Володя
Зима. Долго идет в России зима. Февраль. Мели метели. А сегодня конец февраля, утро ясное. Радостно светит солнце. Виден лес, синие тени ложатся по снегу. А по небу светлыми перьями рассыпались белые облака. Небо синее.
В облаках и в небе есть особая радость. Какое-то дуновение весны. Сарай живей смотрит, освещенный солнцем, и деревянный колодец как-то ожил. Оттепель. Вдали видны крыши деревни, и все так просто, безмятежно кругом.
Дальний родственник мой, Володя, сидит за столом и пьет чай. Лицо у него такое ровное, круглое. Черные глаза серьезны. А рядом с ним сидит приятель мой, крестьянин-охотник, Герасим Дементьевич.
- Володя, - говорю я, - сегодня погода весной пахнула. Небо синее. Что-то есть, к весне зима клонит.
- Нет, - отвечает Володя. - Какая весна… Холодище еще долго будет. До чего надоело, ужас. Как окончу реальное, уеду на юг, в Крым. Там поступлю на место, буду служить.
- На какое место? - спрашиваю я.
- Ну, что-нибудь… Или смотреть за чем-нибудь, или управлять чем…
- А чем управлять-то?
- Мало ли чем… Мне все равно, мест разных много. Найду службу, жалованье буду получать.
Я налил себе стакан чаю и сел к столу у окна. Так хорошо смотреть в окно.
Утро… Вижу, пошел сторож, открыл ворота сарая. Куры, нахохлившись, расправляют крылья, отряхиваются. Рады, солнышко. В сарае видно сено и лодка, убранная на зиму. Петух разбирает лапами оттаявшую землю у сарая и, опустив голову, зовет кур. Те что-то клюют - что нашел петух. Петух заорал: "Кукуреку…"
"Значит, это все надо", - подумал я.
Хорошо смотреть в окно, как-то отдыхает душа.
Чай со сливками и черный сладкий хлеб, посоленный, со сливочным маслом. Хорошо. Дом у меня из толстых сосновых бревен, теплый. Мой дом лучше всех домов, которые есть на свете. Рядом лес, а под горой река с водой кристальной чистоты.
- Я ведь вам, дядя, всего не говорил, - вдруг сказал Володя, встав из-за стола.
Он достал из кармана большой серебряный портсигар с желтым шнуром, вынул папиросу, постукал по портсигару и бросил себе в красные губы, закурил.
- Я, дядя, по правде вам сказать, хотел бы быть актером.
- Да что ты? Это как же тебе вздумалось?
- Я очень театр люблю. Я вам не говорил… Мне в конторе, в Москве, Петр Ильич все контрамарки дает. Я почти каждый день в Малом театре. Познакомился с Трубенталем и Бакшеевым, они мне говорили: "Иди, - говорят, - в актеры, у тебя, - говорят, - физиономия такая подходящая, и рост…"
- Да, но все же надо способности иметь. Призвание.
- Ведь играют же любители. Я уже играл в Пушкине летом на даче. Это нетрудно. Роль выучил, ну и жарь. Петь тоже можно, все поют.
- Ну нет… - говорю я, - это не так просто. Нужно много работать. Да и дарование надо иметь… Артистов хороших мало.
- Да ведь что же… - задумчиво сказал Володя. - А меня на лето звал Трубенталь. "Поедем, - говорит, - со мной по Волге, проедемся. Ты вроде моего телохранителя будешь. Ну, и играть будешь со мной. Но условие такое…"
Володя остановился и продолжал:
- Только чудно очень условие его… "Если, - говорит, - кто мне поперек скажет, я, - говорит, - мигну тебе, ты ему морду бей. Понял?" - "Чудно, - думаю, - это ведь на кого попадешь…"
- Что же, ты согласился?
- Не-е-т… Вот еще!.. Мало ли что он захочет. "Мне, - говорит, - надо дать одному антрепренеру в морду, а я не могу, потому что волнуюсь очень и у меня сердце больное. Мне, - говорит, - нельзя никак, доктор запретил, а тебе, - говорит, - все равно, ты молодой, равнодушный, тебе нипочем…" Контракт со мной хотел заключить…
- Ну, что же? Туда, в контракт, вписал "бить антрепренера по морде"?
- Не-е-т… Что вы, дядя, разве можно это писать, это ведь так, между нами… Ведь это он с досады заливает. Я бы с ним поехал, только боюсь - заплатит ли… Когда деньги платить - все меняются. Деньги не любят платить.
Володя, помолчав, потряс озабоченно головой и сказал:
- В начале карьеры всегда такая ерунда бывает. Один мой знакомый сделал себе карьеру через женщину - ему один богатый помещик предложил: отбей, говорит, у моего соседа жену, тогда дам тебе место и оклад, отопление, освещение и отведу целый мезонин, квартиру, значит. Только отбей, говорит.
