- Свои, - невнятно пробормотал Шурик и, окончательно одолевая в себе квелость, быстрыми шагами пересёк земляной пол "чёрной" комнаты, заглянул в "залу" и поперхнулся от горячего твёрдого тычка, возникшего в горле. На кровати, в одной короткой холщовой рубашке, едва прикрывавшей голые ноги, лежала Татьяна, рядом с нею, уткнувшись носом в гладкокожее нежное Татьянино плечо, спал мускулистый белотелый парень с соломенным чубом, зачёсанным набок. Чуб этот отрос настолько, что закрывал парню весь висок и спадал на щёку. На парне были голубоватые от синьки кальсоны, большие ступни обтянуты шерстяными носками, очень похожими на самовязы деда Петра. Вполне возможно, что Татьяна их у деда и купила.
- А-а-а, председатель пожаловал, - долгим свистящим шёпотом произнесла Татьяна Глазачева, в ту же минуту чубатый парень шевельнулся, рывком сел на постели. И глазах - настороженность, недоброта. Он сунулся было рукою под подушку, но Шурик вскинул дробовик.
- А ну, руки! - выкрикнул он звонко, с мальчишеским надрывом. - Р-руки-и! - Увидев, что парень отпрянул от подушки и опасно сузил глаза, прокричал ещё более громко, подбадривая самого себя: - Давай-ка, "хенде хох!" а ну, руки в гору! Подымай! Дезертир?
- Да какой он тебе дезертир? - Татьяна свесила ноги с постели, ступила ими на пол, стараясь попасть в старые матерчатые тапки. - Чумовой ты, председатель! Это не дезертир, а Федякин, что на станции работал, воду нам давал, помнишь?
- Ё-мое, - подпрыгнул дед Петро за Шуриковой спиной. - Действительно, Федякин, специалист по дамскому вопросу!
- Руки! - снова выкрикнул Шурик, увидев, как Федякин за Татьяниной спиной снова потянулся к подушке. Скомандовал: - Ну-ка, отсядь в сторону. Живо!
Федякин, прижимая локти к бокам, пересел на край кровати, "в ноги".
- Дед, проверь, что у него там под подушкой. Пистолет?
Опасливо отворачивая лицо в сторону, дед Петро выдвинулся из-за Шуриковой спины и бочком, бочком, стараясь не дышать и одновременно кося глазами на голые Татьянины колени, приблизился к кровати.
- Хороши ножки, дед Петро? - неожиданно спросила Татьяна, заголила свои ноги чуть ли не до бёдер, стрельнула чёрно-синими глазами в деда, засмеялась нервно. - Только бабке об этих ножках не рассказывай - из дома выгонит.
- Тьфу! Не боись, не выгонет. Ну, профура… - дед Петро запустил руку под подушку и вдруг торжествующе закричал: - Есть! Есть орудья!
Дезертир шевельнулся, и Шурик, чувствуя, как немеет указательный палец, лежащий на тугом курке дробовика, предупредил Федякина жёстко:
- Не балуй! Ежели рыпнешься - весь заряд в тебя всажу. Понял?
Выражение торжества на дедовом лице сменилось разочарованностью, даже растерянностью - он вытащил из-под подушки не пистолет, как ожидал, а короткий, но довольно увесистый нож с наборной рукоятью. Подбросил его на ладони.
- Немецкий. С тяжёлым лезвием. Понял, председатель, для чего лезвие тяжёлое, много тяжелее ручки, а? Чтоб кидать в грудь было удобно. Как ни швырнешь его - он всё равно в грудь острием вонзится. Арифметика у этого ножа такая.
- Собирайся! - сказал Шурик Федякину.
- Куда? - ровным, лишённым какого-либо цвета голосом спросил тот.
- В район, в НКВД. Там решат, куда…
- Не пущу, - вдруг тихо произнесла Татьяна, - он не дезертир, он после госпиталя. - Поднялась. - Чего, неужто в бабу стрелять будешь? Я ведь на тебя, родименький, сейчас пойду? Выстрелишь?
- Выстрелю, - тихо и твёрдо проговорил Шурик.
Татьяна поняла - действительно выстрелит, хотела что-то сказать, но не смогла, снова села на постель, плотно сжала гладкие голые коленки.
Федякинские брюки висели на стуле, дед Петро снял их, кинул владельцу, кинул и рубаху, оказавшуюся под брюками:
- Одевайся, паря, не в кальсонах же в НКВД ехать. Чего гимнастёрку-то на простую колхозную рубаху променял?
- Зачем в НКВД? И не дезертир… Татьяна права, - прежним ровным и бесцветным тоном произнёс Федякин, - я из госпиталя.
