Сверху, из тёмного провала неба, на двух ослабших людей свалилось бремя снега, засыпало по самые ноздри, попыталось забить душным стеклистым крошевом рот, глотку, смять, но не тут-то было: обессилевшие замёрзшие люди раскопались, посбрасывали с себя снег и двинулись дальше…
От автора
Несколько лет назад в Москве, на Поклонной горе, при музее, была создана литературная студия. Среди задач, что стояли перед этой студией, была одна, на мой взгляд, главная - собирать воспоминания людей, прошедших Великую Отечественную войну, - а осталось их, солдат бывших, совсем немного, скоро по пальцам будем считать, - и по возможности продвигать тему войны, героизма в прозе, в поэзии, в драматургии и очеркистике, вообще в литературе. Собственно, этот момент и стал толчковым, давшим жизнь повести "Список войны".
Горшков Иван Иванович, герой повести, начальник разведки артиллерийского полка, прошёл войну до конца и остался жив, армию не покинул, окончил Академию имени Фрунзе, дослужился до полковника - последнее его место, которое он занимал, было кресло заместителя начальника артвооружения Сибирского военного округа. Должность, как я понимаю, генеральская. Дожил до старости, умер на семьдесят девятом году жизни в Новосибирске, там же, в Новосибирске, на Заельцовском кладбище, и похоронен.
У него остался сын Миша, Михаил Иванович. Михаил Горшков окончил в Киеве Высшее военно-инженерное училище связи и двадцать шесть лет (без малого) отдал армии. Служил в Германии, в Белоруссии, в России - в Сибири, - куда посылало командование, там свой крест и нёс. Потом грянули смутные годы - иначе их и не назовёшь, - и служить в армии стало невмоготу. Михаил Иванович Горшков демобилизовался. В звании подполковника. Тоже немало.
В гражданской жизни Михаил Горшков не пропал - стал священником. Познакомились мы с ним на службе в церкви Московского святителя Филиппа-митрополита. Эта церковь - домовая, располагается на территории знаменитого Дома Ростовых, описанного Львом Николаевичем Толстым; раньше здесь находилось имение легендарной боярской фамилии Колычевых, святитель Филипп, вероломно убитый при Иване Грозном, происходил именно из этой фамилии.
Отец Михаил Горшков вместе с отцом Алексием Курахтиным вели здесь службы. Принадлежал храм Святителя Филиппа Русской православной кафолической церкви, по-гречески "кафолическая" означает "православная", получается, что храмы этой церкви - дважды православные. Кстати, церковь Русская до революции также называлась кафолической, но потом, в двадцатые годы, при патриархе Тихоне, разделилась надвое и та часть, что осталась с Тихоном, начала называться "катакомбной". Она действительно ушла в "катакомбы" - при Сталине быть священником этой церкви считалось очень опасным, немедленно следовал арест и, после решения пресловутой "тройки", - пуля в затылок.
У православного народа эта церковь пользуется большим уважением. Батюшка Михаил и рассказал мне историю своего отца, показал кое-какие документы. Среди его рассказов о разведчиках артиллерийского полка был печальным, очень необычным - про танковую ловушку. Всё, что произошло с разведчиками, было на самом деле.
Мустафа, как и Иван Иванович Горшков, так же остался жив. К прежнему воровскому занятию он, естественно, уже не вернулся, женился, обзавёлся детьми, до 1949 года старший Горшков общался с ним то по телефону, то обменивался письмами, а потом его направили служить в Германию и связь эта оборвалась.
Сколько потом Горшков, вернувшись в Россию, ни пытался отыскать Мустафу, попытки эти ни к чему не привели. Видимо, тот переехал жить на новое место, и как часто бывает в таких случаях, след его потерялся.
Вот, собственно, и всё.
Шурик
Светлой памяти Александра Андреевича Томилова
Весть о том, что началась война, пришла в Никитовку лишь на четвёртые сутки. Погода стояла жаркая, сухая, - ну хоть бы капля воды упала с неба! Мужики боялись - хлеб может сгореть, остекленеет рожь с пшеничкой, - тогда пиши пропало, погибнет урожай. И земля здешняя, горькая - камень да соль - хлеб поддержать не сумеет: сухая она, земля эта, ядовитая. Если б был чернозём, так пшеница, до жизни жадная, сумела бы и без дождей сок из почвы вытянуть, силы в себе поддержать, но, увы - степные солончаки со всех сторон окружают деревню Никитовку.