- Ну и что ж?
- Отбил. Вот, говорит, мучился, ужас до чего, устал, целый год притворялся, вроде как влюблен, стреляться хотел, топиться. И отбил. Ну и получил место.
- Ну, а сосед-то что же?
- Сосед? Чудно тоже… Он ему сто пятьдесят десятин земли подарил и такой друг его сделался, что водой не разольешь. "У меня, - говорит, - ее двадцать лет никто отбить не мог, только вот ты, - говорит. - Одолжил…"
- Да… Вот чего… - сказал, смеясь, Герасим Дементьич. - Есть в жисти всякое такое… Прямо што смех берет. Вот мне рассказывал Козаков на охоте: здесь, недалече, в Петрове, живет такой богатый купец - железом торгует. У его дочь-красавица. Вот красавица. Так много женихов к ей сватались, и сын его, Козакова, тожа. Он студент-техник был, приезжал летом в Петров и влюбимши в ее был. И кончил курс, сделал ей, значит, предложение. А ее отец, купец-то, и спросил Козакова-сына: "Какое приданое хочешь за моей дочерью?" А тот говорит ему, отцу, значит: "Я ее так люблю, что мне о приданом и в голову не идет, и даже стыдно говорить…" Отец-то его и выгнал взашей… "Нам, - говорит, - такого дурака не надоть…" Вот ведь чего бывает, а? Каково? И так эта красавица замуж и не вышла… Три года в девках сидит.
* * *
Теплым был февральский день.
И вздумал я написать с крыльца дома зимний пейзаж. Взял мольберт, холст, краски и начал писать. Большие березы кладут синие тени по снежной крыше сарая, бревна стен освещены солнцем. Розвальни около ворот, кусок зеленоватого сена, дедушка, рваный, в линялой шапке, белая бородка и красный вязаный шарф. А вдали леса, леса. Такая красота.
Володя стоит сзади и смотрит, как я пишу.
- Дядя, а зачем вы сарай пишете, он старый и бедный? - сказал он. - Такую картину никто и не купит. Вы бы написали здесь станового и корову. Становой описывает корову за долги, а дедушка стоит и плачет. Вот тогда бы все говорили, и картину бы живо купили.
- А почему же такую картину купили бы?
- А как же? Всем понятно. Все бы дедушку-старика жалели, а станового ругали бы. Припишите, дядя, станового и корову - я вам сейчас такую картину продам.
"Верно говорит Володя, - думаю я, - правильно… Но что-то сюжет такой портит этот весенний чудный день, радость".
Я не стал писать станового.
- Когда напишете станового, - не унимался Володя, - рожу ему пьяную, красную, он смеется, а дед плачет, - тогда всякий скажет: какой художник этот хороший человек, как он народ жалеет, напротив идет, злодеев не боится, за правду пострадать хочет. Великий человек, скажут. А то что же, один дедушка… Никто не будет знать, зачем картина написана… Идеи нет.
На крыльцо вышла тетушка Афросинья, и подошла ко мне моя ручная лисица. Подняв мордочку, она нюхала воздух. У сарая заволновались куры, бросились на нашест, а сороки с криком пронеслись с ветвей больших берез.
- Вот становой пришел, - сказал Володя, смеясь. - Видите, как ее птички любят, ага! Так тоже мужики станового. На свете все так: давай! Все друг друга едят.
Я пишу картину и спрашиваю:
- Ну как, Герасим Дементьевич, по-твоему, Володя верно загибает?
- Да, - ответил хитро Герасим. - Чего ж… Точно - это есть, дурашное дело такое. Но как на него посмотреть, никак его не разберешь. Напиши, Лисеич, только не корову становой описывает, а лошадь. Ну, лошадь возьмут, тогда прощай, мужик, кончен. Только вот што: теперь этого нет. Лошадь становой не берет, шабаш. Он тоже понимает… да и не велено…
* * *
А весной, на Красной горке, я получил письмо: приглашение на свадьбу. Володя женится на дочери купца, который торговал в Петрове железом. Он выдал свою красавицу-дочь за Володю. Володя спросил приданое с купца, да такое, что купец ахнул…
Месяц торговался, но сказал: "С головой парень!" И отдал за него дочь.
Кавказ
В 1901 году мне предложили сделать декорации и рисунки костюмов к опере Рубинштейна "Демон" для московского Большого театра и для Мариинского.
