Цеховой бунт
Хрулева отстранили от занимаемой должности, нового директора не назначили. Дела на заводе вершил Круцкий.
Как известно, всегда в периоды междувластья появляются "раскачиватели стихии", вносящие разлад в умы, поднимающие смуты. На сепараторном участке таким баламутом явился, как всегда, Павел Зяблин. Где‑то он услышал, будто Ветлицкий грозился уйти с завода, если вопрос о Хрулеве не будет предан гласности, не будет объективно рассмотрен партийными органами. Некоторое время спустя, увидев, что Ветлицкий расхаживает по пролету с незнакомым человеком и что-то ему объясняет, Павел вообразил, что происходит передача дел новому начальнику, и поднял кутерьму. Рабочие зашушукались, забегали друг к дружке. Кто‑то выключил пресс, за ним - еще кто‑то, и вдруг пролет замер.
Ветлицкий выглянул из‑за своей стеклянной загородки. "Силовую отключили, разгильдяи, что ли?" И потянулся к трубке телефона, чтоб позвонить на подстанцию. В это время в дверях появился Зяблин. Вытирая ветошью замасленные руки, хмуро буркнул:
- Надо поговорить, Станислав Егорыч.
- Видишь, участок стоит? Говори быстрей, что у тебя?
- То, что у всех… - показал он большим пальцем за спину на пролет, где толпилась возбужденная смена.
"Мать моя, мамочка! Опять что‑то стряслось…" - схватился Ветлицкий за голову и выскочил из конторки. Возле рабочих суетился Кабачонок, что‑то втолковывал им, но его не слушали, отмахивались.
- Что случилось? - спросил Ветлицкий приблизясь.
Раздался разнобой голосов окруживших его наладчиков и штамповщиц. Из нестройного гула он наконец уразумел: с ним хотят потолковать.
- Толковать в рабочее время?
- Другого времени, может, и не найдется.
- Ничего не понимаю. Вместо того чтобы выполнять сменное задание, вы устраиваете митинги, как анархисты!
- А мы не собираемся выполнять сменное задание!
- До феньки нам такая работа!
- Бросай, ребята, все это к чертовой матери и тоже пойдем увольняться!
- Была б шея!..
Взвинченная Зяблиным толпа бушевала.
- Братцы, да вы что, а? Да вы с ума посходили, что ли? - восклицал Ветлицкий, испугавшись не на шутку. - Это же забастовка!
- А нам плевать!
- Нам бояться нечего!
- Мы не против Советской власти, а против тех, кто власть позорит!
- Товарищи, прошу вас, прекратите немедленно митинговать. В какое положение вы меня ставите?
- А вам‑то что? Вы от нас уходите.
- Да кто вам такое сказал?
- Знаем…
- Да скажите толком, в чем дело? - закричал Ветлицкий.
Зяблин кашлянул в кулак.
- Станислав Егорыч, три года все мы с вами вытаскивали вот это из навоза, - раскинул он руками. - Тяжело вытаскивали. Вы не пай–мальчиком пришли и, чего уж греха таить, не были для нас нянечкой, не гладили по шерстке, чтобы лучшим казаться, не заигрывали. И потому пришлись нам. Мы увидели в вас работягу, такого же, как мы, и даже похлеще. И еще потому, что вы никого ни разу не обманули. Верно я говорю? - повернулся он к рабочим. Те согласно загудели. - А теперь, Станислав Егорыч, вы бросаете нас на произвол, то есть опять в яму. Каждый, конечно, понимает: рыба ищет, где глубже, человек - где лучше. То же и вы. Ну, а мы как же? Зачем было дразнить людей? Разве командиры на войне, когда трудно, бросали свои роты или взвода и убегали, где обстановка полегче?
