* * *
Вечером, когда я писал декорации для оперы в мастерской на Пречистенке, ко мне в мастерскую пришел сторож из театра Частной оперы Мамонтова и сказал:
- Савва Иванович приказали вам, чтобы сичас в киатр приехали к ему…
Я оделся и поехал со сторожем на извозчике в Газетный переулок, где была Частная опера Мамонтова.
Войдя за кулисы сцены, услышал дивный голос итальянского тенора Децорни: шел "Трубадур".
Увидав меня, Савва Иванович взял меня под руку и повел в ложу на сцене.
- Послушайте, что же это такое? - глаза Саввы Ивановича улыбались. - Что же это, Врубель - это же черт знает что такое. Вы видели его картины, которые он привез сегодня ко мне в мастерскую?.. Видели?
- Видел, - говорю.
- Что же это такое?.. Ужас! Я ничего подобного не видал никогда. И представьте, я ему говорю: "Я не понимаю, что за живопись и живопись ли это". А он мне: "Как, - говорит, - я рад. Если бы вы понимали и вам бы нравилось, мне было бы очень тяжело…" Подумайте, что же это такое?.. В это время ко мне приехал городской голова Рукавишников. Вошел в мастерскую, тоже увидел эти картины и говорит мне: "Что это такое у вас?.. Что за странные картины, жуть берет… Я, - говорит, - знаете ли, даже, признаться, забыл, зачем к вам приехал…" Подумайте!.. Я ему говорю: "Это так - проба красок, еще не кончено…"
Я не мог удержаться и рассмеялся. У Саввы Ивановича глаза тоже смеялись.
- Что же, Костенька, вы смеетесь? Странный, странный человек. Знаю: он очень образован, кончил два факультета в Петербурге с золотыми медалями, а вот, к слову, - не говорите только, - он спросил у меня пятьсот рублей, - на расходы…
- Ну и что же? - сказал я и опять рассмеялся. - Деньги он отдаст. Врубель - человек благородный и большой художник. И вы, Савва Иванович, будете скоро так же говорить.
Савва Иванович серьезно посмотрел мне в глаза и сказал:
- Вот что. Вы поезжайте, найдите Врубеля и тащите его в театр, мы поедем после ужинать. Надо достать Антона. Поедут и итальянцы, Бевиньяни, Падилла, Дюран, Салина. А Врубель говорит по-итальянски, как итальянец…
* * *
В ресторане "Эрмитаж" Мамонтов предложил Врубелю пригласить и его знакомых из цирка. Врубель задумался, сказав, что они могут не поехать.
- Я попрошу Децорни поехать со мной. Кстати, его фамилия такая же, как и моих друзей.
Оказалось, правда, что приятели Врубеля были дальние родственники певца. Вскоре открылась дверь, и вошла наездница цирка, ее муж, Врубель и Децорни. Наездница была обычно одета, очень пестро. Сев за стол, итальянцы весело разговорились.
Мамонтов сказал мне:
- До чего у Врубеля верно взяты глаза этой женщины и ее особенный цвет!
- Ну вот, - сказал я, - видите.
Врубель распоряжался, заказывая ужин, убеждал Мамонтова, что знает, какое взять вино для итальянцев, и пошел с метрдотелем на кухню заказывать макароны - обязательно такие, какие приготовляют в Риме.
* * *
Дорогой, когда мы ехали с Врубелем ко мне на Долгоруковскую улицу после ужина с итальянцами, Врубель сказал мне:
- Она, эта наездница, бедной семьи, но она хорошего рода. Ты не думай, что я питаю к ней какие-нибудь чувства как к женщине. Нет…
- Это я понимаю…
- Понимаешь? Да. Это мало кто поймет…
Почему-то Врубель мне был чрезвычайно приятен, и я поклонялся его таланту. Когда он писал на холсте или на бумаге, мне казалось, что это какой-то жонглер показывает фокусы. Держа как бы боком в руке кисть, он своей железной рукой в разных местах жестко наносил линии. Эти оборванные линии, соединяясь постепенно одна с другой, давали четкий образ его создания. Чрезвычайно сложные формы: часть шлема, а внизу латы ног, сбоку у глаз - орнамент невиданной изящной формы, канделябры… - и вот я уже вижу Дон Жуана и Каменного Гостя. Как выразительны - рука, держащая канделябр, и каменная тяжесть страшного гостя!..
- Как же это ты, словно по памяти пишешь? - спросил я Врубеля.
- Да. Я вижу это перед собой и рисую как бы с натуры, - ответил мне Врубель. - Надо видеть по-своему и надо уметь это нарисовать. Не срисовать, а нарисовать, создать форму… Это трудно.
