В середине дня прибежали члены редколлегии "Комсомольского прожектора", вывесили рядом со стариком "Бланшардом" "Молнию", нацеливающую коллектив участка на безусловное выполнение обязательств и порицающую его плохую работу. По местному радио несколько раз передавали призывы завершить с честью выполнение программы к Новому году. Все это действовало, как допинг. Возросшее напряжение передалось р даже лицам, непричастным непосредственно к делу. Даже непробиваемый Элегий Дудка зашевелился и по собственной инициативе, без понуканий и указаний Кабачонка, принялся выгребать в короб отходы из‑под пресса Зяблина. Только один Зяблин, злорадствуя, продолжал невозмутимо волынить, возиться без толку с инструментом. "Час мой приближается, - ухмылялся он. - Ой, как еще запроситесь! Кланяться будете: "Паша, надо! Надо, Паша! Выручай, Паша, иначе каюк!" Премию сулить будете и тэдэ, но дело сейчас не в премии, плевать мне на деньги! Есть кое‑что подороже, и его хотят у тебя отнять. Для меня сознание собственной незаменимости дороже всех премий на свете! Паша не рвач какой‑то, Паша бесплатно сделает, когда попросите. Громко попросите, чтобы весь завод знал, кто его спаситель".
Смена подходила к концу, рабочие завершали свои дела, и тут Зяблин заметил, что все, проходя мимо "Кирхайса", отворачиваются, смотрят в сторону. "Странно… Уж не подбивает ли кто рабочих против меня? Так ничего из этого не выйдет, рабочая смычка всегда была и останется превыше всего". Рассуждение, однако, не успокоило Зяблина. Растерянный немного, он все же не спешил вытирать пресс, ждал: вот–вот с минуты на минуту подойдут к нему с просьбой остаться на сверхурочную. "Ведь времени упущено очень много, - подумал он с тревогой. - Теперь‑то и вовсе некому, кроме меня, выполнить такую серьезную и сложную работу. Не дурак же Козлякин, сделает наладку! Этак можно поставить к "Кирхайсу" и Зинку–штамповшицу, результат будет одинаков…"
В это время, на эту же тему Ветлицкий разговаривал со старым наладчиком Куриловым: не согласится ли тот перейти на место Зяблина и запустить пресс. Курилов покачал безнадежно лысой головой:
- Уж ежели не наладил король…
- А вы - не король? - польстил старику Ветлицкий.
- Оно так, да только не пойдет тип, Станислав Егорыч. Не пойдет, пока Зяблин сам не захочет.
- Но почему?
- А вы‑то сами не догадываетесь? Оставит он сменщику хорошую наладку? Хе–хе, не сомневайтесь!.. Накрутит - во веки веков недошурупишь… - пояснил Курилов.
- Та–а-ак… - процедил Ветлицкий. Нечто подобное приходило и ему в голову, но он не мог поверить, не мог допустить, что сознательный рабочий на государственном предприятии посмеет…
Зяблин, не дождавшись ходоков от дирекции и просьб от начальника участка, пришел в раздражение. "Ну, деятели, дождусь до завтра! Завтра 31 декабря, наивысшая критическая отметка. Завтра вы у меня попляшете! Или–или…"
И он с беззаботным выражением на лице подошел к рабочим и принялся, как всегда, балагурить:
- Пора–пора, граждане, по домам! Пора шампанское ставить на лед, елочку–сосеночку наряжать с собственной женой, а кто не боится житейских осложнений, то - с чужой…
Краснобайство его находило обычно поддержку, но сегодня все натянуто молчали. Зяблин же продолжал сыпать свои избитые остроты, не замечая, что былинный ореол аса вокруг его головы сильно померк. Не учел "король" того, что народ почитает мастеров–бессребреников, а не корыстных деляг. А тут еще кто‑то подковырнул:
- Слышь, Паша, что‑то ты сегодня остришь и сам же смеешься.
- Даже хохочу, туды вашу…
- Гм… А на вид казался умным мужиком.
Вокруг впервые засмеялись, и впервые Зяблин не нашелся, чем ответить.
В это время Ветлицкий шутливо говорил Козлякину, хмуро ковырявшему отверткой в штампе:
- Ну, так что же, Коля–Коля–Николаша, махнем с тобой за смену тыщонок пять?