Даже вода, и та здесь ядовитая, солёная, ни скот, ни люди её не пьют, воду в Никитовку привозят бог знает откуда, с сизоверхого Алтая. Хорошо, что недалеко от деревни, - а по сибирским масштабам это совсем рядом, - всего в десяти километрах, пролегает ветка-узкоколейка, вот по ней и доставляют на станцию (официально станцию именуют разъездом) цистерны с водой.
Распоряжался цистернами на станции расторопный щекастый парень с быстрыми шальными глазами, любитель баб за мягкое место ухватить, да двусмысленную прибаутку голосом погромче прочитать. Фамилия этого парня - Федякин. Лик у Федякина был круглым. Щёки прямо лопались - от кровяной натуги, казалось, их глянцевая кожица вот-вот треснет, будто бок помидора, и брызнет из разлома кровь с молоком. На правый глаз небрежно спадал густой, цвета свежей бронзы чуб. В Никитовке поговаривали, что Федякин не одну деваху уже огулял, заставил слёзы пролить, и мужики не единожды собирались наказать щекастого, но каждый раз возвращались домой ни с чем, ругаясь и почесывая кулаки - Федякин, прослышав про справедливый поход мужиков, словно сквозь землю проваливался. От невыхлестнутого бойцовского ража, не зная, куда деть воинственный запал, никитовские мстители нередко, возвращаясь из таких походов, затевали драку между собой, быстро давали выход злой крови, делались смирными, словно куры, и тогда Федякин снова показывался на людях, приезжал в Никитовку и гоголем ходил вдоль палисадников, посверкивая тяжёлым металлическим чубом, и вчерашние мстители уважительно приподнимали кепки, завидя его: "Здрассте!"
Федякин на приветствия не отвечал, у него в Никитовке была своя цель - он гордо следовал по улице на деревенскую околицу, в избу, где жила Татьяна Глазачева, признанная деревенская красавица, давняя и, похоже, прочная - несмотря на его ухлёстывания и за другими девками - федякинская зазноба. Муж Татьяны Глазачевой служил в армии, на западной границе, через полгода должен был вернуться домой, и пора бы Таньке прекратить свои шуры-муры-амуры, а она, наоборот, приваживала к себе Федякина всё больше и больше. Деревенская пацанва любопытствовала с безопасного расстояния, поддевая Федякина:
- Эй, рыжий, больной грыжей! Не знаешь, скоро Серёга Глазачев из армии вернётся?
На что Федякин, конечно, не отвечал - так же, как и на приветствия оробевших от собственного буйства мужиков. Он даже голову не поворачивал, знал, что если надавать пацанам подзатыльников, шуму может быть куда больше, чем от взрослых: эти салажата разорутся на всю деревню и, чего доброго, ещё опозорят его. А это никак в федякинские расчёты не входило.
- Эй рыжий, а Серега Глазачев ведь обязательно вернётся, - напирали мальчишки, - и дырку в боку тебе сделает!
Насчёт дырки в боку у Федякина имелось своё мнение, тут пацанята перебирали, - Федякин быстро нагибался, хватал из-под ног камень и швырял в наглых салажат, но те были шустрыми и верткими, как воробьи. Попасть в них было невозможно.
А бабы прижимали Татьяну:
- Чего ж ты, сука такая, Серёге своему рога всё ставишь и ставишь? Они ж ветвистые у него, как у оленя, сделались. Пора бы и стоп себе скомандовать.
Татьяна Глазачева потягивалась всем своим долгим ладным телом, приподнимаясь на цыпочки, щурила синие, как предночное небо глаза, смотрела куда-то в сторону:
- Ох, бабоньки, на роду ведь мне такое написано - мужиков любить. Сотню раз пробовала отказать себе в удовольствии - сразу не то, сразу больна… А за здоровьем, бабоньки, надо следить. Приедет Серёженька - его ублажать буду, а пока пусть другие благами пользуются.
