Никогда не видал, ваше благородие. Я с ним не знамши.
Павел Александрович обернулся ко мне, покраснел и еще строже сказал:
- Да как же ты воробья не видал? А? Ведь ты в деревне жил… Что же это такое? Вот так естественная история… Поди сюда.
Сучков встал и позвал солдата к окну.
- Смотри. Видишь? Вон, на дороге… Вон, полетели, видишь, навоз клюют.
- Воробьи, ваше благородие, - обрадовался солдат.
- Ступай, - сказал Сучков.
Солдат пошел на место, стал за партой. Сучков опять сел к столику, спросил:
- А что такое петух?
- Не могу знать, ваше благородие.
- Что же, ты видал петуха-то или нет?
- Так точно, ваше благородие, никогда не видал.
- Ну, с курами ходит - петух. Что же ты, никогда не видал петуха? В деревне ведь есть у вас куры и петух при них.
- Так точно, ваше благородие, эдакого-то петуха я видал.
- Ну, ладно. Что же такое петух будет?
- Не могу знать, ваше благородие.
- Так птица же он будет или нет?
- Так точно, птица будет, ваше благородие.
- А воробей что?
- Не могу знать, - совсем оробев, ответил солдат.
- Вот и возьми их, - сказал Сучков. - Садись!
Он посмотрел на список и скомандовал:
- Дацук!
Встал высокого роста бравый солдат с черными, как пуговицы, глазами.
- Что такое воробей?
Солдат молчал.
- Что же молчишь?
- Я его не знаю, ваше благородие.
- Садись, - сказал Сучков.
Он налил себе воды и в волнении выпил. Встал, заложил руки в карманы рейтузов и посмотрел на солдат.
- Ну, кто может мне сказать про воробья? Кто знает, что такое воробей? Поднялся один солдат на задней парте, с веселым бойким лицом:
- Мы думаем, ваше благородие, вы про знакомого какого спрашиваете… А чего воробей? Это самая что ни на есть последняя птица. И чего в ей, самая проклятая. Когда Христа распинали, так эти самые воробьи гвозди им носили. Вот какая это птичка будет.
- Молодец, - сказал корнет.
- Свистунов, - крикнул он опять. - Так петух, значит, птица. Ну, а сколько у ней ног будет?
- Не могу знать, ваше благородие.
- Что за черт, - сказал Павел Александрович. - Не знаешь.
- Как счесть-то их, ведь петухов много. Не пересчитаешь, ваше благородие.
- Я спрашиваю про одного петуха. Сколько у него ног?
- Не могу знать, ваше благородие.
- Так две же у него ноги… Что ты со мной делаешь?
Солдаты улыбались.
- Так точно, ваше благородие, так что у него две ноги, - ответил Свистунов.
- Ну, а сколько у лошади ног?
- Так что по две ноги будет, ваше благородие.
- Это что же еще такое? Черт вас… Так четыре же всего выходит. Что ты, смеешься, что ли?
- Никак нет, ваше благородие.
- Всего у ней четыре. Спереди две да сзади две.
Мой приятель опять налил в стакан воды.
"Ну и естественная история", - подумал я.
Павел, помолчав, сказал:
- Холоденько!
Вскочил солдат на передней парте.
- Что такое Санкт-Петербург?
- Не могу знать, ваше благородие.
- А Москва?
- Москва? Так что самый что ни на есть большой город.
- Так столица она или нет?
- Так что столица, ваше благородие.
- Москва - Первопрестольная столица, - поправил Павел.
- Иропкин, - крикнул Сучков.
- Как имя-отчество нашего Государя императора?
- Александр Николаевич, ваше благородие.
- Ах, ну и дурак ты, дурак. Не знаешь имени своего Государя. Не Александр Николаевич, а Николай Александрович.
- Простите, ваше благородие, ошибся я малость.
- Садись. Ну, завтра в три часа быть здесь.
- Пойдем, - сказал мне Сучков.
Возвращаясь, я сказал Сучкову:
- Ну и хорош экзамен.
- Я знал, что ты будешь зубоскалить.
- Павел, - говорю я, - уж очень ты строг на экзамене. Лицо у тебя такое, знаешь, сердитое, они боятся тебя.
- Да, - сказал Павел, - попробуй - помучаешься. Смеяться можно, дурацкое дело не хитрость. А ты вот займись, попробуй, с ними. Нужна программа. Естественная история общая - мой предмет.
- Ну что же ты, - говорю я, - воробей, петух… Ты бы им что-нибудь про крокодила, слона рассказал.
- Ха-ха, - рассмеялся Сучков. - Расскажи-ка, скажут, что врет. Эдакого, скажут, не бывает. Они ведь нездешние, из дальних деревень. Ты народа не знаешь. А потом, при начальстве, они знаешь что про крокодила заговорят. Я ведь отвечаю. Каждый раз я на экзамене расстраиваюсь, в отчаяние прихожу. Болен делаюсь.