Наладчик, томимый собственным унизительным незнанием, вспыхнул, раскрыл рот и, не ответив, опустил голову. Ветлицкий проследил за его руками, шарившими суматошно по столу пресса, перебиравшими ключи, оправки, подкладки.
"Чудак какой‑то… - подумал Ветлицкий. - Зачем он щупает, оглаживает холодное железо? Волнуется? Теряется, задавленный авторитетом бывшего учителя? Не верит в свои способности?"
- Ты, Николай, парень - во! - ударил его по плечу Ветлицкий. - А со стороны посмотришь - кисель и только.
- Это ряшка у меня - во! а сам я… Эх, гадство ползучее! Правильно! Кисель и есть… - ударил он ключом по станине пресса.
"Нужно избавить его от неуверенности, но как? Убеждать? Уговаривать? Ругать? Чепуха!" И вдруг неожиданно для самого себя Ветлицкий скомандовал. Нег, не скомандовал, а выпалил:
- Штампы долой!
Козлякин захлопал глазами.
- Скидывай штампы, тебе говорят!
Все по–прежнему было безнадежно трудно. Разогнанный в последние дни бешеный темп намагнитил коллектив. Спешили наладчики, спешили штамповщицы, по лоткам прессов, лоснясь, скатывались кругляки сепараторов и угасали, как сгорающие метеоры. В пролете, полном грохота и перезвона, в дни наивысшего накала Элегий Дудка, зараженный всеобщим энтузиазмом, поссорился с музыкантами собственного квартета и (неслыханное дело!) - отказался долбать по барабану на свадьбе, отказался от причитаемого ему гонорара! И вот в такие критические минуты - невероятный приказ: "Скидывай штампы!"
- А что будем ставить, Станислав Егорыч? - поинтересовался Козлякин громко и бодро, почувствовав величайшее облегчение от того, что наконец избавился от распроклятого аварийного сепаратора.
- Что ставить? - переспросил Веглицкий. - Странный вопрос! Разумеется, дубль. Тащи из кладовой!
Козлякин не поверил своим ушам.
- Ка–а-ак дубль?
- Ну да! Бери второй комплект этих штампов и налаживай заново.
- Вы что?! - воскликнул наладчик в испуге и недоумении и, потрясая перед собой сжатыми судорожно руками, заметался на месте. Потер зачем‑то грязной пятерней лоб, затем уши, словно проверяя, на месте ли они? Постоял, скривив губы, опустив потерянно тучные плечи. В его серых узких глазах билось натужное желание спастись, избавиться от позора, от насмешек, но увы! Видать, сегодняшний день - самый черный день в его жизни. И вдруг "Стоп! - озарило его. - А не шутит ли Ветлицкий? Не проверяет ли на сообразительность? Ну, конечно же, разыгрывает! Как это я сразу недотумкал!" И Козлякин, с растянутыми в улыбке губами, спросил, подыгрывая в тон начальнику:
- А что изменится, Станислав Егорыч, ежели я, к примеру, сниму с себя эти штаны и надену точно такие же?
- Что? Можешь попасть ногой не в ту штанину. В этом все дело, уловил?
…Часам к одиннадцати ночи второй комплект стоял на прессе. Козлякин налаживал так тщательно, так старательно, что рекордного времени, разумеется, не показал. Ветлицкий этого и не требовал, наоборот: помня, что больше всего промахов допускается при спешке, не понукал его, а штампы все проверил лично.
На рабочем столике, загроможденном инструментом, миниметрами, индикаторами, лежал атлас чертежей штампов. Ветлицкий листал его и, как въедливый контролер, проверял размеры каждой детали.
Работая на Волжском станкостроительном заводе, Ветлицкий довольно смутно представлял себе штамповку. Слово "штамп", в обиходе, нехорошее слово, ругательное. Все надоевшее, множество раз повторенное, приевшееся, презрительно называют "штампом", но коль дело касается механики, тут извините! Понятие "Штамповка" не только самый передовой, самый выгодный технологический метод в массовом производстве, - это еще и ритм! Это великое свойство, присущее самой жизни вообще, ибо ритму подчинено все, начиная с пульсации электронов и кончая наивысшим чудом природы - пульсацией человеческого сердца. Ритм - накопление и отдача, прием и отправление, ритм - единство противоречий, чертовски упругая и бесконечно многообразная форма бытия.