- Тьфу! - плевались бабы. - Что ты в нём, в брыжастом, нашла? У него же щёки со спины видны! Тоже нашла красоту.
- Красота не красота, а силы мужской в нём много, - не соглашалась с бабами Татьяна Глазачева.
- Оно так. Но вот ведь гад - ни одной юбки мимо себя не пропускает. Говорят, Фенька Краснова, что на разъезде работает, опять от него забрюхатела.
- Дура, потому и забрюхатела, - лениво тянула слова сквозь полные яркие губы Татьяна, потом поворачивалась к бабам лицом и насмешливо щурила свои редкостные, неизвестно откуда, по какому блату, доставшиеся ей глаза. - Бабоньки, а ведь среди вас тоже есть виноватые! Ведь тоже не сумели товарищу Федякину отказать, легли под него… А? - По тому, как кое-кто из баб быстро опускал глаза, Татьяна определяла, которая не устояла перед соблазном, и тут уже смеялась звонко, беззаботно: - То-то бабоньки!
В этот раз что-то долго на разъезд не привозили цистерну. Дойдя без воды до крайности, никитовские мужики завелись, вооружились кольями, посигали на коней и помчались на разъезд, чтоб в очередной раз попытаться проучить Федякина - за небрежность в службе и котовство.
А Федякина на разъезде и в помине нет. Вместо него орудует какая-то незнакомая полная женщина с мрачным взглядом в линялом ситцевом платье:
- Ну чего всполошились? Федякина уж второй день как на фронт взяли.
- Какой фронт? - ничего не понимая, воззрилась на женщину никитовская конница.
- Да вы что, с луны свалились? Скоро неделя как война идёт, а вы до сих пор ни черта не знаете. Тоже мне, защитники Родины!
На следующий день и в Никитовке появился запыленный потный посыльный из военкомата, чуть живой от усталости. Он слез с велосипеда, окликнул сидящего у правления Шурика Ермакова:
- Эй, пацан, а куда все ваши взрослые подевались?
- Кто куда… Часть - на покосе, часть на разъезд за водой уехала. Скажите, а правда, что Гитлер на нас напал? И война уже пять дней идёт. Правда?
- Правда, - устало подтвердил посыльный, сел на ступеньку рядом с Шуриком, провёл ладонью по пыльному и потному лицу, оставив на лбу и щеках грязные полосы. - Не найдётся у тебя, парень, воды? Пить ужасно охота.
Шурик молча поднялся, сходил в правление, принёс кружку с водой.
- Спасибо, друг, - кивнул посыльный, выпил кружку залпом. Притиснул ладонь к губам, вытирая их. - А теперь нам с тобой нужно решить задачу государственной важности. Надобно собрать всех никитовских мужиков. Я, вишь, вон, - он похлопал рукою по брезентовой полевой сумке, - повестки привёз. - Помолчал. Добавил тихо, задумчиво, будто бы прислушиваясь к самому себе: - На фронт пора мужикам. Всеобщая мобилизация. Тебе-то сколько лет?
- Шестнадцать.
- Дай бог, чтоб до тебя очередь не дошла.
На следующий день в райцентр уехала на телегах первая партия мобилизованных. Не прошло и недели, как Никитовка заметно опустела: остались в деревне бабы, седобородые сивобровые деды, морщинистые древние старушки, да пацанва - Шурик Ермаков, окончивший девять классов и перешедший в десятый, человек восемь его ровесников, да те, кто много моложе, кто ходить ещё по земле толком не научился. Этих было побольше.
Спустя месяц и женщины стали уходить на фронт вслед за мужиками. Поначалу всем казалось, что война будет короткой, весёлой, чем-то вроде развлекательного фильма, которые быстро кончится - не успеешь и побывать на фронте, как скомандуют: "Отбой!" Но вот над Никитовкой прогремел первый гром, разваливший ясное дневное небо на несколько черепков, будто глиняный горшок: немцы разбомбили эшелон, шедший на фронт, и заусенчатым осколком был убит один из никитовцев, неприметный вялый парень, - в деревню пришла телеграмма и скорбный тяжёлый плач пошёл по Никитовке, передаваясь от дома к дому, от двора ко двору. Все ощутили вдруг, что война будет страшной, затяжной и что немало ещё кровушки прольётся.
