Вот и мальчик Филипп, теперь-то уже наверное солидный психиатр, над своей идеей трудился. Но поначалу не получалось у него. а потому, что большая часть идей - прямолинейна. Логика, однозначность, одно вследствие другого - нахайнандер по-немецки. Однолинейное, прямолинейное. Уж очень ценим мы идеи.
Вот и сейчас: подать сюда Тяпкина-Ляпкина - русскую идею. а и вся-то теперешняя, новая русская, идея - деньги любой ценой. Эта новость так же нова, как фамилия Попова, как чума и дифтерит. Но без идеи никуда. и это, кстати, обнажает суть идеи, девяносто девять процентов массовых идей. На идее империи и капиталы строятся. Без идеи империи распадаются. Идея, овладевшая массами, - не мысль, а идея! - становится силой, которую хорошо, удобно эксплуатировать. Худшая из эксплуатаций - эксплуатация энтузиазма, претворение в обратное: идеального - в количественное, труда - в капитал, особенного - в безликое. Идея сплачивает в массу, творение становится товаром. Мы были либера, свободными для свободы, а превращали это в количественную, мертвую мощь. Но мы и на это шли - мостили телами дорогу, да что телами, - головами мостили, потому что считали - дорога к свободе. Мы и поклеп готовы были возвести на себя, как у Кестлера, лишь бы дорога не пострадала, по которой бегут эстафетой те, что несут факелы. Не страшна смерть, ибо мы больше чем братья, - у нас одна идея: не о себе, - о братстве и человечестве. Но вырывались мы из одной эксплуатации - наглой, в другую, еще наглее.
Заметьте, идею всегда фиксируют, как фиксируют точку, линию, музыку дурные математики и Сальери. Но "две неподвижные идеи не могут вместе существовать" - она должна быть одна, эта идея. Она должна быть абсолютной, она должна быть - Ее Величество. Если же есть что-то помимо ее, оно должно вращаться вокруг нее, служить ей. Вечной и Абсолютной она должна быть.
Вспомните у Платонова: "Хотя они и овладели смыслом жизни, что равносильно вечному счастью, однако их лица были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели изнемождение". Вспомните его антикантианское звездное небо - тоску пространств и вопрошающее небо, как и все эти тоскующие люди, взыскующие всеобщий долгий смысл жизни. Вспомните наконец его Котлован под тот общий дом, что возвысится над всем усадебным, единоличным. Все та же Тейяровская Омега, слияние душ в единое Сверхсущество, Мыслящий Океан, или вечность-рай, или еще эта буддистская штука все из тех же финализма (с фанфарами и сверхсветом) и гигантомании. Тоска пространств и идей у Платонова. Карусель для счастья людей. Тоска великих строек. Накал, дурацкий накал пассионарности.
;;
В полноте жизни моих студенческих лет я думал, относя сюда и гражданскую войну, что это предыстория. Оно и было, конечно, - предыстория, но история-то оказалась не та.
В двадцать пятом году нас с аттестатами о высшем гуманитарном образовании, тогда это называлось как-то по-другому, выпускают не то из профессорского, не то из литературного Брюсовского института в жизнь. а свою дипломную в институте работу писал я как раз об идее, той самой овладевшей массами идее, которая, как известно, становится в этом случае материальною силой. Очень нам нравились тогда материальные силы, техника. Мысль казалась так, маниловским развлечением. Идея - другое дело, особенно же большая, великая, народная. и народ желательно побольше: русский, американский, африканский, китайский, ибо идея действует по закону тяготения: чем больше масса, тем больше совокупная сила. Сама идея тоже желательно повеличественней: вселенская и, соответственно, вечная. Когда все бесконечное охвачено одной вселенской идеей, тут-то и получите ваше прекрасное будущее на тарелочке с голубой каемочкой. Чего там "когито", "эго"? Сверкающая идея и - "наш паровоз стрелой лети", а "вместо сердца - пламенный мотор!"
Итак, в двадцать пятом нас выпускают из института для построения нового общества. Год я работаю редактором газеты в Ногинске, попутно кончаю второй курс медицинского - профессия для спасения людей, которой было суждено впоследствии спасти самого меня.
