"Кто, - говорит, - хозяин?" Нет хозяина. А Казаков-то в трактире сидит. Я не я - и лошадь не моя. А хозяин-то жеребца тут. Он жене Казакова родной брат. Чай пьют вместе. Дело-то какое… Рад шурин, что жеребца-то свово нашел. А Казаков молчит. "Какой плут его перекрасил? - говорит шурин. - Не я буду, ничего не пожалею, а в тюрьму посажу". Пятое-десятое… Дальше - больше… Казаков-то и говорит шурину: "Вот что. Цыган Оська мне жеребца продал". Сознался. "Я, - говорит, - его окрасил".
Шурин и говорит:
- Неужто это ты купил? Ведь ты его видал у меня. Ведь это плутня. Ведь ты мне родной. На сестре женат. Пойдем, - говорит, - в собор. Надо с тебя грех снять.
Ну, помолились в соборе. А потом, по тому случаю, выпили. А жена-то Казакова все молчала да вдруг и говорит мужу: "Что ты наделал!.."
А Казаков не сознается.
- Я, - говорит, - не признал.
- Врешь ты, - отвечает жена, - Оську-цыгана научил. Каково, - говорит, - мне от тебя носить теперь, ежели сын родится? Ведь плутня, жулик, значит. Жулика ношу…
Ныне сына родила. Казаков и рад и не рад. Вот за вином-то меня и послал. "Ведро водки купи, - говорит. - А то моркотно мне. Ум у меня раскорячился. Неужто я впрямь мошенник?" Стыдно ему жены-то, совесть мучает.
- По такому снегу, - говорит дедушка Горохову, - тебе ведро не донесть. И так-то не пройдешь. Пошли Павла Киселева - тот молодчага, молодой - живо сработает.
- Верно, - говорит Горохов.
Позвали Киселева. Отдал ему деньги Горохов на ведро водки.
Поздно вечером сидим мы, думаем, что в таком снегу делать. Не пойдешь на охоту, лыжи тонут. И слышим, в деревне, в отдалении, поют песни.
Приходят дедушка и Горохов.
- Вот ведь что вышло, - говорит дедушка. - Киселев-то принес в деревню ведро, а у него и отняли мужики. Говорят: "Все равно тебе не донести вина до Никольского к Казакову. Вишь, опять метель метет. Не пропадать же тебе из-за Казакова. Мы, - говорят, - выпьем. Казаков - плутня, за дрова еще нам не заплатил. Шут с ним!" Ну, значит, и пьют всем миром.
- Ох, прогонит меня Казаков, - тужит Горохов. - Да все одно - один ответ. Пойдем, дедушка, на деревню, не допили бы без нас, стаканчик-другой хватим. Чего в эдаком снегу жисть вести, выпьем! Без водки никак не возможно.
Мы легли спать. В окно видно, как метет метель. В трубы завывает ветер.
Входит к нам дедушка.
- Сдел милость, - говорит, - Горохов выпил, на деревню ходил, не вели ему, - на Никольское он собирается. Метель метет, где ж пройти.
Пошел я на кухню, говорю:
- Что ты, Горохов, куда пойдешь - затонешь.
- Выпил я малость. Лисеич, эх, хорошо. Нет лучше жисти, метель занесет, - кто знает, может, это самое-то и надо. На что Господь снег на нас сыпет - штоб помереть в эдаком разе, забыть кручину, саму покрючину нашу…
И Горохов, уходя, запел:
Пеленали вся поля,
Одно поля не покрыли,
Горя лютого мово…
* * *
Летом, в июле, шел я по охоте на тетеревей. Мелкий перелесок близ Никольского. Вижу, впереди, осматривая по сторонам, собирая грибы в большую корзину, идет Горохов. Увидав меня - остановился, снял шапку, сказал:
- Здравствуй, Лисеич, - вот рад. Заходил к тебе, да нету, не застанешь. Все ты в отъезде.
Я сел у куста орешника, присел и Горохов. Я налил ему из фляжки коньячку, достал хлеб, копченой колбаски. Перекрестившись, он выпил и, крякнув, сказал: "Эх, хорошо". Его серые глаза слезились, и он вытирал их руками.