- К "Яру!" - крикнул он извозчику.
* * *
В саду у "Яра", за обедом, выпив рюмку водки, Сучков спросил полового:
- Егор, ну скажи мне, пожалуйста, что такое воробей?
Егор от неожиданности растопырил глаза и в удивлении ответил:
- Воробей - воробей. А кто же его знает, чтó он?
Павел Александрович в огорчении опустил голову и стал есть осетрину с хреном. Не знаю, отчего я рассмеялся.
- Смейся, - сказал мне Павел Александрович. - Смешного тут мало.
- Послушай, Павел… Это правда странно, чтобы человек в двадцать с чем-то лет, кавалерист, говорил, что у лошади две ноги.
- Так вот отчего я и пью, - сказал он, наливая водку. - Я страдаю, а ты смеешься.
- Постой. Он отлично знает, что у лошади четыре ноги, и он бы ответил это. Но он удивляется - ты спрашиваешь, что ему так известно. Что такое воробей? Он думает: "Что за ерунду спрашивает?" Что такое петух? Он думает: "Какой тут подвох?" Напуган он. Ну и говорит: "Не могу знать" - чтоб отделаться от ерунды. Прежде всего он боится тебя. Лицо у тебя такое: брови такие, высокие, и глаза, брат, такие делаешь, как у лягушки.
- То есть позволь, - удивился Павел. - Как это, как у лягушки?
- Ну да.
Павел посмотрел на меня и расхохотался.
- В первый раз, знаешь, слышу.
В это время мимо проходила цыганка из хора "Яра" и поклонилась Сучкову.
- Здравствуйте, Павел Александрович. Давненько вы у нас не были. Забыли вы нас.
- Марья Тихоновна, постойте. Садитесь, пожалуйста, - сказал Павел Александрович. - Не хотите ли покушать?
Он подал цыганке стул.
- Я уж ела, - садясь, сказала Марья Тихоновна. - Вот если мороженым угостите.
- С удовольствием, - сказал Сучков. - Марья Тихоновна… Скажите, а на кого я похож?
- Да что ты, батюшка. На кого похож? На человека похож. На нашего брата цыгана смахиваешь. И на гитаре понимаешь, и поешь наше все хорошо.
- А вот он говорит, - Сучков показал на меня, - что у меня глаза лягушечьи.
Марья Тихоновна засмеялась, посмотрела на меня и сказала:
- Есть отчасти, ты не гневайся.
- А что такое лягушка? - спросил Сучков серьезно.
- Лягушка… а кто ее знает. Зверь такой болотный.
- Ну вот, - удивился Сучков. - Вот и она не знает… Н-да… Странно… Вот так естественная история.
Воспоминания детства
Многим бы хотелось видеть Пушкина. А бабушка моя, Екатерина Ивановна Волкова, видела его. И много говорила мне и брату моему, когда мы были детьми. Говорила об Александре Сергеевиче Пушкине, что это был самый умный человек России. И часто говорила нам о нем. И мне представлялся он красавцем, на белом коне, как наша лошадь Сметанка, и в каске с перьями. А бабушка сказала мне, что нет, он был маленького роста, сгорбленный, курчавый блондин с голубыми большими глазами, блестящими, будто на них были слезы. Серьезный, никогда не смеялся. Одет был франтом, носил большое кольцо на пальце и смотрел в золотой лорнет. "Зачем это, - подумал я, - маленького роста? Неправда, что бы мне ни говорили". Мой дед, Михаил Емельянович, был огромного роста, и мне хотелось бы, чтоб и Пушкин был такой же и приносил бы мне игрушки. Но мне всегда нравилось, когда бабушка читала мне Пушкина. И я, слушая, сидя на лежанке, думал: "А ведь его убили. Как это гадко!"
Несказанно я любил слушать бабушку, когда она читала Пушкина. И все как-то было полно им: и вечер, и зимняя дорога, тройка, когда меня взял с собой мой дед в Ярославль, дорога, остановка на постоялом дворе, калачи, поросенок, икра, и месяц, и страшный лес на дороге. И нравился мне Пушкин. Как верно и хорошо он написал про что-то, все самое мое любимое.
И я знал уже много его стихов наизусть. Из дому деда, на Рогожской улице, уходил на соседний большой двор, к ямщикам, в ямскую избу, где было тепло, пахло щами. Такие хорошие ямщики, отдыхали, сидели, пили чай. Ели баранки, ситный. И любили меня, хозяйского внука. Я всей душой любил ямщиков. Я им говорил наизусть:
По дороге зимней, скучной,
Тройка борзая бежит…
И видел - нравилось ямщикам.