В двадцать шестом у меня выходит ссора с укомом. Дело в том, что меня определили в распоряжение московского комитета инструктором в Краснопресненский район. а я заупрямился. Во-первых, это работа с утра до ночи, а мне учиться серьезно надо, в моем медицинском начинаются специальные предметы. Во-вторых, это же не моя, газетная, любимая работа. а в третьих, что-то подспудное: партийное дело в столице уже складывалось в кропотливый бюрократический аппарат, и при этом чисто партийные склоки, хотя внешне все еще очень революционно. Уком на меня бочку покатил, я разозлился, но не свалял дурака - подал просьбу в ЦК отправить меня на живую, незаорганизованную работу. в ЦК конфликт углублять не стали - предложили, если уж мне тесно в Москве, ехать на Дальний Восток.
И вот я в аппарате Дальневосточного бюро ЦК, завсектором печати Даль-бюро, зам. редактора газеты "Тихоокеанская Звезда", а также студент Хабаровского мединститута.
Я благодарен судьбе, что близко знал в те годы Гамарника Яна Борисовича. Неограниченное уважение вызывал у меня Ленин: очень сдержанные жесты, не крикун и не площадный оратор - и при этом необыкновенно убедителен. Ну и, конечно, я восхищался Тухачевским.
В двадцать восьмом году оказываюсь я в Харбине на Токийском проспекте под фамилией датского журналиста не то Донсона, не то Дансона в АНГАЗТА - Англо-азиатском телеграфном агентстве. Организация авторитетная, - этаж в гостинице жапен-палас, бланки цветные, машинистки, секретари, мгновенная связь с другими агентствами, да и о Советской России давали довольно полную информацию. Шеф-директором - англичанин, хороших кровей, колледж и прочие бяшки, делал карьеру в колонии, только не сделал - спился. Его лишь надо было поить с утра до ночи - два парня были для этого к нему приставлены. Делалась большая игра - речь шла о Китайско-Восточной железной дороге. Нужно было стравить Америку и Японию, что нам и удалось в конце концов, сыграв на общеизвестной достоверности наших сведений.
Нет, в японской яме я сидел раньше, в двадцать седьмом. Поехали на КВЖД пробовать тормоз. а нас схватили - и в яму. Лето. Там и кроме нас посидельцы. Два раза в день - кормление зверей: булочки сбросят, баланду спустят - кто успеет схватить, а кто и проехал. Наш пожилой совсем доходил. На какой-то день подсел к нам китаец: "Советы?" и отводит нас в сторону: там что-то вроде ниши, нары и точная еда. Кто они, неизвестно, сказал: "Мало-мало спрашивай".
А в двадцать девятом мистер Донсон участвовал в вывозе наших людей из Гуанчжоу после разгрома Кантонской коммуны. Многих выкупали уже из японской контрразведки - ее как-то иначе называли, ну да неважно, как она называлась. Людей оттуда вынимали в уже нечеловечьем виде. Некоторое национальное своеобразие по части пыток: наливали человека водой, потом керосином, и все - психика уже не восстанавливалась. Человек сто пятьдесят наверное выкупили, вывезли - это сверх погибших. я и сам заболел психически. Меня отправили в Крым на три месяца - нервы лечить. Беременную жену я отправил к своим родителям еще до этого.
Да, к этому времени я был уже благополучно женат - на девочке с образованием, но при этом с совершенно куриными мозгами. Впрочем, молодая, веселая, горячая. и вообще это странная штука - семейство образовалось как-то само собой, без всяких страстей или пылких чувств с моей и с ее стороны. Не было в моей жизни никого, кого бы я меньше знал и в ком бы меньше нуждался. я вообще заметил: любви - это как-то само по себе, особенно в молодости, - а сбоку между тем появляется необременительная вроде бы девица, и вот как-то само собой животик округляется другою жизнью, и отныне округлый животик, а потом и детские ножки повсюду топают за тобой.
