- Вот и отлично, поезжайте в Пон-де-Лэр, - сказал Бертран. - Это может оказаться для вас гораздо благотворнее, чем вы думаете. Для человека нервного губительно хранить в душе страх перед каким-то домом, каким-то человеком. Надо развеять призраки, идя прямо на них. Обращайтесь с собою как с конем, который не хочет взять барьер… В таких случаях прибегают к стеку.
Она отвела ветку, свесившуюся над тропинкой.
- Осторожнее, Бертран… Глаза… Пожалуй, вы правы… Да, если достанет мужества - поеду в Пон-де-Лэр… Что ни говорите, я совершенно больна от этой истории с детьми… Я ведь так остерегалась именно этого. По этим соображениям я их и держала почти круглый год в деревне… Помните, Бертран: "Марионетка поняла пьесу"? Да, но какая от этого польза бедной марионетке? Ведь ей все равно играть предназначенную роль.
- Во всяком случае, частично… А говорил я вам, что придумал для своей пьесы эпилог?
- Нет. Какой?
- Благодаря героическим усилиям марионетки все же разыграли свою собственную пьесу и, плохо ли, хорошо ли, то ли применив силу, то ли проявив полное безразличие, избавились от веревочек петрушечника. Занавес опускается. Когда он взвивается вновь, зрители опять видят петрушечника: он вернулся на нижнюю сцену и с полным безразличием заботливо укладывает кукол в ящик и объявляет следующее представление… Как по-вашему - удачно?
- Печальный конец!
- Чем печальный? Естественный. Всех нас одолеет смерть, но существование свое мы можем сделать благородным или подлым, - в зависимости от того, насколько мы окажемся мужественны и тверды. К тому же моя пьеса не вполне соответствует действительности. В реальной жизни веревочки не видны, а петрушечник безразличен; так легче.
- Мне нравится ваш оптимизм, Бертран; в нем есть что-то безнадежное, и это мне по душе. Вы прыгаете в пустоту и говорите при этом: "Все превосходно". Иной раз мне кажется, что я последую вашему примеру, буду жить сегодняшним днем, прыгать…
Они шли вдоль небольшого пруда, где плавали утки. Бертран смотрел на двойной след, остававшийся после каждой птицы, - на зыбкий угол, стороны которого расходились, все расширяясь, до самого берега. Он остановился, подобрал камешек и бросил его в воду. От него пошли кругообразные волны, разбегавшиеся далеко-далеко, пока не терялись из виду; они бороздили отражения деревьев в воде горизонтальными, параллельными, трепещущими линиями, потом слабели и замирали. Вода вновь стала гладкой. Дениза, следовавшая за жестом и за мыслями Бертрана, встретила его взгляд и улыбнулась.
XVIII
Путь от Парижа до Пон-де-Лэра, - столь знакомый, - показался совсем коротким. Какой-то плешивый толстяк попробовал разговориться с Денизой. Он сказал, что по профессии он дирижер, собирается в Англию, а недавно приехал из Египта. Его жена гораздо моложе. У них маленький сын. Ему грустно расставаться с ними. Дениза слушала рассеянно, хотя рассказ и трогал ее. На реке, за тополями, виднелись ползущие гуськом баржи. Наедине с незнакомцем, в тесном купе, она чувствовала себя восхитительно свободной. Как мало требуется, чтобы спастись от судьбы! Немного мужества. Небольшой переезд по железной дороге. Из соседнего купе в отворенную дверь доносились обрывки разговора:
- Он открывает рот не больше пяти-шести раз в год и только для того, чтобы возвестить о каком-нибудь несчастье…
Дениза попыталась заняться чтением. У нее была книга о Чехове.
"Какая странная судьба у героев Чехова! Они до крайнего предела напрягают свои внутренние силы, но никогда не достигают внешних результатов. Все они вызывают у нас жалость. Такая-то нюхает табак, одевается черт знает как, ходит нечесаная, распускается; такой-то всем недоволен, ворчит, пьет и приводит в отчаяние окружающих. Все эти люди рассуждают и действуют вкривь и вкось. Они не умеют, - я сказал бы даже: не желают - приноровить внешний мир к своим потребностям".