По мере того, как Ветлицкий все глубже вникал в невеселые дела участка, его понимание практической штамповки претерпевало серьезные изменения. Поставив диагноз десятку застарелых болезней немочного участка "грохачей", он не нашел в патентованных средствах, из тех, что рекомендовал НИИ, ничего, что исцелило бы производство от хронических недугов. Никаких действенных лекарств не существовало, оставалось одно: рано или поздно приступать к болезненным "хирургическим" вмешательствам. И все же Ветлицкий не думал, что эта пора наступила так скоро.
А сегодня обстоятельства вынудили его пойти на рйсж, поставить на карту все, что было приобретено с таким трудом, что было достигнуто в течение прошлых месяцев.
Вызов был принят не лично от Зяблина, а от всех носителей консерватизма и рутинерства, от поощрявшейся на заводе нравственной инертности.
Опасность поражения обостряет восприятие. Не сорваться, не повторить судьбу предшественников, начальников–эфемерид, кончавших плачевно свое кратковременное правление. Но что делать, если нет ни малейших проблесков успеха? И вдруг, явь это или сон? Козлякин отштамповал деталь, годную по всем параметрам! После того, что уже было и что пришлось пережить, Ветлицкий не поверил в такую удачу, схватил сепаратор, бросился к приборам. Проверил раз, второй и подпрыгнул от радости - все правильно!
Оставив Козлякина доналаживать автоматическую грейферную подачу, - дело, не требующее мозговых усилий, - Ветлицкий направился сообщить диспетчеру по телефону о том, что лихорадившие завод детали часа через полтора–два начнут поступать в ОТК.
- К утру засыплем сборку, - не удержался он, чтобы не похвастать, и возвратился в пролет в отменном настроении.
Козлякин все еще ковырялся в грейфере, подгонял и привинчивал подающие щечки. Слева за проходом рассыпались мелким стрекотом прессы–скороходы, справа тяжело бухали стотонные "Лоренцы", но Ветлицкий в эти минуты был глух и безразличен к ним. Другое дело, когда к металлическому грому, потрясавшему здание, прибавился барабанный стук "Кирхайса", ползун которого с восемью штампами мерно заходил вверх-вниз, он встрепенулся и посмотрел на часы.
"Итак, порядок. "Король" Зяблин развенчан навсегда и будет посрамлен перед народом".
В это время девушка–контролер ОТК подошла к Козлякину и что‑то прокричала ему на ухо. Тот остановил пресс, подошел недоверчиво к прибору, почесал затылок, развел руками и кивнул в сторону Ветлицкого. Девушка направилась к нему.
- Что случилось? - спросил он.
- Все то же… Брак.
- Не может быть! - воскликнул он. - Я только что сам проверял, детали годные. Вот! - вытащил он из кармана деталь и бросил на Козлякина короткий злой взгляд.
Подошел к прессу, отстранил рукой наладчика, присел на стульчак, потряс головой. Все в нем кипело. Вздохнул с досадой. "Опять на этом же месте…" Взял штангу управления, подергал короткими рывками, поднял ползун в верхнее положение, пощупал деталь в подающих щечках. Нет, не корежит, обжим нормальный. А может, деталь уродует толкач сбрасывателя? Проверил, медленно опуская ползун, толкачи и ролики. Все правильно. Отштамповал сепаратор, оглядел со всех сторон, как ювелир драгоценность, установил на приборе для проверки.
- Деталь отличная, - заявила девушка–контролер.
- Долби! - благословил Ветлицкий Козлякина.
- Брак… - сказала через минуту девушка–контролер.
- Тьфу! - выругался Ветлицкий.
И действительно творилось что‑то невероятное, необъяснимое. Одна деталь хорошая, вторая - хорошая, третья - плохая, четвертая опять нормальная, затем опять брак.
Когда до конца второй смены оставалось меньше часа, из сборочного цеха явился на разведку мастер. Ветлицкий отвернулся, сделав вид, что очень занят. И то сказать, наобещал диспетчеру сорок коробов. "Засыплем сборку!"