Ветлицкий хлопал глазами, закусив губу. Рабочие смотрели на него требовательно и выжидающе. Внезапно сердце его вздрогнуло, и по груди разлилась жаркая истома. Даже в глазах потемнело от волнения и нежности к этим людям. Лица их внезапно поплыли, теряя различительные черты, стали похожи одно на другое, как звенья одной цепи. "Да ведь я тоже звено этой цепи, - мелькнуло в его сознании. - И если одно звено разорвется, не выдержит общей нагрузки, цепь рассыплется". На его напряженном лице дрожала маленькая жилка, та, что ближе к виску, - это так сильно колотилось сердце, и это видели все, и все ожидали от него чего‑то. А он молчал, превозмогая нахлынувшее неожиданно всеохватывающее чувство радости. Странное, необъяснимое состояние в столь неподходящий момент, но оно было.
- Черти!.. - вздохнул Ветлицкий, терзая мочку правого уха. Оторвал руку от уха, вынул из кармана какую‑то бумажку, сказал громко: - Вот обходной листок! - Поднял над головой, разорвал на клочки и сунул обратно в карман.
Рабочие проследили за его движениями, заулыбались то один, то другой и, перемигиваясь, начали расходиться по своим местам.
В пролете опять забухало, застрекотало, земля под ногами завибрировала.
Ветлицкий направился в свою конторку. Проходя мимо пресса, где сидела Зина, остановился, спросил, улыбаясь:
- Начинаешь?
- Кончаю, видимо… - вздохнула Зина, подняв печальные глаза.
- Что так? То рвалась в цех, а приступила к работе- и на тебе… Или опять что‑то стряслось?
Зина нагнула голову, промолчала. Ветлицкий потрепал осторожно ее по плечу и пошел по грохотавшему пролету, держа направление на Зяблина, чтобы устроить зачинщику беспорядка разнос.
Месяц начинался новый. Свистопляска на участке продолжалась старая. Как и прежде, первая декада металлом не–обеспечена, опять мудри, химичь, рискуй, своди как хочешь концы с концами. Выкручивайтесь, начальник и мастера, помните, что в случае срыва, отдуваться придется вам.
Ветлицкий, позвав к себе планировщицу, засел с ней составлять график загрузки и переналадок многооперационных прессов, чтобы дать сборочным цехам самые срочные типы сепараторов вовремя. "Пасьянс" раскладывали долго, примеряли и так и этак, перечеркивали и начинали сызнова прикидывать по срокам изготовления, заменять один тип другим в зависимости от наличия металла или предполагаемого поступления его на завод. Наконец график слепили, но сооружение получилось непрочным, как всякое строение, возведенное на непрочном фундаменте: тронешь кирпич, и все рушится.
Ветлицкий послал планировщицу чертить графики начисто, встал из‑за стола, распрямил плечи. В дверях возник Кабачонок, в руке бумаги, на толстом лице растерянность. Подошел к столу, положил два листка.
- Вот, - развел он руками. - Сразу двое на увольнение. С кем же я работать буду, если уйдет подсобник, этот чертов Дудка? Сам буду выгребать из приямков отходы? Зина уж ладно, штамповщицу скорее найдем. Ее, кстати, крепко поддерживает профсоюз, то бишь Катерина… Поддерживает в смысле увольнения.
- Вот как? Здорово спелись… А ну‑ка, давай сюда профсоюзную деятельницу!
Когда вошла Катерина, Ветлицкий сделал вид, что внимательно читает важную бумагу.
- Слушаю, Станислав Егорыч.
- Сидя послушаешь, - показал Ветлицкий на табуретку.
Катерина присела.
- Вот что, Катерина, то что ты болеешь за свою подопечную, очень хорошо. Не оставляешь ее в трудные минуты - еще лучше, но когда ты сбиваешь ее с толку и направляешь явно "не в ту степь", это уже ни в какие ворота не лезет. Зина - девушка исключительно честная, преданная своей цели, но у нее же была травма! Отсюда депрессия, обостренное чувство… Но ведь это порыв. Ее надо успокоить, уговорить. Ты делаешь наоборот: поддерживаешь ее, как говорит Кабачонок, "в смысле увольнения".
- Разве я ее толкаю на увольнение? Если на то пошло, мне просто не удалось убедить ее. А не сумела потому… потому, что сама баба. Слабая, бестолковая баба. Но кто поймет Зинку лучше меня? По правде скажу, мне боязно стало за нее. Мечется девка. Да вы сами, когда мы прибегали к вам на именины, заметили, наверное.