Была ранняя весна. Взяв эти постановки, я решил, что необходимо съездить на Кавказ, написать с натуры этюды гор, найти характер и настроение Кавказа. Директор Императорских театров Теляковский согласился с моими доводами, но сказал, чтобы я ехал на свой счет, так как на поездку не дадут ассигнования.
В начале мая я приехал во Владикавказ, остановился в гостинице. Маленький город, за которым большой тенью возвышались ровно громады гор Кавказа. В городке распустилась акация, и ее аромат сливался с кристальным воздухом гор. В шесть часов вечера ко мне приехал полицмейстер города Котляревский - бравый человек, с закрученными усами, высокого роста.
Войдя ко мне в комнату, он сказал:
- Здравствуйте. Вот ведь что: вы художник Коровин, да не тот! Я знал другого. Я сумец, кавалерист. Когда были маневры под Москвой, там с нами был другой Коровин. Хорошо так рисовал лошадей и атаку. Сергей Алексеевич звали.
- Это мой брат, - говорю я.
- Ах, ваш брат? Вы и похожи. Только тот красавец такой, эдаких-то мало и бывает.
- Да, - говорю, - брат мой был красивый, верно.
- Как - был?
- Да так… Ведь он умер.
- Вот что, прошу вас, поедем ко мне сегодня пообедать.
Я согласился.
Мы подъехали к пятиэтажному каменному дому, где помещалась квартира полицмейстера и участок. У крыльца стояли городовые.
В грязной комнате участка, где сидели писаря и дожидались какие-то люди - просители, я увидел старика в рваном бешмете, под которым была видна металлическая кольчуга. Старик походил на орла, и в глазах его застыли слезы безысходного горя. Когда мы проходили мимо него, он опустился на колени.
"Какой странный человек…" - подумал я.
В комнатах полицмейстера подошла к нам девочка лет одиннадцати.
- Моя дочь, - сказал вслух Котляревский, а на ухо мне прошептал: - А мать ушла… от меня… с репетитором-студентом.
Он позвал вестового и что-то приказывал ему насчет обеда.
- Скажите, - спросил я, - кто этот старик там? И отчего на нем надета кольчуга?
- Ишь, вы заметили, - сказал Котляревский. - Его сейчас в тюрьму поведут: фальшивые деньги сбывает. Ах, этого много здесь. Горе - жизнь наша.
- Жаль мне его, - говорю я, - у него такое хорошее лицо.
- Да? Хорошее лицо? Ну, вот пойдем, я вам покажу. Это хевсур, - сказал мне полицмейстер. И, пройдя в участок со мной, он сел за стол и предложил мне сесть. Старик стоял перед нами.
Котляревский сказал что-то дежурному чиновнику. Тот принес сверток грязной бумаги и положил на стол. Котляревский развернул сверток, вынул из него зеленого цвета бумажки, нарезанные в размер трехрублевок. Я взял одну из них и рассмеялся. Они были сделаны так грубо - на чайных обертках, так просто, что я сказал:
- Кто же их может принять за деньги?
- Вы смеетесь? - спросил полицмейстер. - А вот он, - показал он на старика, - их сбывает на базаре и идет под суд и в тюрьму.
Лицо старика, его глаза, в которых, как сукровица, остановились слезы горя и мольбы, возбуждали глубокую жалость.
- Неужели найдется хоть один дурак, который может принять это за деньги?
- В том-то и дело, что есть, - сказал Котляревский.
- Спросите его, откуда он их достал.
Чиновник спросил на неизвестном языке. Старик ответил:
- В горах, там… Приехал к ним молодой, с кокардой, царь послал его. "Давай масла, - говорит, - давай брынзу, рога, холст" - и заплатил этими деньгами.
- А разве он не видит, что это не деньги?
Старик провел рукою по глазам, и я увидел на пальцах его грубой руки железные гвозди. Не рука - а какой-то кастет. Железные колышки так приросли к рукам, что соединились с костями. Котляревский, заметив мое недоумение, сказал:
- Это у них у всех, у хевсуров. Драться любят друг с другом.
- Ступай на волю, - сказал ему Котляревский. - Сколько мошенников по Кавказу ездит. Обманывают этот простой, дикий, честный народ.
Но старик попросил отдать опять ему деньги.
- Вы видите, - сказал я, - он ничего не понимает.
- Ступай же сейчас, - сказал Котляревский. - А то плохо будет.
Чиновник перевел ему слова полицмейстера. Он пристально посмотрел на нас орлиными глазами и, поклонившись, ушел.
Дарьяльское ущелье
Из Владикавказа я поехал по Военно-Грузинской дороге на станцию Казбек. Дорога шла по равнине, а впереди были видны громады гор. Они высоко поднимались над долиной. Потом обступили громадными глыбами камня, шли по обе стороны дороги. Первая остановка, станция. Небольшой одноэтажный дом с крыльцом; над входом вывеска, на которой написано: "Не уижай, голюбчик мой" - и нарисован чайник, калач и бутылка вина.
