Когда он ушел, я все время думал о предстоящем путешествии: где у меня высокие сапоги. Надо бы их смазать мазью. Сходить к Барштейну, достать у него лески, крючки, взять куртку меховую.
Под Боголюбовом, на гладком песке отмели, где кусты ивняка, при слиянии реки Клязьмы и Нерли, ночью у нас разложен костер.
Приятель Абраша Баранов в большом, привешенном над костром котелке варит уху из пойманных нами стерлядей и судака. Светлая теплая весенняя ночь…
Над соседним берегом Клязьмы блестит, мерцая, Венера.
Разливаем уху по тарелкам.
С нами двое приятелей Баранова. Один - учитель истории и географии, а другой - математик.
- До чего хорошо жить на свете, - говорю я, - какая красота! А вот болен был тифом, все мне хотелось в жару уйти с земли.
- Ну нет, - засмеялся учитель географии, - с земли не уйдешь. Да и к чему?.. Жить-то ведь неплохо.
- Как - неплохо? - сказал математик. - Я вот живу и чувствую, что я всегда виноват. Вот рыбу ловим - виноваты. Директор нашей гимназии узнает - покосится. Он раз сказал мне: "Серьезные люди рыбу не удят…"
* * *
Заалела утренняя зорька над Клязьмой. Тепло у костра, а в воздухе - предутренний холодок.
Вижу: издали по бережку к нам идут с удочками на плечах приятели, и один из них кричит издали:
- Вот он где! Насилу нашли. Абрам Ефимович, были у вас, а нам и сказали: идите от моста до Нерли, на них и наткнетесь.
- Вот ведь, - сказал мой приятель Василий Сергеевич, - пришли навестить, а он рыбу поехал ловить. Погоди, думаем, найдем.
Василий Сергеевич был тоже владимирец и приятель Абраши.
Подбросили в костер сучьев, очищенную рыбу положили в котелок, и опять закипела уха.
Ясное было майское утро. Весело было сидеть у костра.
Теплые лучи солнца осветили берега. Все друзья-рыболовы заснули на песочке у костра. Один Василий Сергеевич, закидывая удочки во все стороны, говорил про себя, глядя на удочки.
- Ишь, дрыхнут, стерлядей поймали…
- Нет, Вася, - говорю я, - стерляди тебе не поймать, это ночью надо.
Вдруг вижу, он схватил удочку и тянет большую рыбу. На берег вывернулась на удочке большая стерлядь.
- Кого вы учите-то? - прищурившись, сказал Василий Сергеевич. - Говорите, ночью? Зря языком треплете.
Вася торжествовал. Он взял стерлядь и поднес к лицу спящего Юрия. Юрий Сергеевич вскочил в испуге.
- Хороша рыбка?
- Хороша, - согласился Юрий, - но только ее отварную приготовить надо в Москве, у Егорова.
- Ерунда, - сказал Василий Сергеевич, - и здесь съедим. Эх, радость-то, радость! Денек какой…
Разговор снова зашел о речной ловле.
- А ведь верно, пожалуй, - говорил Василий Сергеевич, наливая чай. - Если бы не надо было строить дома, дачи разные, - я бы только рыбу ловил. Не заработаешь. Вот стерлядь, которую поймал, продать - что дадут?
- Пустяки дадут, - сказал Василий и засмеялся. - Пословица говорит: "Кто рыбу удит, у того ничего не будет". Вот я - зимой одежишку заведу. Работа. У Березкина у удилищ концы правлю. Но весна - прощай! - на реку ухожу. На службу не пойду нипочем, что хошь давай. И вот живу. Никто так не живет. Грибы в лесу наберу - ем, ночую в лесу. Мне в доме душно. От людев бегу. Это вот Кинстинтин Лисеич туда-сюда. С ним повадно. Он тоже охотник. Наш брат - шалтай-болтай, - зашипел, смеясь, Василий.
- То есть как это, шалтай-болтай? - обиделся я. - Что ты, Василий!
- А чего ж… Вы тоже на разгулянье идете. За картины какие деньги платят! Ведь это что? Щук написали - три тысячи рублев - охапка денег!.. Другой бы денно и нощно рисовал, а на рыбу, на охоту - он махнул рукой… Зимой-то у меня и баба есть, а как весна - прощай, Макар, - ноги озябли. Женщина нешто станет на реке с нами сидеть? Сразу скажет - дураки. Да все так говорят.