- Чего ей метаться?
- Ведь первый раз в жизни такое!
- Не понимаю.
- Оно и видно… Скажите, Станислав Егорыч, вот мы с вами ходили к Зине в больницу, а зачем?
- Странный вопрос! Поддержать морально девушку, у которой нет поблизости родителей. Мной, например, руководили самые лучшие побуждения.
- А другой ходил… Что вы, мужики, понимаете в женских чувствах!
- Гм… А что, собственно, надо понимать?
- Девушка влюбилась в него и ждет желанного слова, а он… В общем, как только ее выписали из больницы, вдруг словно все обрезало. Он больше с ней не встречался. Почему? Не известно. Может, раздумал и не собирается сделать Зину счастливой? Но чем она хуже его? Вы добрый человек, Станислав Егорыч, вы жалеете Зину, так помогите ей не одной жалостью! - воскликнула Катерина и схватила его судорожно за руку. Он отстранился, недоумевая. - Зинка гордая, Станислав Егорыч, а ведь это ее первая любовь.
Ветлицкий слушал Катерину, хмурясь и поеживаясь:
- Чем же я могу помочь?
- Поговорите с ним по–мужски, пристыдите, пусть одумается.
- Как так? Не захотел любить, а потом одумался и взялся за любовь?
- Ну и что? Разве так не бывает? Раскроют человеку глаза…
- Да кто этот человек в конце концов?
- О, господи! Все знают, только вы не знаете.
- Понятия не имею.
- Элегий!
- Кто‑кто?
- Дудка!
- Тьфу! Час от часу не легче. И это такой идеал у Зины? Достойной, красивой, чистой девушки? Поистине любовь зла, но тут, Катерина, прошу уволить меня, тут я помощником вашим не стану, наоборот: приложу усилия, чтобы… Да, впрочем, особых усилий прилагать и не придется. Дудка подал заявление на расчет.
- Как заявление? - ахнула Катерина и наморщила лоб, думая напряженно о чем‑то. - Ой, я, кажется, начинаю понимать, - ахнула она снова. - Ведь Элегий перед Зиной виноват, это он испугал ее, когда она сидела за прессом. Тогда и случилось. Он вообще всегда потешался над ней, насмехался, а когда случилось несчастье, перетрусил, из кожи лез, чтоб задобрить ее, чтоб она не заявила на него. Прибегал каждый день, носил передачки, а Зина, простая душа, приняла это… Да ведь и то оказать, любую из нас растрогает внимание такое. Ох–ох–ох! Какой же он все‑таки… - Катерина задохнулась от возмущения.
- Ничего страшного я не вижу. У тебя, Катерина, жизненный опыт не мал, согласись, что так даже лучше. Лучше потому, что это случилось на пороге жизни. Первый угар скоро пройдет, туманен рассеется…
- Эх, Станислав Егорыч, все‑то ваши правильные слова - от ума. Но жестокие они.
- Не слова, а жизнь жестокая, и законы ее непреложны. Зина любит такого вахлака? Это чересчур. Ей нужно что‑то гармоничное, чтобы и любовь, и дружба, и взаимопонимание.
- Как мы можем судить, что ей надо?
- Согласен, но и Дудка - не подарок для Зины. Это химерическая любовь, которая ничего не создает, кроме отупляющих затяжных страданий.
- Бедная Зина, как тяжко ошиблось ее доброе сердце! Вот уж никогда не пойму, почему она не полюбила вас?
- Меня–я-я? Фу–у!.. Слава аллаху, что случилось именно так.
Катерина покачала укоризненно головой, встала и медленно ушла. Ветлицкий задумался. В Зининой любви к тюфяку Дудке было что‑то раздражающее и вместе с тем - трогательное. Жившая до сих пор в своем здоровом дельном мире, она приняла фальшивую подделку труса за чистую монету, увидела в Дудке "настоящего". И вот теперь мучится из‑за сущей чепухи.
* * *
Зина явилась в застекленный закуток начальника участка в конце смены. Она и сейчас цвела. Сквозь прозрачную бледность лица на щеках проступал яркий румянец, только губы стиснуты в нитку и во взгляде решительность и упорство.