- Ну, как Казаков поживает? - спросил я Горохова.
- Э-э-э… брат, - ухмыльнулся Горохов. - Казаков - прощай, и не узнать теперь. Стариком сразу стал, поседел, нос книзу держит, пьет. Дело бросил, хозяйство, - все. К попу все ходит. Жена-то его к брату своему уехала, и сына взяла. "Не хочу, - говорит, - с ним жить, а то он еще со мной детев приспит, жулики будут. Не хочу я жуликов родить". Вот ведь что! Баба такая серьезная, беда. Ничем ее не сломаешь. А причиной всему - жеребец вышел. Не ваксой бы красить-то!..
В детстве
Я полюбил деревню с ранних лет.
Помню, мальчиком, в детские годы, родители повезли меня за город. Это была такая радость. Как только мы выехали из Москвы за Крестовскую заставу, я увидел в даль уходящее шоссе - ровное, светлое. По краям его была зеленая весенняя трава, и светлые облака клубились в синеве неба. Какая воля! Простор…
На шоссе лежали сбоку кучи битого камня. Рядом на обочинах сидели и отдыхали богомольцы. Женщины, повязанные светлыми платками, с вязанными из лыка котомками, из которых вынимали еду. В сермяжных зипунах мужики-богомольцы. Они шли к Троице-Сергия Радонежского. Весеннее солнце освещало их лица - другие, не городские лица. Как нравились они мне. Мне хотелось быть с ними. Идти туда, далеко, в голубую даль. Там, казалось мне, что-то настоящее, доброе, светлое.
И каким страшным представлялся мне город, из которого я уезжал.
За деревней Ростокино повернули на проселок. Замелькали покрытые, как зеленым бисером, весенние березки. Трава, цветы. До чего все поражало красотой несказанной мою детскую душу!
Переезжая старый деревянный мост, мы остановились у речки и вышли. С края моста я смотрел на воду и увидел стаю маленьких рыбок, беловатых, с темными глазками. Они были как брошки - блестели серебряной чешуей на солнце. Я не мог оторваться от созерцания красоты, бегущей воды и розоватых кустов среди яркой травы берега. Вдали сквозила за деревьями ветхая, пожелтевшая крыша мельницы, и шумели колеса. За зеленым лугом виднелись избы деревни.
- Это Медведково, - сказал отец, - где мы будем жить лето.
Я был в таком восторге, что отказался сесть со всеми в экипаж и бежал за пролеткой по зеленой траве.
Деревенская дача.
У дачи старая деревянная терраска. Внутри - три комнаты, бревна, окошки, а в них виден зеленый луг. На столе крынка молока. Хлеб. До чего все хорошо! Почему-то лучше здесь, чем дом в Москве, на Рогожской улице, где большие комнаты, столовая, приборы, тарелки с вензелями.
Выбежав на террасу, я увидел в жидком палисадничке маленького, круглого, лохматого, как муфта, щенка. Хвост у него был крючком. Серыми круглыми глазенками он смотрел на меня. Подбежал ко мне и, виляя хвостом, облизал все лицо. Он был пушистый и мягкий. Такого чуда я никогда не видал.
Он пил из стакана со мной молоко и с жадностью ел хлеб.
"Отчего же, - подумал я, - мы не жили раньше здесь, а в городе? Там пахнет ладаном, стегают лошадей, водят арестантов, оборванных, несчастных; все спорят, сердятся, умирают. Сестра умерла, дед умер. Зачем, зачем?.."
Вскоре появились две телеги с нашей мебелью. На дачу таскали стулья, комоды, и мать мне велела уйти. Я подумал: перейду-ка я этот луг. Там, вдали, кусты и речка, - и пошел. И так сделалось мне вдруг весело, что я побежал, а за мной, прыгая и спотыкаясь, бежал мой новый друг - щенок.
У берега быстро шла вода, плыла темная ветка, кусок дерева.
Водой прибило ветку к берегу. Я ее схватил и вытащил. По ней ползла темная, с оранжевым брюшком, ящерица. У нее были темные глазки и кривые лапы. Она была в пупырышках. Я ее положил в шапку и помчался домой.
- Вот что я нашел, - показал я отцу.