Козлякин вздыхал с убитым видом:
- Подкузьмил, что надо, дорогой учитель, черт бы тебя подрал!
- При чем тут Зяблин! Я тоже грешил на него, потому и заставил тебя наладить новый комплект штампов, - огрызнулся Ветлицкий раздраженно. - Видать по всему, здесь что‑то другое… Могли инструментальщики подсунуть нам халтуру?
- Еще как могли!
- Ну, значит, нам хана… Вряд ли удастся скоро обнаружить, где собака зарыта… И все же надо искать. Снимай пятый штамп, проверим все его потроха по чертежам.
Грохот в пролете утихал. Закончив смену, рабочие спешили по домам. Погас свет, только в передней половине пролета тускло мерцали дежурные лампы, да у "Кирхайса" продолжали возиться, ища зарытую где‑то разгильдяями–инструменталыциками собаку… Время от времени раскатывались по пролету пробные удары пресса и тут же прекращались. К четырем часам утра сделано было все, чего могли достигнуть своими силами и разумом два упорных человека, а продукция по–прежнему шла вразнобой. Оставалось лишь поднять руки и признать свое поражение. Но Ветлицкий руку не поднимал и попыток не прекращал, словно ждал тот миг, когда в голову его, утомленную бессонной ночью, придет наконец озарение и он найдет ответ на измучившую задачу.
- Станислав Егорыч, разрешите постучать немного, авось пуансоны притрутся к матрицам, и - пойдет? - попросил Козлякин неуверенно.
Ветлицкий хотел было ответить, что от притирки толку не будет и что незачем зря переводить дорогой металл, но решил поддержать упавшего духом наладчика и махнул рукой:
- Долбай!
Прислонившись устало плечом к опоре, он минуту–другую созерцал мерное движение грейферных планок, лоснящиеся детали, передвигаемые по подушкам штампов, затем скользнул бесцельно взглядом вверх по вздрагивающей от напряжения станине, и тут внезапно будто варом его обдали. Это было, как мгновенное прозрение, как счастливейшая догадка. Он подался резко вперед, схватил лампу местного освещения и направил луч на клин, прижимающий ползун пресса.
- Проклятье! - закричал он громко. - Смотри!
Козлякин вскочил, опрокинул стульчик, уткнулся носом в станину, не веря своим глазам: гайки прижимных клиньев были чуть отпущены. Глазом не заметишь, а ползун болтается. Где уж микроны ловить! Тут сто лет возись - точности не добьешься.
Козлякин остановил пресс, уронил с угрюмым восхищеньем:
- Вот это заковычка! Истинно по–королевски… По-сволочному!
- Считаешь, Зяблин? - усомнился Ветлицкий.
- А кто ж еще додумается до таких тонкостей?
"Пожалуй, Козлякин прав. Расчет абсолютно точный. Наладчик отдает все внимание подгонке штампов, а не оборудования, ему и в голову не придет искать причины неисправности там, где их быть не должно.
Козлякин быстро подтянул гайки, проверил щупом правильность зазоров, сцентрировал заново штампы и пустил пресс на ход. Раз, другой, третий… десятый проверяли они напеременку сепараторы - странные колебания больше не появлялись. Когда ящик наполнился деталями доверху, Ветлицкий остался следить за прессом, наладчик потащил продукцию в галтовочный барабан, чтобы к приходу утренней смены сепараторы сняли чистотой.
Как только напряжение ослабло, начала сказываться усталость. Ни минуты сна за сутки, ни крошки во рту. От голода подташнивало, тело разламывалось.
Вернулся Козлякин, на круглой физиономии довольная улыбка. Поставил пустой ящик под лоток. Детали продолжали скатываться, мелькая с размеренностью часового маятника, гулкие удары уносились высоко под крышу к фрамуге, подсиненной наступающим утром.
- Утро Аустерлица!.. - усмехнулся Ветлицкий с грустью.
- Чего? - не понял Козлякин.