- Станислав Егорыч, как с моим заявлением? Катерина Ивановна сказала, что у вас был разговор обо мне. Подпишите, пожалуйста, и простите за беспокойство и неприятности, которые я доставила всем.
Сказала одним духом и опустила глаза. Ветлицкий вздохнул:
- Садись, Зина.Спасибо, я весь день сидела за прессом. Все равно садись. Стоят перед покойниками и генералами. Садись и подумай, стоит ли ломать свою жизнь из-за какого-то Дудки, какого-то "вьюноши" в крикливо-модных штанах, не осилившего даже семилетку, но нахватавшегося магнитофонных верхушек? Ведь ты хорошо стала работать, скоро, гляди, перегонишь свою наставницу. Да чего там! Неужто на Дудке свет клином сошелся?Не знаю, что со мной. Временами мне кажется, что это у меня от ушиба головы.Вот видишь!Но потом Элегий сказал, что испытывает ко мне нежное чувство, и стал со мной разговаривать не так, как раньше. И я ничего не могу с собой поделать. Я хочу... я захотела быть с ним.Он что же, предлагал тебе выйти за него замуж? Нет-нет! Он просто говорил: давай просто жить... - проронила Зина едва слышно и нагнула голову еще ниже.
Вот эго жучок! Губа не дура у этого Дудки. А вот тебя он так уж точно счел круглой дурой. Не ожидал от него такой прыти! Как ты думаешь, зачем он поднимал тебя на смех? Да для того, чтоб внушить, что ты хуже всех, мол, деревенская теха-матеха, которая сейчас должна ему в ноги кланяться за то, что он снизошел до нее, осчастливил своим вниманием. Эх, Зина, ты ехала сюда и воображала, что здесь царят мир и дружба, совет да любовь. Тут, как везде, и нужда, и болезни, и бытовые неурядицы. Вот это действительно реальные препятствия, которые надо преодолевать, а для этого нужно работать, стараться, и судьба не обойдет тебя.Может быть, вы и правы, Станислав Егорыч, да мне от правды не легче.
- Привыкнешь, Зина. Я Дудку увольняю. Пройдет недельки две–три, и ты забудешь о его существовании. Забудешь и про свои переживания. Ну, какая это любовь? Ты поддалась Дудке без борьбы, без сопротивления, как самая слабохарактерная женщина. Черт знает что! И вообще хватит мне с тобой нянчиться! - повысил голос Ветлицкий. - Да, я за тебя, я за всех таких, как ты, в ответе перед людьми и перед собственной совестью. Да, я буду помогать, но не мух отгонять от тебя. Ты посмотри на Катерину: что за молодчина! Все горит у нее в руках, энергия какая, как ловко и легко справляется она со всем на свете, в том числе и со своими чувствами. Поистине - Легкова.
- Неужели, Станислав Егорыч, было бы хорошо, если б я была во всем похожа на Катерину?
"Ага! - подумал обрадованно Ветлицкий. - Наконец‑то ее заело, дало знать о себе оскорбленное самолюбие, женское достоинство".
- Если б ты была на кого‑то похожа, ты не была бы Зиной. Так что лучше порхай в небесах… Пока. Но поверь мне, важнее постоянная свобода, чем временное опьянение неясными желаниями. И второе: сразу двоих рабочих я уволить не могу. Дудке заявление подписал, а ты свое забери и больше с ним ко мне не приходи.
Зина взяла понуро листок, ушла медленно, ссутулившись. Ветлицкий прищурился ей вслед.
"Черта с два ты уйдешь отсюда! Как бы не так! Все. Ты наша. Эта земля, пропитанная потом рабочих, этот воздух, насыщенный испарениями эмульсий и керосина, захватили тебя в плен, и ты теперь будешь чувствовать себя как бы приросшей к этой земле, словно дерево, которое пустило здесь корни".