- Это тритон, - сказал мне отец, - откуда ты взял?..
- В реке, - сказал я.
- Ну, отпусти его назад.
Мне было жаль отпускать тритона. Выбросив его из шапки в воду, я увидел, как он опустился на дно.
"До чего все здесь интересно, - подумал я, увидав в речке, сквозь кусты, большую рыбу с красными плавниками, которая, медленно поворачивая темным хвостом, плыла неглубоко от поверхности. - Вот бы поймать!"
Слышу, вдруг какой-то мальчик бежит по берегу и кричит: "Костя, Костя!.. Домой велят; обедать".
Я ему сейчас же рассказал про тритона и рыбу. Он важно насупился.
- Ящер-то, он те жиганет - тут и помрешь.
Я испугался.
- А рыба - это щучина, ее не пымать. Она бечевку перегрызет. Я ловил, так она как хватит, так я с мостка в воду ахнул, чуть не утоп. Мы пойдем с тобой на муху уклею ловить. Мы с тобой ужо ведро наловим. Я тебе уду сделаю, только ты скажи отцу, чтоб он тебе крючьев мелких из Москвы привез.
Все поражало меня. И приятель мой, мальчик Егор, был замечательный человек - лучших на свете не бывает. Когда мы с ним ловили уклею на муху, он из кармана вынул творожники, каких я никогда не ел, и сказал мне, что он их украл у матери для меня. А я тоже утром за чаем украл две плюшки - для него.
Егор всегда говорил важно, таинственно.
- Пойдем в вечор на речку Чермянку, к омуткам, поставим там крючья, наденем на крючья уклею - щучина попадет.
Долго шли мы по лугу за деревней. Прошли мимо стоящей посреди луга большой кривой сосны. Небольшая речка Чермянка шла среди обрывистых берегов, покрытых кустами ивняка, изгибаясь и поворачивая, она была то в глубоких бочажках, то растекалась по мелкому песочку.
Привязывая веревочки к веткам ивняка, мы бросали в воду концы с крючками, с надетыми на них уклейками. Поздние сумерки зари опустились на землю. Темнело. Сбоку над долинами блестел серп месяца.
Мы сели на бережку, и до чего было хорошо на душе! Потемнели кусты у речки, и вдали послышался странный звук, как будто кто-то дул в бутылку. Приятель мой Егорка вскочил и сказал мне тихо:
- Пойдем скорей - это он!..
И мы оба побежали по лугу прочь от речки. У кривой сосны Егорка остановился. Мы запыхались.
- Кто он? - спросил я Егорку.
- Леший, луговой, - сказал он, и мы опять побежали.
Дома я сказал отцу:
- Как кричит луговой… вот там, за сосной. Я слышал.
- Какой "луговой"? Что за вздор! - сказал отец.
"Не знаешь, - подумал я, - а Егорка все знает!"
Ложась спать, я думал: "Как хорошо в деревне, тут и леший, и речка. Никогда б я не поехал в Москву".
Наутро Егорка разбудил меня, и мы пошли на Чермянку. Был светлый летний день. Роса лежала на траве. За лесом только всходило солнце, - как хорошо идти босиком по мокрой траве!
Быстро бегут светлые струи Чермянки. Мы ходили босиком по песочку, по мелкой воде. Подошли берегом к глубокому бочагу. И только что наклонился Егорка взять веревку, как под берегом плеснула большая рыба и натянула конец. Веревка запуталась за торчащие из воды сучья. Как быть? Вдруг видим, на поверхности большая щука. Такую рыбу я видел в первый раз.
- Постой, - сказал Егорка, - я сбегаю за корзиной.
И убежал в деревню, а я в оцепенении смотрел на щуку.
Она быстро опустилась на дно. Я пошел по берегу дальше и опять увидел натянутую веревку. Потащил ее рукой - большая рыба плеснула, блеснув золотой чешуей, и пропала в глубине под берегом. У меня билось сердце и дрожали ноги. Я опять потянул веревку изо всех сил и выкинул на берег в кусты большую рыбу. Она билась в зарослях.
Егорка прибежал с корзинкой.