- Я что-то не слыхал, - сказал Василий Сергеевич.
- Ведь вам-то не скажут в глаза, подумают только: на одной стороне червяк, а на другой - дурак. Так и говорят. Не понимают. А я от себя думаю, что я лучше всех живу. На все лето у меня сапоги новые, пара рубашек, пара порток, кофта шерстяная вязаная, пальто теплое да двенадцать рублев. До осени, Покрова, я лучше всех живу. Чего я только видаю: реки, луга, леса. Ведь кажный угол - рай. Цветы растут. Гроза идет. Зори какие. Я все гляжу. Чего только в душу лезет. Глядишь - не наглядишься…
- А ведь верно Василий говорит, - сказал Василий Сергеевич. - Я взял тоже однажды, как Василий, корзинку, сковородку, одеяло, подушку, полушубок и уехал из Москвы сюда же, на Клязьму. Под Грезином, у обрыва, на берегу, чаща лесная. Остановился. Лодка у меня. Целый месяц прожил. Жена думала - пропал, утопился. Искали. Найди-ка, попробуй. А я рад. Чудно: жутко ночью было в лесу. Ружье со мной. Только в лесу есть что-то. Кто-то ходит. Кажется - когда луна, - прямо видения видишь.
* * *
На соседнем берегу в лесу куковала кукушка. Приятели молча поглядывали на поплавки.
Василий Сергеевич разостлал в стороне, у куста, плед, закинув в реку донные удочки, у которых наверху были привязаны бубенчики, лег навзничь и глядел в небо. На поплавок глядеть не надо. Если рыба возьмет, то бубенчик зазвенит.
Лежа и смотря в небеса, Василий Сергеевич вдруг рассмеялся:
- Сколько жулья на свете всякого! Вот посмотрите: ястреб кружит, едва видно, высоко. Выглядывает, мошенник, чего бы стащить… И как он видит оттуда!
День разгорался. Солнце начинало припекать. Сильнее запахло водой и потеплевшими травами.
И впрямь - благодать!
Тобик
Во французской газете была иллюстрация: изображались небольшие дома испанского города, кажется, Герники. Окна выбиты, все в тумане дыма. Снизу домов тлеет мусор, труха сгоревшего домашнего хлама.
Ни души.
На первом плане стоит собака и смотрит на дымящийся дом. Во всей фигуре собаки сеттера невыразимая печаль.
Ничего не осталось: ни людей, ни дома.
Мне было так жаль осиротевшего пса! Мне казалось, я понимаю его горестное недоумение перед человеческой трагедией, ненужной и страшной.
Собака - казалось мне - думает: что же сделалось с человеком, моим другом, моим богом, отчего и какой злобой он старается уничтожить себя и все окружающее? чем омрачилась душа его? какой мыслью, каким внушением? чтобы забыть мою любовь к нему? Так покинуть меня?
- Тобик, - говорю я своей собаке, которая принесла мне эту газету из киоска, - вот видишь, смотри, какая история, как поссорились люди в поисках справедливости. Убивают друг друга, а ты вот ничего не понимаешь. С утра приносишь газету, потом мячик - "играй со мной". Глупая ты собака - тебе бы только играть. А у людей, брат, другие заботы. Люди - существа разумные.
- Неизвестно… - ответил Тобик.
- То есть как, неизвестно? Как ты смеешь? Ах ты, дурак этакий! Собака - а про людей выражаешься: "неизвестно". Да ты кто такой? Вот люди сожгут города, передушат друг друга - куда ты пойдешь, с кем будешь играть в мячик, кого сторожить? Нечего сторожить-то будет, дурак. Вот в газете картинка - смотри. Дождалась собака. Да что с тобой говорить, ничего ты не понимаешь.
Тобик вскочил с постели и, залаяв, бросился к двери.
Пришел человек в форменной фуражке с книгой и подал счет за газ. Я торопливо достал деньги и уплатил.
Только я взял газету - опять звонок. Тобик снова залаял.
Пришел человек со счетом за электричество. Я поискал еще денег - не хватает.
Человек ушел, оставив неоплаченный счет.