Из коридора вновь донеслось:
- За ним числится две тысячи семьсот двадцать пять летных часов… В этом отношении он весьма привлекателен. Но его отец и младший брат с ним не в ладах. Он считает их кретинами. И не скрывает этого.
Дениза представила себе эту семью, ее драму. Потом опять стала читать:
"Невозможно спокойно размышлять и пытаться предвидеть будущее. Надо биться головой об стену не переставая. К чему это приведет? И вообще приведет ли к чему-нибудь? Начало это или конец? Не есть ли это новый способ созидания, созидания нечеловеческого, ex nihilo. "Не знаю", - отвечает старик профессор своей воспитаннице Кате, которая бьется в рыданиях. "Не знаю", - отвечает Чехов всем плачущим, всем страдающим. Книга о Чехове должна заканчиваться следующими словами - и только ими: "Смирись, мое сердце; спи уготованным тебе животным сном"".
Она закрыла книгу и задумалась.
"Почему "животным"? - думала она. - Бертран тоже сказал бы: "Не знаю", но он добавил бы: "Я могу попытаться кое-что узнать…" "Смирись, мое сердце; спи уготованным тебе животным сном…" Да, иногда надо спать, как животное, все забыть, возродить в себе животное. Но разве не бывает пробуждений? Побед?"
Она смотрела на овраги в окрестностях Пон-де-Лэра, на меловые кряжи и зеленые холмы, где ей знакома каждая тропинка, и у нее росло такое чувство, будто она накануне пробуждения, будто она вот-вот достигнет вершины, с которой, после долгого подъема, после мучительных усилий и разочарований, уму откроется какая-то великая истина.
"Что за истина?" - думала она, дивясь своей собственной радости.
Колеса застучали громче. Поезд шел по мосту перед самым городом. Дениза поднялась, убрала книгу в саквояж и стала смотреть в окно. Каждую ферму, каждый дом она здесь знала по названию или по имени владельца.
Колеса заскрипели, поезд замедлял ход.
- Пон-де-Лэр!
На перроне стояла госпожа Герен, взволнованная и улыбающаяся.
- Какой приятный сюрприз! - воскликнула она. - Ты не представляешь себе, до чего нас обрадовала твоя телеграмма! Дай саквояж шоферу. У меня машина господина Букто… Наша понадобилась Жоржу. Господин Букто, возьмите у мадам Ольман саквояж. Знаешь, Жорж безумно занят, - говорила она, пока Дениза доставала билет, чтобы предъявить контролеру (то был уже не прежний толстяк, встречавший пассажиров словами: "Добро пожаловать, уважаемые, добро пожаловать!"). - Теперь он главный врач больницы… Господин де Тианж думает, что четырнадцатого июля он получит орден… Да, кстати! Твоему другу Монте следовало бы заняться этим. Он у тебя еще бывает? Мы читали его речь о Женевском соглашении. Жорж говорит, что хорошо, но несколько туманно… Садись. Нас на улицу Карно, господин Букто.
Город казался мертвым. От одной кучи мусора к другой бродили собаки. Машина поехала по улице, вдоль которой тянулась стена фабрики Кенэ. По тротуару торопливо шел, прижав локти к телу, очень пожилой человек со свежим цветком в петлице. Это был господин Лесаж-Майль. Куда он бежит? Возле тротуара бурлил желтый ручеек. Из труб поднимался дым; раскаленный воздух дрожал от глухого грохота станков.
- Фабрики работают не в полную нагрузку, - сказала госпожа Герен. - Кризис. Но Жорж говорит, что не следует уж очень-то жаловаться… Я пригласила на сегодня дочек Бернара Кенэ, чтобы ты с ними повидалась… Ну, разумеется, и Жака с Лолоттой.
- У вас хорошие отношения с Кенэ?