- Эка, язище какой! - сказал он и накрыл рыбу в кустах корзинкой. Поднимая корзинку, он схватил рыбу рукой за жабры и вытащил на луг.
- Пойдем, - сказал он мне и полез в одежде в бочаг, медленно ведя в воде корзинку. Бочаг становился все глубже. Егорка ушел по горло и тотчас же попятился назад. Потом вплавь бросился к берегу, где торчали из воды ветви кустов.
Бросив картуз на берег, он окунулся с головой и стал распутывать веревку. Пойманная щука выскочила на поверхность, повернувшись кольцом в воздухе.
- Тащи! - крикнул он мне.
Щука показалась на поверхности. Медленно он подвел под нее корзинку под водой. Щука оказалась в корзинке.
Выбравшись на берег, Егорка вытащил рыбу из корзинки и упал с нею в кусты.
- Не уйдешь!
Все мокрые, мы несли домой рыбу в корзинке. В ней прыгали две щуки, голавль и язь - большие рыбы. Отец мой был удивлен. Велел переодеться.
- Простудитесь, - сказал он.
Я и Егор весело переодевались в сухое платье и, чувствуя себя героями, пили горячий чай, ели калачи, баранки. Отец удивлялся и спрашивал:
- Как вы могли поймать такую большую рыбу?
И мы рассказали, как ловко ныряли за ней.
* * *
В конце мая приехал мой брат Сергей и с ним его приятель в синей курточке, в черной шляпе, с большими карими глазами - Левитан.
На другой день они взяли свои ящики с красками и пошли к мельнице. Там они сели на складные стулья и, открыв ящики, писали с натуры мельницу красками. Я тоже рисовал, но у меня еще не было масляных красок, которые так мне нравились и от которых так хорошо пахло.
Я и Егор смотрели, как писали брат и Левитан, и, должно быть, надоели им.
- Не мешайте нам, - сказал брат.
Мы отошли в сторону. Я сказал Егору:
- Не так пишут.
Придя домой, я взял картонку от шляпы, свои краски и пошел с Егором к мельнице. Там я живо нарисовал на картоне мельницу, лес, мостки, воду, вернулся домой, развел муку, сделал клей. Из зеленых листьев клена я вырезал по рисунку на картоне деревья и приклеил их на места. Собрал землю в саду, намазал тестом места, где была изощрена земля, и присыпал землею. Из маленьких стружек и гнилушек я сделал деревянные части мельницы и тоже приклеил к рисунку. Окошечко сделал из куска разбитого стекла. Нарисовал мельника в красной рубашке. Небо покрыл голубой краской. Воду не знал чем сделать. В ней отражались деревья и голубые струйки воды, бегущие с плотины. Егорка мне посоветовал растереть зеленые листья по картону, где должна была быть вода. Вышло точь-в-точь.
Наконец, я выкрасил голубой краской тонкую травку и приклеил на те места, где шли струйки.
Вернулись брат и Левитан. Левитан подошел и стал разглядывать наше творчество.
- Ты посмотри, Сергей, что здесь делается, - крикнул он брату.
Подошел брат.
- А знаешь ли, - сказал Левитан, - тут есть какая-то правда. Это ярко!
Поставя к стене на террасе свою картину на картоне, мы ушли с Егоркой купаться.
А когда мы вернулись домой, я увидел, что мой друг, щенок Димка, всю мою картину слизал дочиста.
Осенью вернулись в Москву. Мне не нравились улицы, дома и люди. Все это мне казалось хуже, чем в деревне, и я отпрашивался у матери в Медведково к Егору.
Счастьем, упоением было для меня ходить поздней осенью в Медведкове. Деревья желтые, опавшие листья шумят под ногами…
На берегу Чермянки мы с Егором разводили костер. Пекли яйца. Ловили рыбу и жарили на сковородке, и никогда еда не казалось такой вкусной, как на природе.
Помню день - в доме у Егора рубили капусту, солили грибы, пили чай с пеклеванным, - что-то настоящее было в этой жизни! Рано наступили осенние сумерки. Река покрылась туманом. Я собирался домой в Москву.
- Оставайся, касатик, - говорила мне мать Егора, - куда пойдешь, поздно, дождит на улице.