Каждый в своем амплуа
Новый начальник транспортного цеха Филипп Стратилатович Филин мучился над решением труднейшей проблемы утилизации отходов производства. По технологии зачем‑то принято промывать с бензином не только готовую продукцию, но и полуфабрикаты. А что это значит для Филина? А то, что этой огнеопасной дряни накапливается столько, ну просто голова кругом идет, не успеваешь отправлять на регенерацию. Вот и сейчас все емкости залиты под пробку, хоть в канализацию спускай Г Но это противоречит пожарным инструкциям, оштрафуют за милую душу, у них не открутишься.
Сегодня хуже, чем когда, даже автоцистерны полны под завязку, а из цехов без конца орут: "Утилизируй!
Вывози! Срочно! Немедленно! Остановим работу!" На-а–арод… А как утилизируешь, ежели, как назло, вчера печать потерялась где‑то? Идти в заводоуправление, просить оформить документы на выезд цистерн из завода - так поднимут на смех нового начальника, новую печать делать будут долго. В общем, запарка у простофили полная, а что делать, он не знает. Мало–помалу размышляя, он пришел к мудрому выводу: надо действовать по принципу: "волк - козу, коза - капусту…" Для начала он напустился на завгара:
- Что за безобразие! Почему я должен за всех вас работать? Сами баклушничают и меня отрывают от важных дел. Неужели вы сами не в состоянии организовать своевременную вывозку отходов?
- Не можем, Филипп Стратилатович. Все вывозки из завода необходимо оформлять сопроводительными документами, а у нас который день нет…
Просто–Филя поморщился, словно ему в дырявый зуб мороженое попало. Доведут его, заморят с этой дурацкой печатью!
- Нужно немножко соображать! - поднял простофиля палец перед носом завгара. - Или хотя бы посоветоваться с народом. Водители всегда откликнутся, помогут. Как хотите, но чтоб емкости были освобождены. Иначе остановятся цеха, и нас по головке не погладят.
Завгар почесал задумчиво макушку:
- Пойду потолкую с шоферами.
- Идите, идите. Нет, вернитесь! - Завгар остановился. - Вам известно, что неподалеку отсюда, от территории завода… - просто–Филя вкрадчиво оглянулся по сторонам, нет ли кого поблизости, зашептал что‑то завгару на ухо. Тот неуверенно пожал плечами.
- Как бы не получилось неприятности? Заметит кто‑нибудь…
- Чепуха! Подумаешь, делов‑то! Зато документов не нужно выписывать, лишь пропуск. Требование я выпишу, а вы поручите… да вы сами знаете, кому поручить.
Еще совсем молодой водитель, из тех, которых пока не выпускают на автомобиле из зоны завода, но очень жаждующий выезжать, получив личное распоряжение от завгара, возгордился. Подкатил на бойлере к воротам завода, крикнул вахтеру, как научил его начальник:
- Открывай скорей! На базу еду срочно за бензином! Вот пропуск на выезд.
И хотя цистерна по горло была залита использованным бензином, вахтер беспрепятственно выпустил бойлер за ворота.
Речушка Мокрая, по берегу которой прохаживался расстроенный Хрулев, по сути была почти сухой. Возникнув из‑под земли, где протекала по толстой зарешеченной трубе, она метров двести лилась этакой подковой свободно по широкому оврагу, чтобы опять исчезнуть в темном зеве другой трубы.
Недалеко проходила дорога, обсаженная с обеих сторон деревьями, дальше - булочная, гастроном, пивная–автомат со стеклянными стенами, корпуса новых домов, в одном из которых при помощи дядюшки Яствина получил квартиру кандидат наук Марек Конязев.
Овраг зарос высоким дударником, кустами бузины, хлобыстьем конского укропа и все лето служил прибежищем для любителей соображать на троих, а речку с намытым крохотным островком держали в своих руках мальчишки из вблизи стоящих домов. С утра до ночи доносились их воинственные возгласы. Нередко на спорном водном рубеже возникали конфликты и вспыхивали настоящие сражения. Чем прельщал мальчишек ничтожный островок, неведомо, известно лишь, что военные действия происходили именно из‑за этого клочка земли, на котором разжигались костры и проводились какие‑то ребячьи, недоступные пониманию взрослых ритуальные действия.