В Никитовке было всего два слабосильных детекторных приёмника - эти чёрные, крытые лаком коробки с ручками и винтами настройки, требовали мощных антенн. Работали они хреново, звук в наушниках был едва различим. Поскольку всю вторую половину июня, начиная с восемнадцатого числа, никитовские мужики были на покосе, никто радио не слушал - вот деревня и проворонила начало войны, узнала о ней вон когда! Сейчас же зевать было никак нельзя, поэтому Шурик Ермаков собрал у себя во дворе пацанов. Был Шурик невысок ростом, угловат, как и всякий парень в его возрасте, узкоплеч, хотя грудь имел крепкую, выпуклую, с прочными крупными ключицами. Каждое утро Шурик занимался с гирей-полупудовкой, до полусотни раз подшвыривал её вверх словно варёную картофелину и бесстрашно ловил за ручку, потому и силу в руках имел добрую для своих лет, и мог поколотить не только ровесника, а и взрослого мужика. Одевался Шурик опрятно, чем немало изумлял своих деревенских сородичей, привыкших не стесняться, если рубаха расстёгнута до пупа или не имеет ни одной пуговицы, пиджак сидит кое-как, одно плечо похоже на конёк крыши и смотрит вверх, другое стесано и округло, будто копна, а брюки постоянно слезают, обнажая красный пупырчатый живот, набитый картошкой, и всё время приходится придерживать их рукой, чтобы окончательно не свалились.
У Шурика же всегда всё было наглажено, чисто, полуботинки сияли так, что когда он шёл по никитовской улице, в них отражались облака, рубашка была застёгнута на все пуговицы, даже на верхнюю, и веяло от парня какой-то незнакомой справностью, командирским духом. Правда, командирство Шуриково в деревне всё же оспаривали два человека. Один из них - угрюмый белобрысый Юрка Чердаков, то и дело схватывавшийся с Шуриком по разным поводам, чаще по пустякам; когда-то он начинал учиться вместе с Шуриком Ермаковым, но теперь отстал - два раза был второгодником. Второй соперник - Шуриков брат Вениамин, крепкий, ладный, такой же чистоплотный, как и Шурик. Был он всего на год моложе, но успел вымахать под потолок, лицо его было скуластым, как у всякого сибиряка-чалдона, открытым, с дерзким взглядом и постоянной усмешкой, словно бы намертво припечатанной к губам.
- Ну? Чего звал? - хмуро поинтересовался Чердаков, войдя в ермаковский двор. - Стряслось чего-нибудь? Или просто так? - оглядел всех, кто собрался во дворе. - А! Давно не видел, что ль, за этим звал?
- Дело есть, - коротко ответил Шурик.
Чердаков сплюнул себе под ноги, как бы показывая, какое плёвое может быть дело у Шурика, и отношение к нему у Юрия Степановича Чердакова будет довольно однозначным. Он хотел было уйти, но всё же передумал и остался. Сел на бревно, потеснив ребят.
- Дела - в Совете народных комиссаров, - пробормотал он недовольно, - а какое дело может быть у… - хотел сказать что-то резкое, но не нашёл нужного слова и замолчал.
Вениамин подмигнул ему, поддерживая, но Чердаков эту поддержку не принял, а может быть, и не заметил.
- Давай, выкладывай своё дело, - потребовал Вениамин.
- Хотя и говорят, что война скоро кончится, - начал Шурик тихим голосом, - а она, вона, - идёт. И, наверное, ещё долго будет идти.
- Главнокомандующий! - усмехнулся Чердаков, сплюнул себе в ладонь, стиснул пальцы в кулак. - За такие разговоры портрет наждаком до красных соплей драят, знаешь? Может, ты ещё скажешь, что мы в этой войне не победим? А?
Шурик снова не заметил чердаковского выпада. Юрка Чердаков уже было приготовился к схватке, ждал, что Шурик кинется на него, а тот - даже внимания не обратил.