Так вот, приезжаю я перед Крымом домой, а в доме гроб - на шестой или седьмой день после родов умерла от горячки сестра. Шестнадцать матерей скончалось еще до нее от родовой горячки за два месяца. и никто - ничего. Начинаю копать - все белье в роддоме заражено гнойной инфекцией. Главный врач - тот самый Шабелич, которому по моему сглаженному докладу дали на тройке условный срок. "Вот так, - говорю, - папаша, мы с тобой сами десяток лет тому назад тем условным приговором смертный приговор нашей Ире подписали, и не только ей, а и тем шестнадцати мамочкам". Сестренку эту я любил больше всех других моих единородных. Разве что младшего брата еще: вот, насколько младше меня, а недавно помер, рак крови, неожиданно, раз-два - всего восемь дней, и заказывай траурный марш.
Ну, ладно. Еду в Крым - аж на три месяца. Врачи хорошие, восстанавливают мое пошатнувшееся сознание, при этом без всяких сю-сю. и я до того восстанавливаюсь, что пускаюсь в курортный роман. и уж лаванда ли, "наших встреч с тобой синие цветы", - впрочем, какая лаванда, разве что в сухих букетиках, чтобы перекладывать белье и шерстяные вещи, - но горим мы совместным розовым пламенем. Уже ранняя крымская, ветреная весна, растрепанные кипарисы гнутся в поясном поклоне, ночами крупные звезды полыхают с черного неба, днями виноградный склон уже не рыже-бурый, а нежно-серый, и черенки розовато-коричневые проступили, и что-то там в виноградниках уже делают женщины, нижняя полоса сосен по горе зазеленела, чайки над морем кричат и бегают по пустынным еще пляжам, улочки круты, извилисты, и моя милая в катаных ботиках, маленькой шляпке, маленьком пальто с маленьким воротничком - модная штучка, но при этом простая, веселая и жутко скрытная, даже фамилии ее я так и не узнал. Со смехом она называла все новые, смешные: Запечная, Жердочкина, Кукуридзе, Котлеткина. Жену свою я как бы выронил на время из памяти. Страшным развратником наверняка кажусь я вам, деточка, но ничего кроме радости, вспоминая Ниночку Кукуридзе, не испытываю. Впрочем, и Ниночкой она едва ли была.
В Москву явился я для поступления в аспирантуру Коммунистического института журналистики. Но теплилась и маленькая надежда найти мою Кукуридзе Ан нет. Какие и дала ориентиры, - все наврала, чертовка. а впрочем, в серьезные минуты так и говорила, на манер теперешней песенки: "Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу". Может, какая засекреченная, может, чья-то жена. Молчок. и никаких нитей. а ведь мои ориентиры каким-то образом знала - года через два получил я по почте конверт с фотографией похожего-непохожего на меня ребенка: "Большому Мите от маленького Мити - чтобы не забывал". и все. Путаная штука, эта жизнь. с кем-то прощаешься навсегда, а он-она где-то выскакивает, как черт из табакерки. а кого-то непременно, хотя бы для завершения недосказанной фразы, нужно бы встретить - и нет.
"Северо-Кавказская Вандея" - так называлась моя диссертация. Не помню, официальное это было название или для себя. Основной упор - на материалы Северного Кавказа, где я работал с тридцать первого года.
Не понял, что вас удивляет. Возникшая тяга к науке? Ну-ну, что я там о себе наговорил? Паршивая овца в семье добропорядочного интеллигента - да, это я, кто же еще. Пустая башка, д'артаньянщина, шило в заднице, ноги выносили черт знает куда, всё - так. в голове одна-единственная идея - и это так. Я, и диссертируя, нимало не уклонялся от нее, единственной, огненной - всеобщей свободы и братства. Однако же - неоформленно, подспудно - проклевывалась в мыслях уже тогда некая крамола, что-то не устраивало меня в "идее, овладевающей массами". Заметьте, в одной идее, овладевающей даже не массой, а массами: как я уже говорил, некий закон тяготения, который в атоме, песчинке незаметен, но уверенно овладевает массами. в отличие от атомарных законов, которые в массах незаметны, но однажды потрясают их и рушат.