* * *
Вскоре художники в Москве увидели произведения Врубеля, и все рассердились. Врубель много работал: он исполнил для издания Кушнерева иллюстрации к Лермонтову, к "Демону". Вот они-то и рассердили всех.
Почему эти прекрасные произведения, эти иллюстрации, не понравились - неизвестно. Но Савва Иванович уже обожал дарование Врубеля и с глубоким интересом следил за его работой, когда тот в его мастерской писал "Демона". Врубель постоянно менял всю композицию, фантазии его не было конца. Орнаменты особой формы: сегодня крылья кондора, а уж к вечеру стилизованные цветы невиданных форм и цветов. Вдруг потом все переписывалось в других формах и в другой композиции.
* * *
Я как-то показал приехавшему ко мне в мастерскую Павлу Михайловичу Третьякову рисунки - иллюстрации Врубеля к "Демону" - и прекрасный эскиз, сделанный Врубелем в театральной зале, тот, который находится, - пожертвованный мною, - в Третьяковской галерее в Москве и сейчас.
Долго смотрел Павел Михайлович рисунки Врубеля и тоже сказал мне, что это странное искусство и он не понимает его.
Когда приехал Врубель, я рассказал, что был Третьяков и чтó тот сказал о его работах.
- Вот и отлично! - заметил весело Врубель. - Хотя рисунки мои очень ординарны, за исключением "Тамара в гробу".
* * *
Однажды летом в Абрамцеве, в имении Саввы Ивановича, где гостили И. Е. Репин и Поленов, вечером за чайным столом Репин зарисовал в альбом карандашом жену Саввы Ивановича, Елизавету Григорьевну.
Врубель посмотрел на рисунок, неожиданно сказал Репину:
- А вы, Илья Ефимович, рисовать не умеете.
- Да? Что ж, все может быть… - отвечал Репин.
Савва Иванович позвал меня и Серова на террасу и обиженно сказал:
- Это же черт знает что такое! Уймите же вы его хоть немного!
Я, смеясь, сказал:
- Это невозможно.
- Неверно, - заметил Серов, - Репин умеет рисовать.
Он тоже обиделся за Репина.
* * *
Во время работ по подготовке Нижегородской выставки министр Витте просил Савву Ивановича Мамонтова украсить выставку и показывал ему проект павильона искусств живописи. Савва Иванович посоветовал Витте сделать два больших панно над входами в павильоны, и эскизы поручили исполнить Врубелю.
Когда эскизы были сделаны Врубелем - "Микула Селянович" и "Царевна Греза", - то Витте показал их Государю. Государь долго смотрел, похвалил и одобрил эскизы Врубеля.
Огромные панно в 20 метров длиной Врубель написал сам. Но петербургская Академия Художеств взволновалась, и когда панно появились на фасаде павильона, то приехала от Академии комиссия - Владимир Маковский, Беклемишев, Киселев и еще передвижники, во главе с вице-президентом Академии Иваном Ивановичем Толстым, - и постановили: "Панно снять как нехудожественные". Вышел скандал. Постановление против высочайшего одобрения.
Савва Иванович Мамонтов вне выставки, за оградой, построил большой деревянный зал, где панно эти были выставлены.
* * *
Когда Врубель был болен и находился в больнице, в Академии Художеств открылась выставка Дягилева. На открытии присутствовал Государь. Увидав картину Врубеля "Сирень", Государь сказал:
- Как это красиво. Мне нравится.
Вел. кн. Владимир Александрович, стоявший рядом, горячо протестуя, возражал:
- Что это такое? Это же декадентство…
- Нет, мне нравится, - говорил Государь. - Кто автор этой картины?
- Врубель, - ответили Государю.
- Врубель?.. Врубель?.. - Государь задумался, вспоминая.
И, обернувшись к свите и увидав графа Толстого, вице-президента Академии Художеств, сказал:
- Граф Иван Иванович, ведь это тот, которого казнили в Нижнем?..
С лучом
Тоскливо проходят осенние дни в деревне. Уж конец октября, давно померкли летние ясные зори, короче стал день, рано наступали грустные осенние сумерки. Тихо спит обнаженный сад, и темные леса стоят в задумчивой мгле. Хмуро, уныло ждет природа зимы.
Но друзья мои, охотники, приехав в мой деревенский дом, не унывают. Настроение у них полно надежд, они веселы и бодры. Разговоры про охоту полны особенных впечатлений. Наступает ночь. В доме тепло. Приятели мои, охотники, сняли высокие сапоги, куртки, сидят за большим столом, где уютно горит лампа, и пьют бесконечно чай.