Опять я стал читать газету. Тобик принес мне мячик - "поиграй со мной, ну что ты все читаешь и пишешь!".
- Хорошо, тебе, Тобик, - говорю я, - ты покрыт беленькой шерстью, глазки как вишенки, лапки белые, портного тебе не надо, все у тебя есть, счетов тебе не подают, войн не ведешь, сердце у тебя собачье, великое, полное любви к человеку. Замечательный вы народ, собаки. Я всегда поражался величию вашего собачьего сердца. Не мог постигнуть вашей преданности.
Мой маленький внук пришел из школы. Тобик встретил его ласково и прыгал от радости.
Впрочем, он немножко боялся мальчика, так как тот брал игрушечный пистолет и стрелял хлопушками, наморщив сердито брови. Тобик терпеть этого не мог. Прятался под мою постель и весь дрожал.
"Странно, - подумал я, - как не любит Тобик эту игрушку. Значит, он понимает, что есть страшные игрушки, которые убивают людей".
- Милый Тобик, если б ты был со мной там, далеко, где был у меня деревянный дом, где был лес и сад, луга, покрытые цветами, где бы ты бегал, где были у меня другие собаки с таким же великим сердцем, как твое, которых уже нет. Они умерли, отслужили свою странную службу верности в любви к человеку. Я почему-то вижу их иногда во сне: бедного Марсика, которого убили во время гражданской войны, хотя он не был человеком. И когда я спросил: "За что же вы убили мою собаку?", мне ответили бравые люди, которые пришли ко мне в дом: "А чего она лает?"
Тобик, ты не видал леса, травы, речки. Сейчас вокруг тебя большие каменные дома южного города. И вся твоя радость - когда я с тобой поиграю мячиком в своей маленькой комнате, - мячиком, который ты так любишь, что даже с ним спишь.
Какие удивительные существа - собаки! Как они чутки! Когда я был болен, ко мне приходил доктор. Он не обращал ни малейшего внимания на Тобика, а тот, встречая его, прыгал от восторга. Любит он и приятеля моего, Николая Николаевича, музыканта, приносит ему откуда-то туфлю, мячик, чулки, взбирается к нему на руки, хотя тот с притворной строгостью гонит его: "Пошел, ты же большая собака, а лезешь на руки, постыдись".
Но у Тобика есть и враги - такая же собака, как он, Микэ. Почему враги - неизвестно. И когда я кормлю Тобика и он лениво ест, - достаточно мне сказать "Микэ", и Тобик с ворчанием съедает все мгновенно.
Мой приятель Коля, услышав однажды, как я подзадориваю Тобика именем Микэ, рассказал мне, к слову, забавный случай из жизни людей.
Вот его рассказ:
- Пришел я как-то в клуб пообедать. Присел к столу, где сидели разные люди, клубные знакомые. Ну, как всегда, общий разговор, анекдоты, события дня. И больше всего, конечно, о трудности нашей жизни.
Вдруг я весело сказал: "Мне вчера подвезло, заработал двадцать пять тысяч". Все сразу насторожились.
- Выиграли? - спросил один.
- Нет - говорю. - Продал музыкальное сочинение.
Тут почему-то все рассердились, а один старый человек, посмотрев на меня презрительно оловянными глазами, сказал:
- Вчера я тоже встретил одного. Автомобиль "ролс ройс". Любезно раскланялся со мной. Одет с иголочки. Разбогател. Тоже - музыка. Я посмотрел: в автомобиле-то его дожидалась старушка, так лет за семьдесят, а ему тридцать пять… Прощается со мной поспешно. А я ему: "Ступайте скорее, мамаша вас ждет…"
- Странно, - сказал другой из сидящих за столом. - Музыка - только удовольствие, а не дело. Музыканты, казалось бы, потому и музыканты, что они любят музыку. За что же тут получать деньги? Возьмем народ в деревне. Народ поет песни, пляшет - для своего удовольствия. Он же не берет за это деньги.
Во время всего обеда разговор шел в этом духе. Мои выдуманные двадцать пять тысяч произвели то же впечатление, что на Тобика собачка Микэ. Я испортил настроение почтенных людей. Они заспорили. Из слов выходило так, что деньги, как живые существа, упорно попадают не туда, куда нужно, и не тем, кому нужно. Спор переходил в ссору.