Идея, овладевшая массами, - что-то в этом беспокоило мои мозги. а вы думали, их вообще не было у меня в то время? Быть-то были, но - помните у Пушкина? - рядом с одной неподвижной идеей, фиксированной, жгучей, другая уже не может существовать.
Н-да-с, со временем я стал в некотором роде противником идеи. Идея - общее, очень сильное, захватывающее, но неподвижное. Тут есть какая-то заковыка. Человек идеи перестает мыслить. Он действует, он исполняет. Тебе кажется, что ты идешь от пустых размышлений к действенности во имя великой общей идеи. Мозг работает на все четыре твои ноги, но на мысль он больше не работает. Ты выбрал на рынке жизни самую лучшую идею и теперь ты готов отдать за нее жизнь, - а на что еще тебе отныне твоя жизнь? и твоя голова?
;;
Итак, я еду на Северный Кавказ работать, и отныне моя диссертация напрямую связана с этой работой.
Здесь был еще тот материал, и совсем свежий, до конца даже не сформировавшийся. Земная магма в этих местах давно отклокотала, овеществившись в горы. Но человеческие массы вспухали и дыбились в тигле гражданской войны - я-то уже знал, видел, что она продолжается. На протяжении каких-нибудь пятнадцати лет чего тут только не было: республики, интервенции, рады, съезды, деникинцы, Антанта, белые, красные, красно-зеленые, бело-зеленые. Это не мученики идеи в комнатушках Достоевского. За стол истории садились массы. и за этим столом не чаек жиденький разливали - кровь лилась. и хотя я уже этой кровушки в грязи и сумятице мировых разборок насмотрелся, хватанул дотошна, но все равно: нужно значит нужно - дескать, "дело прочно, когда под ним струится кровь". И - как это у Гудзенко: "Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели, - мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом, чисты".
Так что, если вы спрашиваете, была ли какая-то эволюция моих взглядов в эти годы, то нет. Да, личности меня интересовали - так сказать, личный вклад в осуществление идеи. Но это были все те же "ноги" - энергия сложения усилий отдельных "я", революцией мобилизованных и призванных.
Сбой был в другом. Даже и не в обоюдном зверстве войск НКВД и чеченцев в объявленном ими газавате. Чеченцы, кстати сказать, не столько с русскими были жестоки, сколько со своими советскими. Видел я секретаря-чеченца, подвешенного за яйца своими повстанцами - затекшего кровью, мертвого. Видел и раздавленного нашими на дороге старика-чеченца, который неверно указал дорогу нашим карателям.
Ну, а потом, перед приездом французской делегации, самые мятежные селения были полностью выселены и заселены партактивом и женщинами со съезда горянок. Да, уже тогда практиковались депортации. Но это еще заслонялось в моем комиссарском сознании якобы необходимостью: на войне, как на войне. Подсек же меня кубанский голод.
Я попал уже на самый конец коллективизации, когда уже некого было коллективизировать - нужно было просто спасать кого удастся. Мы с начальником милиции Коневского района Гиленко Николаем Сергеевичем прошли по заданию крайкома по станицам Коневской, Староминской, Тимашевской. Волосы дыбом! Случаи чумы, людоедства. в одной станице - котел с человеческими головами. На окраине села баба с умирающей от голода семьей - и пшеница под крыльцом. Станица Обильная вымерла. Последним был арест попа, который от голода не мог ежедневно отпевать и потому собирал покойников в церковь и отпевал раз в неделю коллективно. Квалифицировали органы правопорядка, как контрреволюционную демонстрацию. Легче было в Китае мучиться, чем здесь это видеть. Голод-то был искусственный - для тех, кто отказывался от коллективизации. Закрывали магазины, перекрывали снабжение, из непокорных станиц вывозили все вплоть до соли и спичек. Грузчики в порту отказывались грузить пшеницу за границу - грузили войска НКВД. Когда праздновали в обкоме завершение коллективизации, я ушел с изобильного банкета - мне это потом припомнили. а я под застольное веселье вспомнил, как по пустынным селам и хуторкам ходили мы с Гиленко, как у какого-то хуторка остановил он меня, прислушался. "Слышишь, - сказал он мне счастливым шепотом, - поет кто-то, значит есть живые".