- Уж поздняя осень, - говорит охотник Караулов. - Все улетело в теплые края: дупеля, бекасы, утки, гуси…
- Утки еще держатся, - сказал охотник-крестьянин Герасим, - снегу еще не было.
- Место здесь такое у него, - сказал приятель мой, Павел Александрович, - что всегда охота есть. Тетерева, глухари, куропатки, зайцы, лисицы, лоси-звери есть.
- Верно, - подтвердил Герасим, - тут охота завсегда, когда хошь, хоть вот теперь, сейчас.
- Теперь, ночью-то? - сомневался приятель Василий Сергеевич Кузнецов.
- Верно говорю я, - сказал Герасим, - теперь ночь темная, самая настоящая охота, ехать в лодке с лучом, с острогой.
- Верно, - говорят охотники, - молодец ты, Герасим, ехать с острогой на рыбу - замечательно.
- Замечательно, - подтвердил Василий Сергеевич, - только перевернет челн, купаться что-то не хочется, неприятно, вода холодная. И утопиться можно.
- Бывает, - говорю я, - водяной шутит.
- Вот я терпеть не могу этих разных штук, водяных, лесовых, домовых, благодарю вас, довольно их было.
- Герасим Дементьевич, - предлагает Павел Александрович, - давай поедем, правда, лучить рыбу. Ночь тихая. Как бы достать смолья?
- Ладно, - согласился Герасим, - сейчас пойду, попытаю достать у рыбака Константина. У него всегда смолье есть, и челны у него возьмем. Наш тоже.
- Я не еду, - сказал Василий Сергеевич.
- Поедем, - зовут приятели Василия Сергеевича, - ну, чего боишься!
- Ничего не боюсь, а у меня ревматизм, в воду попадешь, ноги раздует.
Герасим ушел, а мы собирались, надевали длинные сапоги и уговорили ехать лучить рыбу и Василия Сергеевича.
Зажгли фонарь. Выйдя из дома на крыльцо, увидели, ночь была темная. Тихо. Идем краем леса. Пахнет землей и сыростью осени. С горки, видим, освещается противоположный берег реки, лес. А внизу Герасим и рыбак Константин зажгли смолье, положенное на "козу", железную решетку, прибитую на носу челна. Ярко горит смолье. Садимся в челны. Берем остроги. Дым от смолья попадает в нос, летят искры. С Василием Сергеевичем садится Герасим. Тихо отчаливают челны, освещая воду реки. Я вижу дно, песок, водоросли, стайку пескарей, потом мутная вода. Это глубина реки. У самого берега вижу освещенную светлую рыбу, опускаю в воду острогу, ударяю рыбу.
- Есть! - сказал рыбак Константин, правящий сзади челном. Крупный линь вертелся на остроге.
Опять едем у берега обрыва, наверху большой лес седыми елями спускается к реке. Темные, огромные тени ложатся от нас по песчаному обрыву. Они, как страшные великаны, повторяют наши движения. Впереди, у другого берега, я вижу: у Павла Александровича на остроге бьется большая рыба.
- Ишь, здорову щучину заколол, - сказал рыбак Константин.
На песке, на дне реки, я вижу большой, как бы белый крюк. Ударил острогой, и вынимаю темного налима, и слышу, сверху обрыва кто-то говорит: "Ишь, рыбину заколол! Им косу не переехать, перевернет".
- Это кто там говорит? - спросил Василий Сергеевич. - Какую косу?
- Какую косу? - передразнили его сверху из тьмы. - Узнаешь какую, погоди!
- А вы кто там такие?
- Мы-то? Черти лесные, ха-ха-ха-ха!
"Ха-ха-ха-ха", - разнесло эхо по лесу.
- Слышите, это что там за голубчики? - беспокоился Василий Сергеевич.
- Эй, кто вы?! - крикнул я.
- Лесовые, - ответили с обрыва.
- Хорошо, только не мешайте нам!
- Ладно! Сами утопитесь.
- Оттолкнись, Василий Сергеевич, от берега, - сказал Герасим.
Тот сильно стукнул острогой к берегу. Вдруг с быстрым всплеском у берега взвилась огромная рыба, острога дернулась вбок, вырвалась из рук Василия Сергеевича и пропала в воде. Челн зашатался, посыпалось смолье и зашипело, упав в воду.
- Ого-го! - кричали сверху.
Василий Сергеевич стоял в воде по колено. Герасим тянул челн к берегу. Дальше по реке я увидел, как по поверхности воды плыла стоймя палка остроги, погружаясь в воду.
- Вот вам, доехали, - сказал Василий Сергеевич, - благодарю вас.
Мне видно было, как острога пристала к берегу и остановилась.