- Войне ещё не конец, - продолжил Шурик, не меняя голоса, тихо и спокойно, рассудительным тоном словно знал нечто такое, чего не знали остальные. - Вон, я сегодня "Правду" читал - почтарь из района привёз, там перечислены города, которые немец бомбил - страшное дело! Список полстраницы занимает.
- Ну, до нас немец не доберётся, - подал кто-то голос, кажется, Сенечка Зелёный. - До нас далеко.
- Не доберётся-то не доберётся, - кивнул с серьёзным видом Шурик, и все в этот момент почувствовали, что хоть они и ровесники почти, а всё-таки Шурик как бы старше их. Ермаков сощурил глаза, на лбу его появились морщины. - Не доберётся, да. Но это не означает, что мы должны в стороне от войны стоять.
- Может, роту хочешь сколотить да по долинам и по взгорьям пройтись? - ехидно поинтересовался Чердаков. Вениамин, поддерживая, согласно хмыкнул.
- В общем, братва, нам надо знать, что делается на фронте, - не поддавался на подначки Шурик. - А для этого нам надо скинуться и приёмник купить.
- Приёмники, мне мать сказала, не продают, - заявил Сенечка Зелёный и, несколько ошалев от собственной смелости, даже привстал с бревна. - Она на разъезде была, слыхала там. А те приёмники, что на руках у людей находятся, изымают. Они на фронте, мать сказала, нужны.
Зелёным Сенечку прозвали не только потому, что он щуплым, недоразвитым, несамостоятельным, незрелым каким-то был, нет - его фамилия была Зеленин, вот и пошло, - Зелёный да Зелёный.
- Насчёт радиоприёмников я не слыхал, врать не буду, - сказал Шурик. - Если нельзя купить радио, то надо самим его сделать, можно и детекторный приёмник, фиг с ним, но сильный только. Сводки будем слушать. Не то ведь вон - газеты не каждый день привозят.
- А чего, радио - это дело, - неожиданно согласился с ермаковской идеей Юрка Чердаков, - будем каждый день знать, где Гитлер находится, где наши стоят, сколько танков подбили, сколько самолётов или там… Как это? Трофея сколько взяли, дело хорошее.
Но вот какая вещь - кроме Шурика, в детекторных приёниках никто не разбирался, никто не "петрил" в схемах, на которые даже смотреть было страшно - столько в них много всего запутанного, сложного, вгоняющего в пот, поэтому Шурику Ермакову пришлось самому взяться за сооружение мудрёного механизма. А тут ещё новая забота подоспела - хлеб на полях начал созревать. От крутой летней жары, готовой выжечь всё и вся, мужики его спасли-таки, а вот убирать пшеничку с ржицей им уже не довелось - на фронт ушли.
Техники в Никитовке почти никакой не осталось: вслед за мужиками на фронт отправили две полуторки и трактор из МТС, прикреплённый к колхозу, так что рассчитывать можно было только на собственные руки. Сколотили несколько бригад. Одну бригаду из стариков, две из баб, две из школяров с Юркой Чердаковым и Шуриком Ермаковым во главе. Вот и пошло соревнование: кто кого победит в уборке хлеба - старые малых или малые старых?
Хорошо, что погода ещё радовала, в самый раз для уборки была. Но всё равно председатель колхоза Сергей Сергеевич Зеленин - родной дядя Сенечки - часто в междуполье останавливал бричку, поднимался на ней в рост и подолгу глядел на запад, на оранжевый испод неба, стараясь уловить в игре света и теней, в движении закатного пламени некие таинственные знаки, что подсказали бы ему, будет завтра зной, солнце или же закрапает, похожий на липкую пыль дождь. Что-то он всё же улавливал в предвечерней тишине, когда ни птиц, ни зверей не было слышно, они словно бы замирали, мертвели, ловя звуки и запахи земли, трав, кустов, небесной глуби, нор и берлог, оврагов, горькой воды солончаковых озёр. Может быть, Зеленин тоже, как и звери, прощупывал землю, небо, воду, лес? Во всяком случае, за время уборки он в прогнозах ни разу не ошибся.
Но по мере того как продвигалась жатва, тяжелел, мрачнел ликом председатель, выковыривая носком сапога из земли мягкие, схожие с мотками шерсти, мышиные гнезда.