- Что за вопрос, Дениза! У меня хорошие отношения со всеми. Госпожа Пельто говорит, что я провидение нашего города. Дамы просили меня председательствовать в обществе защиты материнства и младенчества. Кстати, можно тебя записать членом-благотворительницей?
- Викторина и Эжени все еще у вас?
- Конечно… Ты, вероятно, знаешь, что Эжени уже давно замужем за камердинером Жоржа. Сейчас он на улице Конвента, там у Жоржа кабинет для приема больных.
- А где это улица Конвента? Я что-то забыла.
- Ты и не можешь ее знать, она раньше называлась улицей Сент-Этьен… Уж этот наш муниципальный совет!.. Мы оставили за собой оба дома. На улице Карно Жоржу неудобно, нет места для операционного зала. Ультрафиолетовые лучи, рентген - все это на улице Конвента.
Машина остановилась на углу улицы Карно. Кирпичный дом казался угрюмым и сонным. На другой стороне, около закусочной, шел рабочий в фуражке; он обернулся. У подъезда стояла Эжени; она поседела, но была одета все в такую же кофту со стоячим воротничком, обшитым белым кантиком. В лиф была по-прежнему вколота иголка с кусочком нитки.
- A-а! Вот и мадемуазель! Как приятно видеть мадемуазель Денизу!
- Почему же мадемуазель? - весело заметила госпожа Герен. - Я приготовила для тебя твою прежнюю комнату, думала, что тебе это будет приятно.
Госпожа Герен и Дениза поднялись по узкой винтовой лестнице; за ними следовала Эжени с чемоданом; в одном месте на стене еще виднелась царапина, прочерченная гробом господина Эрпена.
"Она права, - думала Дениза, вдыхая еле уловимый запах карболки, - мне приятно будет ночевать в моей комнате. Странно! Я была так несчастна в этом доме… А может быть, именно потому и приятно, что я была тут так несчастна?"
Госпожа Герен вошла в комнату вместе с нею.
- Давай, я разберу твой саквояж. Что у тебя тут? Пижама? Ты спишь в пижаме? Ты не считаешь, что это неженственно?
Где-то вдали прогудел паровоз. На мгновенье в Денизе вновь ожило детское чувство, желание, чтобы эта женщина ушла, чтобы ее оставили одну. Потом все это показалось ей призрачным и смешным.
- Я говорила тебе, что Жак и Лолотта придут к обеду? Они тоже очень рады твоему приезду… Жак и Жорж очень дружны, особенно после того как Жорж спас его от воспаления легких… Книги я положу на ночной столик. Что ты привезла? "Женщина у окна"… "Контрапункт"… Тебе это нравится? Знаешь, Жорж полюбил твоего Пруста и меня увлек. Он каждый вечер, если не занят, читает мне вслух… У него страшно много визитов; даже коллеги приглашают его на консилиумы… А ведь известно, как завистливы доктора… Кажется, машина подъехала… Вероятно, это он. Я пойду вниз, если это он, я тебя позову.
Она ушла.
"Как она его любит!" - снова подумала Дениза.
Потом она растянулась на своей девичьей постели. Пробило шесть. Куранты на училище Боссюэ сыграли "Венецианский карнавал". Они так надолго задержались между двумя фразами, что уже думалось: будет ли продолжение?
XIX
Румяный цвет лица и длинные седые волосы, ниспадающие локонами, как у некоторых английских государственных деятелей, придавали Герену весьма величественный вид. Он встретил Денизу приветливо; в его тоне прекрасно сочетались уверенность, сдержанность, расположение и галантность.
- Добро пожаловать, - сказал он.
Пожимая ее руки, он внимательно всматривался в ее лицо, словно врач, который ищет симптомов и убеждается в полном выздоровлении пациента.
- Ну как? День прошел интересно? - спросила у него госпожа Герен.
- Очень. В больнице я сделал операцию по поводу непроходимости кишечника и, кажется, спас беднягу… Потом ездил на консилиум в Лувье к девочке Белуен… Лейкемия. Тут уж ничего не сделаешь.
Они втроем вошли в гостиную; доктор поместился в большом кресле.