В пролете показалась заспанная уборщица Ися, посмотрела с испугом на начальника и помчалась к электрочасам проверить, не поздно ли явилась на работу. Вернулась успокоенная, включила верхний свет и принялась подметать. Потянулись первые рабочие. Подходили к Ветлицкому, здоровались за руку, кивали взъерошенному Козлякину и, понаблюдав некоторое время за серебристым ручейком деталей, струившимся из‑под пресса, переводили речь на пришедший новогодний праздник, принесший с собой непривычную для середины зимы слякотную погоду. Далекие, казалось бы, от заводских дел разговоры, но за ними угадывалось скрытое восхищение двумя измотанными мужчинами, молчаливая похвала их воле и упорству.
Появился Зяблин и, как ни в чем не бывало, принялся переодеваться возле своего шкафчика. Закончив, подошел к Козлякину, поскалился изничтожающе:
- Брак молотишь, голова?
- Угу… Пятую тысячу домолачиваю… - зевнул тот в ответ, не поворачиваясь.
- Да ну?! Неужто расчухал?
- Постигаю помаленьку науку королевскую.;; - дерзко уставился на него Козлякин.
- Гайка слаба у тебя…
- А я гайку подтянул, - сказал Козлякин с ехидцей, кивнув на ползун.
Зяблин прищурился недоверчиво, наливаясь кровью. Покосился на рабочих, придвинувшихся ближе в предчувствии потехи с утра пораньше, и понял, что попал впросак. В этот момент подошел старый Курилов, сказал громко Козлякину;
- Шабаш, Коля! Оставь и мне малость поклевать…
- Ты что, дед, с похмелья? Гляди, где твой драндулет, во–он, видишь?
- Вчера был мой, а нынче - твой. Так что гопчй туда ты, ухарь–купец… Станислав Егорыч поставил меня на "Кирхайс", понял?
Зяблин выругался и побежал к Ветлицкому. Тот шел вдоль пролета, здороваясь на ходу с рабочими. Зяблин догнал его и принялся "качать права".
- Вы слабый специалист, - отвечал Ветлицкий устало. - Самомнение у вас - да, раздуто до космических величин, а что касается оборудования, то вы его знаете плохо, не умеете находить неисправности. Простейшие вещи, такие, как регулировка зазоров - для вас секрет за семью печатями. Надо же такое! Шестой разряд у наладчика, а он в течение двух смен не может пустить пресс! Я вынужден ставить вопрос о снятии с вас разряда.
- Ну, нет, начальник! Не удастся прижать меня к стенке. Некоторые пытались, а получили шиш! И вы зубы сломаете! - кричал Зяблин, размахивая руками.
. - Возможно… У вас солидный опыт гадить исподтишка. Сам убедился… - кивнул Ветлицкий на "Кирхайс". - Что будет - увидим, а пока идите и работайте там, где поставит вас мастер. И не шебуршитесь. Кончилось ваше время.
Зяблин позеленел:
- Я на другой пресс не пойду!
- Пожалуйста. Будет приказ о переводе вас на два месяца в подсобники на помощь Элегию Дудке, А отпуск вам будет перенесен с августа на конец декабря и премий от меценатов из заводоуправления больше не ждите.
Зяблин заскрипел зубами. Его трясло от злости, ог досады, а Ветлицкий, отдав мастеру распоряжения на текущий день, побрел домой отсыпаться. Однако Зяблин не оставил его в покое, догнал во дворе завода, заговорил глухо, с натугой:
- Товарищ начальник, прошу вас выслушать меня.
- Идите вы к черту! Я спать хочу. Из‑за вашего свинства - сутки на ногах без еды и без отдыха. Во г где у меня ваши художества! - показал Ветлицкий себе на шею. - Хватит, разговаривать нам не о чем.
- Извините, Станислав Егорыч, кончен базар… Ваша взяла. Признаю и раскаиваюсь. Железно.
Ветлицкий замедлил шаг, взглянул ему в глаза, желая постичь, искренне говорит он или врет? Что‑то больно быстро перековался, осознал… Притворяется? Испугался?
- Предлагаю вам, Станислав Егорыч, руку на верность. По–настоящему, без дураков. Забудьте, что было, я за вас всегда буду горой. Мое слово -- кремень.
Пофордыбачил с дуру - баста! Ну, по рукам? - проткнул он разлапистую ладонь. - Или боитесь - обману? Так вы тихонь бойтесь, они‑то и есть подлинные черти!