- Сейчас, - говорит тихо Герасим, - постой, сейчас зажгу, - и чиркает спичкой. - Эка тьмища; ух, велика рыбина.
Зажигает щепку смолья и кладет на "козу".
Я подъезжаю к нему.
- Дайте смольеца, - говорит тихо Герасим, - эва, рыбина-то какая - не ушла бы. Поедем, Василий Сергеевич, скорей, она у того берега, видать острогу-то.
- Поезжайте, - говорит Василий Сергеевич, - а с меня будет. Руку дернуло, чисто черт.
- Черт! - крикнул наверху кто-то…
И крутом эхо повторило: "Черт - черт - черт…"
Тихо переплывая реку рядом со мной, Герасим шепотом сказал: "Почто чертыхаться, на воде-то неловко". И, подплывая к берегу, где была видна острога, он с силой бросил свою острогу в воду и крикнул: "Есть! Не уйдешь, бей, Лесеич!"
Я ударил у берега в рыбу. Герасим бросился из челна и схватил остроги, вытягивая рыбу на берег.
- Не уйдешь, наша, - говорил Герасим.
"Наша, наша", - отвечало в лесу эхо.
Таща рыбу на берег, Герасим упал, держа огромную щуку.
- Более пуда, - сказал он, таща щуку дальше на берег.
- Эку рыбину сшибли, - сказал, подходя, молодой парень.
- Ты чего тут, Серега? - спросил Герасим.
- В ночном пасем, тепло ноне, - ответил пастух.
- Это ты орал наверху? - спросил я.
- Не, не я, я так сказал, а тут завсегда крутом орет, ты ему слово, а он тебе десять. Место такое. Чертовое. Тут кажет. Нечисто место.
Я поехал за Василием Сергеевичем на другой берег.
- Молодец, - говорю я, - Вася! Щучину ты сшиб больше пуда. Садись, едем.
- Ну и местечко здесь у вас, - сказал приятель. - Я ведь слышу, нечистое место, говорят.
Увидав огромную щуку, Василий Сергеевич расхрабрился:
- Хорошо, что острогу-то выпустил, а то бы сорвалась. Ну, потащим домой.
- Семен-то, Баторин, - сказал пастух, - этку рыбину заострожил да домой-то и нес ночью, на спине, а принес в избу, бросил, ан, глядит, - бревно, вот оно. Тута это место, - сказал Серега, - тут завсегда кажет.
- Что кажет? - спросил Василий Сергевич.
- Кажет; да вот высунет морду из воды, вон это место, у леса, и начнет укать, теперь нету, а вот месяц когда, все укать зачнет, а девка по берегу бегает и кричит: "Мое, мое, мое, мое…"
- Хороша же у вас тут местность! - сказал Василий Сергеевич. - Вся охота с лешими перепутана.
Герасим, продев в жабры щуки веревку, привязал ее к шесту остроги, и, сказав: "Берите" - и подняв оба конца, положили шест на плечи, чтоб нести щуку. Она висела посредине, хвост ее касался земли. Щука была велика.
- Вот, Василь Сергеич, какая тебе удача, - сказал Герасим, - это что, я эдаких-то щук не видал. Это надо справлять охоту такую, а ты все серчаешь.
- Не ударь я ее сильно, ушла бы, - оживился Василий Сергеевич, - гляжу под берег, думаю, бревно, и двинул в бревно-то, отъехать хотел, а она как ахнет, я думал - прощай. Господи, помилуй. В воду и спрыгнул.
- Ты сказал "черт", - подтвердил пастух, - я слыхал. На воде-то чертыхаться - утопит. Вон Гришка, мельников сын, засыпал ночью зерно да чертыхнулся, а его оттуда, из-за жернова, за волосья да в омут, - вытащили, всего в бодягу завертело. Будя, боле чертыхаться - бросил. А Васька Гвоздев месяц матерно обругал, так вот у него на носу лепеха выросла, все девки от него прочь.
Василий Сергеевич увез щуку в Москву, снял себя с ней на фотографии. Приготовил ее разварную. Много было друзей: актеры, актрисы. Василий Сергеевич рассказывал: когда он ее ударил острогой, то в лесу черти лесовые закричали все и в ладоши захлопали.
- Почему же, Вася, собственно, в чем же дело? - спросил его артист Клинов, который готовил отварную щуку. - Чему лесовые черти рады были, чему?
- Хорошо не знаю, - ответил Василий Сергеевич, - но говорят, что она, щука эта, - оборотень. Я ведь в бревно острогой ударил. Чтоб от берега отплыть.
- Так вот в чем дело, - сказали гости-актеры, - теперь все понятно, какая дура, ей бы бревном оставаться, а теперь мы ее съедим.