Ленин рассчитывал коллективизацию и индустриализацию на десятки лет, а проводилось в считанные годы. Доводилось мне слышать речи о необходимости такой скорой, свирепой коллективизации - иначе бы мы, дескать, не подготовились к войне. Но мы и так не были подготовлены, - в первый же год войны погибло десять миллионов россиян. Говорят также, для индустриализации нужна была свободная рабочая сила - коллективизация, оторвав людей от земли, дала ее. Но я уверен, если бы не был почти снят технический и научный слой интеллигенции сначала волной эмиграции, потом, после шахтинского дела, и дальше - репрессиями, была бы возможна другая индустриализация. Сталинградский завод полтора года выдавал только брак, то же - "Красный Октябрь"...
Были и еще какие-то вещи, исподволь подтачивающие мою святую веру в генеральную линию партии.
В начале тридцатых годов прошла знаменитая дискуссия, занявшая умы. Об азиатском способе производства. Неужели не слышали о таком? Восточные теократии. Единственный собственник и распорядитель земли - государство. Крестьянин, магнат или жрец в разном объеме имеют только право владения, и только пока и поскольку они осуществляют определенные общественные функции. Рабства нет - при интенсивном земледелии оно нерентабельно. Но крестьянское владение землей фиктивно - оно фактически поглощается оброком. Восточные теократии вечностью не обладали, как и ничто другое, но были очень крепки. в основе их лежали идея, догма и террор. Очень сильная форма. Дискуссия была неожиданно и торопливо прекращена. Даже заключения или выводов по ней не было сделано. Возможно легко просматривалась аналогия меж восточными теократиями и идеями и практикой Сталина, со строительством государственного капитализма. Ибо, как я сейчас понимаю, строился именно он, государственный капитализм, или, если угодно, казарменный социализм - то, что проницал в своих бредовых построениях Иван Карамазов и что четко определил Маркс. Вопрос разве что в том, почему нашему кормчему сгодилось именно это. а потому, я думаю, что проще, накатаннее.
В том же или следующем году была сессия чего-то там, на которой Вильямс предупреждал об опасности тяжелых машин в земледелии, вообще об опасности современного технократического отношения к землепользованию. я сделал для газеты интересный материал, но мне его вернули, сказали: не писать.
Копая материал по "Вандее", невозможно было не наткнуться на какой-нибудь компромат, как назвали бы это сейчас. я и наткнулся - на документ о выдвижении от какой-то Ставропольской национальной организации на выборы в Учредительное собрание Сталина. Вам это, конечно, ни о чем не говорит, или говорит все-таки? Тогда же - дикий компромат, большевики ведь распустили его: контрреволюционное большинство собрания отказалось признать декреты Советской власти. я сообщил о документе, у меня его затребовали, велели: молчи, - и больше я этого документа никогда не видел. Кстати, приходилось ли вам слышать о ссоре Сталина и Свердлова в Туруханской ссылке - мне рассказывали, что уголовники, подговоренные Сталиным, избили Свердлова и затолкали в прорубь - чахотка у Свердлова с того времени. а знаете ли вы, что Сталин был против Октябрьского восстания и пребывание Ленина в Разливе больше всего держалось в тайне от Сталина, так что хрестоматийная картинка "Посещение Сталиным Ленина в Разливе" - сплошная клюква.
Все тайное рано или поздно становится явным. Мне и тогда уже кое-что из подобного случалось слышать - правда, с недоверием и опаской.
Это я опять в сторону свернул. с тридцать второго года я работаю в газете "Молот", сначала генеральным секретарем, потом заместителем Льва Степановича Шаумяна, думаю, мало похожего на своего папу: совсем не любил выпить, совсем не любил девочек! "Митек, - скажет, - я в Кисловодск в международном тридцать четвертом; если спросят, скажи, что куда-то уехал".