"Бедный папочка, - подумала Дениза, - у него не было такой непринужденности, властности, силы…"
Около семи, к обеду, приехали Жак и Шарлотта. В отношении трапез Герены придерживались провинциального распорядка. Дениза и Шарлотта расцеловались. На Жака Дениза смотрела с удивлением: он очень потолстел, она едва узнавала его.
"И этот человек был моим первым любовником?" - спрашивала она самое себя.
Эта мысль, как и чувство страха перед матерью, теперь показалась ей совсем чуждой. Жак смущался и старался скрыть это под напускной веселостью. Денизе показалось, что Шарлотта наблюдает за ними. Потом она подумала, что ошибается. Жак, наверно, ничего не сказал жене. "Он был славный малый".
Появление семейства Кенэ, нарушив семейный круг, ослабило напряженность, которая становилась почти тягостной. Бернар тоже постарел, но иначе, чем Жак. Он был сухопарый, загорелый, однако наметившиеся морщинки уже бороздили его лицо. Зато Ивонна, наоборот, стала тоненькой и почти красивой. Между молодыми супругами Пельто и Кенэ завязалась беседа на местные темы; на другой день они собирались играть в бридж, а в воскресенье - вместе отправиться в Руан на гольф. Дениза была счастлива, когда доложили, что кушать подано.
- Викторина решила приготовить все твои любимые блюда, - сказала госпожа Герен. - Обед получится несколько странный, и я прошу прощения, но ей уж очень хотелось… Будет твой любимый шоколадный торт.
- Какая досада, мама! Мне из-за печени нельзя шоколаду.
- Ну, скушаешь немножко, ничего. А то бедная Викторина совсем расстроится. Как медицина? Разрешает? - добавила она, обращаясь к доктору.
- Конечно, - ответил он. - Приятные воспоминания - лучшее лекарство.
За столом прислуживали его камердинер и Эжени. Ивонна Кенэ заговорила о сыне; ее спросили, думает ли она сделать из него фабриканта и унаследовал ли он резкость деда Ашиля и Бернара.
- Не знаю, передаются ли по наследству профессиональные склонности, - сказал Бернар.
- Отнюдь нет, - ответил доктор. - У публики самые превратные понятия о наследственности. Никакая черта, приобретенная человеком в жизни, не передается наследственно. Вы можете вдвоем жить голышами под солнцем Африки, стать черными, как негры, а дети у вас все равно родятся белые.
- Конечно, - поспешил вставить Жак. - Это теория Вейсмана, Однако…
"Жак хочет мне доказать, что мозги у него еще не совсем заржавели", - подумала Дениза.
- Однако… - продолжал он, - куры за два поколения отлично научились остерегаться автомобилей.
- Нет, - возразил доктор, - каждое поколение кур учится этому у предыдущего поколения, подобно тому как Бернар получил от деда устную традицию и пример.
- Неужели вы, Бернар, такой же суровый, каким был ваш дедушка? - сказала госпожа Герен. - Бедный Луи его безумно боялся.
- Бернар? Еще бы! - ответила его жена. - Он страшно похож на своего деда.
- Дениза, видишь? Вот твоя запеканка из макарон, - сказала госпожа Герен с нежностью.
- Почему страшно? - не без досады возразил Бернар. - Я убедился, что нельзя руководить большой фабрикой, не придерживаясь строжайшей личной дисциплины. Скромный образ жизни, огромный запасный фонд, ограниченное известными рамками производство… Без этого погибнешь в нынешних кризисах. Некогда существовал великий экономист, а именно Иосиф, библейский Иосиф, который рассказал историю о тучных и тощих коровах… Между тем большинство людей забывает, что за тучными годами неизбежно следуют скудные.
Дениза с удовольствием наблюдала за ним; ей нравилось его энергическое лицо, резковатый голос.
- А вы не думаете, Бернар, что, если бы общество было лучше организовано, можно было бы уравнять коров?