- Ну-ка, - говорили они мне, - скажи, Костя, вот ему… про разгулье удалое аль сердешную тоску… Как это, скажи-ка…
Ямщики слушали.
Один из них, Игнат, с черной бородой, часто просил меня:
- Скажи да скажи… про старушку родную…
Тогда я ему говорил стихи:
Буря мглою небо кроет…
Игнат плакал. Всегда плакал.
Поразило меня однажды, что приятель отца моего, судебный следователь Поляков, сказал про Пушкина: барин, камер-юнкер. И что-то нехорошо говорил. Я сказал бабушке, Екатерине Ивановне:
- Поляков не любит Пушкина.
- Да, - ответила она, - не слушай его. Он нигилист.
Я не понял, но подумал: нигилист - это, должно быть, вроде дурака.
Странно, что Ларион Михайлович Прянишников, впоследствии художник, родственник наш, часто бывая в доме у нас, тоже не любил Пушкина, тоже сказал: камер-юнкер! Мой дед был именинник. Лежал в постели, прихварывал. Утром я пришел к нему и сказал стихи:
Птичка Божия не знает…
Он меня погладил по голове и, смотря добрыми глазами, сказал мне:
- Это, Костя, хороший барин сочинил.
Потом, вздохнув, сказал:
- Эх, грехи, грехи. Ты, Костя, когда молишься на ночь - то поминай и его. Он ведь был добрый, как Божий серафим. Мученик - ведь его убили.
"Вот, - думал я, - что такое".
- Дедушка, - говорю я, - а Игнат, я ему сказал стихи, а он заплакал.
- Ишь ты, - удивился дед. - Он, Игнат, хороший мужик. Бедный, бездомный. Пьет только частенько…
Почему-то дед запретил мне ходить в ямщицкую, к ямщикам.
- Есть, - говорит, - запойные… Всякого наслушаешься. Не надо, - говорит, - ходить тебе туда.
Когда дед умер, то после я спросил свою няню Таню:
- Вот дед мне велел молиться о Пушкине.
- А кто он тебе доводится? - спросила няня Таня.
- Он серафим от Бога был, камер-юнкер убитый.
- Ишь ты! - вздохнула няня.
Ну, няня сказала:
- Молись так: "Помяни, Господи, во Царствии Твоем раба Твоего камер-юнкера Серафима".
Я на ночь, стоя на коленях в постели, поминал деда, покойную сестру и доброго убиенного "камер-юнкера Серафима".
Встречи с А. А. Пушкиным
Москва, зима… Много раз, после работ, я заходил на Тверскую в Английский клуб обедать… Каменная ограда и ворота с забавными по форме львами, которые отметил Пушкин. Большой мощеный двор и прекрасное, старинное здание.
Потолки в залах Английского клуба были украшены прекрасными плафонами французских художников. Они были темные, теплого цвета, глубокие и прекрасные по тону.
Лакеи, старые люди, одетые в ливреи времен Александра I, дополняли характер эпохи.
Народу за обедом в Английском клубе бывало мало. Однажды, заехав в клуб, я никого не встретил. В большой столовой, за большим столом, мне поставили один прибор. Когда я сел за стол, вошел пожилой генерал, высокого роста, лет семидесяти, с лицом восточного типа. Мы поздоровались. В Английском клубе, по обычаю, все члены должны были быть знакомы, но я не знал, кто этот генерал. Наклонив голову, он ел суп. Я заметил, что когда его большие глаза смотрели в тарелку - белки их отливали синевой. Я подумал: если бы на него надеть чалму, он был бы похож на дервиша.
- Как я люблю Английский клуб, ваше превосходительство, - сказал я. - Здесь ощущаешь историю. Все дышит прошедшим: сколько впечатлений, волнений, разговоров, дум прошло здесь. Что-то родное чувствуешь в этих стенах. Я слышу здесь шаги Александра Сергеевича Пушкина.
Генерал почему-то пристально посмотрел мне в глаза и сказал:
- Да, отец мой очень любил этот клуб.
Я удивился и спросил:
- Как, отец ваш?
- Да, я Пушкин. Поэт Александр Сергеевич был мой отец. Я - Александр, значит, Александрович.
Я встрепенулся и как-то нескладно сказал:
- Как, неужели? Как я рад.
- Я живу больше в Петербурге, - сказал генерал, - но люблю этот клуб. Тут тихо. Москву я люблю тоже. В Москве у вас мороз крепкий, зима настоящая. Отец мой тоже любил Москву, зиму любил. У вас в Москве еще в домах лежанки топятся. Кот у меня тут, приятель, мурлыкает. В окно сад виден в инее.
- Ваше превосходительство, - сказал я, - когда вы вошли, я подумал, глядя на ваше лицо, - какого вы племени. Вы не похожи на русского, в вас чувствуется арабская кровь.