Когда меняли лошадей, я зашел на станцию. Большая комната, лавки, стол. За столом сидели казаки в черкесках и грузин-священник в высокой шапке и в черной рясе. Они пили чай.
Я спросил себе у буфетчика вино чихирь, но оказалось, что он не знает, что такое чихирь. "Вот, - думаю я, - как же, на Кавказе, я слышал, есть вино такое". Я еще, помню, в детстве видел картинку: какой-то веселый человек идет по дороге между гор и в руках у него бутылка, из которой он пьет из горлышка. А подпись была:
Я пью чихирь и оглашаю пространство
Стихами Лермонтова.
Мне подали кахетинское вино и чудный шашлык.
В это время в комнату станции вбежал казак и крикнул: "Выходи!"
Священник и сидящие за столом солдаты, вскочив, схватили ружья и быстро выбежали наружу. Я тоже вышел на крыльцо.
Казаки, бежа по дороге от станции, по временам останавливались и стреляли в горы.
- Вон, вон, - кричал священник, показывая рукой кверху, на гору.
Я увидел, что далеко в горах, между грудой камней и скал, перебегали какие-то люди, один, другой… Казаки стреляли.
- В кого они стреляют? - спросил я священника.
Он, смотря в горы, рассеянно ответил:
- Воры, ингуши. Корову у казаков угнали из станицы. Но разве в них попадешь, где же!
"Все так просто", - подумал я.
Я сел опять в подводу. Мы поднимались у самых громадных скал, и горы теснили нас все больше и больше. Ровные серые тучи закрывали вершины. Я как бы въезжал в облака.
Дорога шла над пропастью, где далеко внизу, между облаков, белела белой пеной река. Это был Терек.
- Что, - спросил я возчика, - казаки стреляли на станции в ингушей? Что же, они разбойники?
- Ингуши-то? Да, - ответил возчик. - Ведь это так у них завсегда: друг дружку. Ингуши - казаков тоже, а те их.
Дорога опускалась вниз. Переехали каменный мост через Терек. Светлые воды его омывали камни и, прыгая, кипели, шумели. На ровной долинке среди темного ущелья стояли белые одноэтажные дома, скучные, покрытые красной черепицей, - казармы и станция.
Ущелье становилось все уже и уже. Я увидел на высокой скале четырехугольную башню, которая кверху суживалась. В этой башне было длинное окно. Это и есть "Башня царицы Тамары".
В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила…
Но Тамара там не жила. Это древнее сооружение, эти башни были военные посты на этой старой дороге в давние времена.
"Вот тут-то и надо мне написать ущелье, где обвал пересекает путь Синодалу, - подумал я. - Уж очень хорош и мрачен цвет этого ущелья. Какой-то особый тон, и впечатление такое таинственного и глухого края".
Ущелье расширялось, и за синими тучами показалась, блистала в высоте снежная вершина Казбека. Дорога шла понизу, и на серой ровной долине под Казбеком, извиваясь и зеленея, неслись воды Терека. А слева внизу, у больших темных обрывов гор, покрытых снежными узорами, лежал аул, с плоскими крышами и маленькой часовней. Стояла станция Казбек.
Во втором этаже станции мне отвели комнату.
Из окна ее видны были близко скалы гор. Стены были выбелены мелом. Стояла жалкая железная кровать, грязный стол и один стул.
Я сказал начальнику станции - он же и телеграфист, - что останусь здесь несколько дней для работы.
- Чего ж, - сказал молодой начальник станции. - Только вот теперь барашка нет, всех за перевал угнали. Но, может, куру вам достану поесть.
Уже вечерело. Мне принесли на стол жалкую жестяную лампу. Я открыл окно, было свежо. По мутной и скучной дороге в сумерках шел человек с лошадью и пел на чужом языке. Это был грузин.
Вечером ко мне пришел начальник станции пить чай. Принес кахетинское вино и сыр, какие-то лепешки. Когда я спросил про вино чихирь, он тоже не знал. Я рассказал ему про того хевсура, который менял фальшивые деньги во Владикавказе.
- Чудной народ, - сказал начальник станции. - Ведь вот они тут живут, - показал он рукой в окно на гору, - высоко. Такие гнезда, чисто орлы. К ним и не проедешь, и не пройдешь. А вот воры находятся, приезжают к нам на Кавказ. И этот простой народ обирают. Вот дают им чайную бумагу, говорят, что деньги. Те берут. И отнимают у них товар - кожу, сыр, масло. Пользуются дикостью… Беда!..