- Вы получали? - кричал один. - Знаем, за что вы получали!..
- Я не желаю вам давать отчет. Вы мне не опекун.
Я расплатился и покинул зал.
По выходе, у вешалки клуба, ко мне подошел один из знакомых и любезно предложил мне купить пылесос, который стоил пять тысяч, за пятьсот. Только деньги сейчас.
Я весело ответил ему:
- Послушайте, у меня комната в полтораста франков, там и пыль-то не живет. О, если бы я имел пятьсот франков!
- Позвольте, а двадцать пять тысяч?
- Да, - ответил я, - я, знаете, мечтатель, сказал, чтобы утешить других, создать настроение, порадовать ближних. И вот - не вышло. Получилась какая-то чепуха. Все рассердились, у меня язык прилип к гортани, и мои эфемерные двадцать пять тысяч превратились в пыль для вашего пылесоса.
Когда я шел домой по прекрасному городу и тяжелые мысли о мятежности нашей, о жизни и нужде давили меня, мне вспомнился мой Тобик…
- Тобик, что ты думаешь об этом рассказе?
В палатке
Купил себе в Петербурге у Кепке походную палатку. В этой палатке был складной стол, две кровати и стулья, тоже складные. Какая живая радость поставить эту палатку в красивом глухом месте у леса и реки!
Мне вспомнились места по реке Нерли, которые я видел, когда бывал на охоте. Весной я готовился уехать в эти места и жить в палатке, жить в природе. Я заготовил ящик для холстов, краски, мольберт, удочки для ловли рыбы, сеть, консервы, вино. Согласился со мной ехать слуга и приятель мой - рыболов Василий Княжев.
Третьего мая я уехал в глухое место Владимирской губернии. Возчик вез нас от станции на телеге, где лежала палатка и весь багаж.
Был ясный весенний день. Бисером, зеленея, блестел весенний лес. Долго ехали по проселочным дорогам и просекам в лесу.
У реки, у большого песчаного обрыва, где кучей до самой воды опускались засохшие упавшие ели, на полянке у песчаной отмели остановились, разложили и поставили палатку. Хороша была палатка из белого холста, флаг - наверху. В палатку поставили новый маленький стол, складные стулья. Наверху я повесил ружье и фонарь.
Медный чайник кипел над разведенным костром перед палаткой.
Василий Княжев заварил чай. Из корзинки вынули филипповские баранки, хлеб и беловскую колбасу. Возчики уехали. Мы остались с Княжевым одни. Ни души кругом.
До того замечательно, что не знаешь, как и сказать, как выразить все счастье, всю красоту и восхищенье, которые входят в душу от окружающей природы…
Какой воздух, какой аромат от весеннего леса. Кристальной чистоты река. Глубоко видно дно, и на поверхности всплескивает рыба. Бугор песков, зеленые и седые ели, лес опрокинулись в воде.
Заливаются птицы, перекликаются кукушки.
К вечеру лес освещало желтое солнце, и ложились синие тени.
Я разложил мольберт и писал с натуры прекрасные заросли берегов реки.
Василий Княжев сидел у костра, держа блюдце в руках, и долго пил вприкуску чай. Потом подошел ко мне и сказал:
- Ну и рыба здесь! Ишь на заводины бьет. Здоровá. Надо на живца закинуть.
Покуда я писал, Василий с берега ловил пескарей и опускал их в ведро, - их было множество, они ходили по дну речки стаями.
Когда ведро наполнилось, он взял донные удочки с бубенчиками, насадил на крючки пескарей и закинул их с берега на середину реки.
На первой же закинутой удочке зазвонил вскоре бубенчик. И не успел Василий подбежать, как рыба потянула короткое удилище и выдернула его из берега. Удилище плыло по реке, и рыба тянула его.
Василий Княжев живо разделся и бросился в воду за удилищем. Схватил его зубами и плыл к берегу. Черные глаза его растопырились. Большая рыба дергала удилище. Василий, выскочив на берег, тащил рыбу, перебирая леску. Большой голавль лежал на берегу и прыгал, блестя серебряной чешуей.
- Эк, и здоров, - сказал Василий. - Фунтов на двенадцать.
- Ну что - голавль… - говорю я, - больно костлявый, пускай его назад.
- Чего вы, уху сделаем.