Но я не остался. Егор проводил меня до моста и дал мне пяток яиц в карман.
Накрапывал дождь. Я быстро шел лесной дорогой. Стемнело. Первый мелкий снежок падал с дождем и бил мне в лицо и за воротник пальто. Так хорошо пахло землей и вялым листом на дороге!
Подходя к Ростокину, я почувствовал, что сильно промок. Ярко светили окна в трактире. Думаю, зайду погреться.
Пройдя мимо телеги с лошадьми, мимо мужиков-возчиков в армяках, я зашел в трактир. Тепло, пахло чаем, сапогами и хлебом.
"Как быть, - подумал я, - у меня только пятачок. Дадут ли что?" Подошел к стойке. За стойкой хлопотала полная женщина со светлыми волосами. Она посмотрела на меня добрыми голубыми глазами.
- Что тебе, барчук?
- Промок, - сказал я ей, - можно погреться? У меня есть пятачок - можно выпить чаю?..
- А это чтó стоит? - спросил я, показав на большую копченую селедку.
Она пристально посмотрела на меня и сказала:
- Можно. Вот, садись туда, - показала она на свободный стол.
Я снял мокрое пальто, повесил его и сел за стол. Женщина принесла мне чашку, чайник, пеклеванный хлеб и на тарелке копченую селедку. Положила в чашку сахар, налила чай и села напротив, глядя на меня.
- Откуда, красавчик, идешь?
- Из Медведкова, от приятеля Егора Булычева.
- А ты чей?
- Я московский.
- Родители у тебя есть?
- Есть.
- Как же ты в этакую темь в Москву пойдешь?
- Пойду.
- Ишь, смелый! Большая дорога - всякий народ шляется. Сапоги снимут. Ты не боишься?
- Не боюсь.
- Ты при деле каком, учишься?
- Учусь дома.
Она отошла. Взяла мое пальто и сказала:
- Я посушу, у печки.
Я выпил чаю и съел копченую селедку с пеклеванным.
Окончив есть, встал и подошел к стойке и протянул трактирщице пятачок. Хозяйка улыбнулась и ласково сказала мне, отдавая мне пятачок:
- Приходи всегда пить чай ко мне. Вырастешь, богатым будешь - тогда заплатишь. Оставайся, ночуй, а то темь и пурга на улице.
- Не могу, - сказал я, - дома мать будет беспокоиться.
- Смелый ты мальчик, без разума.
* * *
Была темная ночь, падал мелкий снег, когда я по шоссе шел от Ростокина.
Ноги шли быстро. Обернулся - Ростокино пропало из виду.
За шею и в лицо падал снег. Навстречу кто-то шел, светился во тьме огонек папироски. Поравнявшись со мной, прохожий остановился. Я опрометью кинулся бежать по дороге. Вспомнил слова трактирщицы - "снимут сапоги".
- Эй, постой, - услышал я хриплый голос сзади.
Прохожий бежал за мной. Я напрягал все силы, чтобы уйти от него. Долго бежал, и мой преследователь стал отставать.
Впереди ехали возы в Москву. Я подбежал к возам. В накинутых рогожах шли возчики у возов. Один посмотрел на меня и спросил:
- Чего ты бежишь?
- Да вот, какой-то за мной бежал, должно быть, сапоги снять с меня хотел…
- Не бойсь, иди с нами. Ты, знать, певчий. С нами до Мытищ певчий от Троицы шел. Тоже боялся. Зря… Чего у певчего взять? Мы посуду везем. Тоже, гляди да гляди. Воруют из возов парнишки. Вона, Москва светится. Скоро приедем.
* * *
У Крестовской заставы в Москве блестят окнами трактиры. Возы повернули к ним. Крыши, колодезь у трактира, лошади были покрыты первым снегом. Мерцали фонари, пахло зимой.
В десять часов я пришел домой в Рогожскую.
С озабоченным и обеспокоенным лицом встретила меня мать.
За чаем сидели брат, Левитан, Мельников - сын писателя Мельникова-Печерского. Я рассказал им, как хорошо в деревне у Егорки, - никогда б оттуда не уехал.
- А что тебе нравится? - спросил меня Мельников.
- Все, - ответил я.