Он презрительно покачал головой:
- Что вы хотите сказать? И в повседневной своей работе, и на войне я убедился в одной истине, а именно: для действия нет правил, нет абсолютных доктрин, надо исходить из возникающих препятствий… Только так… И это будет правильно в любые времена. Никогда человечеству не удастся отдыхать в каком-то раю - капиталистическом или советском - и думать: "Наконец-то мы располагаем окончательным, незыблемым методом". И я добавил бы: тем лучше, иначе станет чертовски скучно.
Доктор поддержал его:
- Вы совершенно правы, Бернар, и ваши слова вполне применимы также и к медицине, которая представляет собою один из видов действия… Одни болезни удается вылечить, другие нам не поддаются… Выдумывают вакцины; микробы к ним приспосабливаются. Борьба человека с природой не прекратится никогда. Именно это-то и прекрасно.
- Дениза, вот твой цыпленок с маслинами, - сказала госпожа Герен.
Раздался телефонный звонок; кто-то звонил очень настойчиво. Эжени шепотом доложила госпоже Герен, что вызывают госпожу Ольман. Дениза пошла к аппарату. Говорил ее муж. Он рассказал о детях. У Мари-Лоры немного поднялась температура - 37,8; ничего серьезного, но он надеется, что Дениза скоро вернется. Биржа? Плохо, вяло. А как она? Хорошо ли проводит время?
- Отлично. Представьте себе, мне очень весело… Люди здесь очень интересные. Разговоры, достойные тетушки Шуэн… Нет, надолго я не задержусь. До скорого свидания, дорогой.
Она повесила трубку.
XX
После обеда завязался оживленный разговор. Дениза долго беседовала с Бернаром Кенэ, пригласила его побывать в Париже. Потом она попыталась непринужденно, как прежде, разговориться с Шарлоттой, но сестры быстро впали в искусственный тон. То, что у них было общего, теперь умерло. Часов в девять доктор предложил помузицировать.
- Мне хочется, чтобы вы познакомились с поразительными успехами вашей мамы, - сказал он Денизе. - Мы играем почти каждый вечер. Вы изумитесь.
Госпожа Герен весело встала, принесла пюпитр, скрипку. Потом, остановившись перед этажеркой с нотами, спросила почти благоговейно:
- Что мы сыграем, Жорж?
- Что хочешь… Может быть, Франка? Сонату ля мажор? В воскресенье ты аккомпанировала превосходно.
Госпожа Герен стала искать сонату в стопе нот. Слушатели с печально-почтительным видом расположились в креслах. Едва сев, Бернар Кенэ мысленно перенесся на фабрику; губы у него шевелились; пальцы, барабаня по локотнику, пересчитывали тюки шерсти или деньги. И вон на склонилась вперед, оперлась подбородком на руку и смотрела на Денизу, стараясь представить себе ее жизнь, занятую, как говорили, бесчисленными романами. Жак тоже не сводил глаз с Денизы и, видимо, хотел перехватить ее взгляд. Чего искал он? Одобрения? Сожаления? Думал ли он о юном теле, над которым ему первому довелось одержать победу? О том, как она тихо мурлыкала, защищаясь или выражая радость после наслаждений любви? Шарлотта наблюдала за мужем. Дениза с интересом любовалась прекрасной парой, какую представляли собою ее мать и отчим. Стоя перед пюпитром, сосредоточенный, с высоко поднятым смычком, с белоснежной шевелюрой, он казался воплощением сдержанной мощи и благородного ума. Госпожа Герен, которую Дениза видела только в профиль, вся светилась любовью и покорностью. Она подняла на мужа взор, улыбнулась и, склонившись над клавиатурой, начала играть.
"Какая уверенность! - с первых же тактов подумала Дениза. - Чувствуется, что в эту игру, в эту душу внес порядок мужской ум".
Музыка покорила ее; она с восторгом слушала диалог рояля и скрипки. Помогая друг другу, перебрасывая один другому тему, как друзья-жонглеры, вместе подхватывая ее, поднимая чем дальше, тем все выше и выше, два инструмента как бы сотрудничали в каком-то общем, возвышенном созидании.
"Какая красота!" - снова подумала Дениза.