- Ну что ты. Уху из окуней надо, ерши, - вот хорошо.
К вечеру в котелке варилась уха из окуней, и жарили линя на сковородке.
Я с ружьем, недалеко в лесу, близ реки, стоял на тяге. Когда погасала розовая заря, коркая, потянули аравийские гости.
Убитых вальдшнепов мы искали с Василием…
* * *
Была светлая ночь, и зеленело весеннее небо над темными силуэтами елей.
В палатке горел фонарь.
Василий принес на сковородке жареных вальдшнепов и сказал:
- Вот палатка заметна, ежели теперь в ней спать, то маленько кровать надо отодвинуть от края, а то чего она - холст… Заснешь, а он, ежели который подойдет, да отселева, снаружи, скрозь холост, в эдаком глухом месте, ножом тебя и полоснет в бок или куда. Вот тогда узнаешь.
Василий посмотрел озабоченно в темноту, в открытый полог палатки.
- Это кто ж такой "который", что будет резать нас?
- Как это вы говорите, право. Всякий народ есть. При вас вот и золотые часы на столе лежат. Палатка с флагом, видать, что и деньги есть. В эдаком-то месте. Кругом - пустошь, деревня далече. Я ведь к тому, что спать в палатке не надоть, а прямо пойти в лесочек, и спи у сосенки - там сухо, лучше. Человека в грех не введешь. Я ежели бродяжу, то лучше жисти нет этакой. А все ж хоронюсь, место выбираю, как зверь, чтоб не видали. А у вас чего - флаг!
Он возмущенно передернул плечами.
- А возчик-то меня спрашивал про вас, чего это он будет делать тут. Глядел, как это вы картину ставили, холст. Я ему сказал: "Планты сымать будет". А он говорит: "Знать, машину тут поведут". Я говорю: "Нет, место больно хорошо, привольно, картину списывать будет". А он не верит. "Ну и место, - говорит, - нашли, - самое что ни на есть негодящее… Здесь и покосу нет. Чего тут - песок да заросль. Просто плюнуть не стоит…" Да еще что сказал… - и Василий засмеялся.
- Что ж он сказал? - спросил я.
- Да чего, конечно, зря, - улыбался Василий.
- Так говори, Василий, чего ты, а еще приятель…
- Сказал: "Барин-то у тебя, знать, дурак. Флаг, - говорит, - вывесил, ведь это что. Ишь, какое место нашел. Чертям тут жить". Это недалече здесь Глубокие Ямы, так там лесина здоров. А в ямах-то по ночи леший воет. Сюда никто и не ходит. Тут, кады маленький я был, разбойники жили в горе. У них тут и гнездо было. Я лошадь искал, из ночного ушла, так видал их. Они женщину голую тащили без головы. Голову-то ей отрезали. Я думал: батюшки… Вот это место, за кустом-то сидел, да потом-то ползком, да домой бегом. Сказал - у нас, в Старове, не верят. А сами говорят: поди туды, говорят, зарежут.
- Вот они тебя и напугали.
- Напугали. Место-то, верно, глухое.
- Что ты, Василий, - говорю, - у нас револьвер, ружье, чего ты боишься?
- Не боюсь, - ответил Василий, - но в палатке спать не надо. Потому флаг, палатка, все такое. Зовет на это самое. Кажинный увидит, и в голову ему это самое разное такое и пойдет. Подумайте: кругом ни души. "Что за народ такой? - про нас подумают. - Чего это? Бей их, боле ничего. Планты сымают. Значит, землю отбирать". Вредное все в голову пойдет.
Снаружи на бережку послышался звон бубенчика на удочке. Василий побежал.
Я вышел посмотреть.
В тишине ночи мерцали звезды, дым от костра поднимался кверху, и трещали искорки.
На заводи, у леса, кричала выпь.
- Ишь ты, - сказал Василий, - вот ведь орет, чисто кто в бутылку дует. По ночи-то чего разного такого слышно. Всякое зверье выходит из нор.
- Какое зверье? Все известно. Барсук кричит, лось орет, филин воет, вот и говорят - леший кричит.
- Ну нет, - сказал Василий, - леший - это особливо. А вы не верите, что леший? Нет? А леший есть.
- Полно врать, - говорю я.
- Врать?.. А я видал.
- Да ну! Какой же он из себя?