- В районе разберутся, из госпиталя ты, с передовой или с тёщиных блинов приехал, собирайся! - Шурик был непреклонным, он повысил голос, проговорил жёстко: - Живо!
Посмотрев внимательно, без какого-либо испуга на Шурика, отметив бледноту его лица, тёмные пятна под глазами, упрямо суженные зрачки, Федякин понял, что уговоры и просьбы не помогут - этот сумасшедший Шурик, которого он, честно говоря, и не помнил, никогда не выделял из пацанья, бегавшего на разъезд, обязательно доставит его в район. Доста-авит. Чего бы это ни стоило. Порода его такая, Федякин смутно надеялся, что всё обойдётся - ведь все люди в Никитовке свои, тысячу раз перероднившиеся друг с другом, - ан нет, оказывается, вряд ли обойдётся. Он, насупившись, тряся соломенным чубом, кое-как перебарывая внезапно возникшую слабость, собственное смятение, начал одеваться.
И Татьяна почему-то молчит, нет бы этим, желающим выслужиться, сказать несколько ласковых слов, подходящих к моменту, а она ничего не говорит, сидит молча, вытянув голые ноги. Хоть ноги-то прикрой, м-м-м! И откуда только такие б-б-б… берутся? Не приди он три дня назад к Татьяне, не останься тут, убаюканный её ласками, теплом, телом её и голосом, сейчас не попался бы так нелепо, глупо. И кто его взял-то, кто руки скручивать сейчас будет - смешно до слёз: мальчишка, которого он одним пальцем придавить сумеет, если что, и старик, кандидат в покойники, на такого дунь пару раз - из валенок вылетит. Досадно было Федякину, так досадно, что он едва сдерживал в себе стон. Татьяна же продолжала молчать. Ну не молчи же, ну!
Но Татьяна Глазачева не произнесла ни слова, она даже не шевельнулась, когда Шурик и дед Петро вывели Федякина на улицу.
- С-сука! - прошептал с горестной обидой Федякин. - Ну и с-сука!
- Не разговаривать! - подтолкнул его Шурик стволом дробовика. - Шире шаг! Резвее!
"Я тебе не лошадь, чтоб резвее двигаться", - хотел было возразить Федякин, но промолчал, попросил только:
- Слышь, конвоир, ты руки, видно, вязать мне собрался? Не вяжи, ладно? Э? Ведь люди кругом, все меня знают, все свои. Не вяжи, ладно?
- Об этом раньше надо было думать, когда с фронта удирал.
- Да не удирал я с фронта. Я из госпиталя, в плечо раненный лежал, - Федякин на ходу похлопал рукою себя по плечу, шлепки были звучные, резкие, и Шурик понял, что никакой Федякин не раненый, врёт он про ранение. - У меня документы есть. Хошь, покажу? - Федякин остановился было, но Шурик снова толкнул его дробовиком в ложбину между лопатками. Федякин, оглянувшись, недобро окинул его глазами, сплюнул под ноги, зашагал дальше.
- В районе свои документы покажешь.
- Гляди, не пожалей, - предупредил Федякин Шурика. Голос его обрёл прежнюю бесцветность. - А то толкнёшь так ещё один раз - и отвечать придётся.
- Понадобится - отвечу.
- Креста на тебе нету. Руки мне только не вяжи… Ладно?
Шурику вдруг стало жалко Федякина - время-то суровое, если Федякин действительно удрал с фронта, то его к стенке запросто поставить могут - с дезертирами ведь сейчас разговор короткий. Сказывают, - либо пуля, либо штрафной батальон. А штрафной, как слыхал Шурик Ермаков, - это нисколько не лучше пули, из штрафных батальонов редко кто живым возвращается.
- Ладно, лях с тобой, не буду тебя позорить… - угрюмо выдавил из себя Шурик. - Но отношение к дезертирам - сам знаешь, какое. Бабы же голову и скрутят, если что…
- Авось не скрутят, - хмуро пробормотал Федякин.
Дальше двигались молча. Первым не выдержал Шурик, позвал:
- Дед, а, дед!
- Ну! - вскинулся дед Петро, плетущийся следом за председателем в невесёлом раздумии: вот возьмёт Федякин и убежит, а потом встретит в тёмном углу, да и засветит кулаком промеж глаз, вот тогда совсем худо будет. Рука-то у Федякина мясистая, сильная, такой рукой он запросто отправит деда к всевышнему на свиданку. Либо ещё хуже - ножом, как порося, прирежет. Нет, не за своё дело он, старый хрен, взялся, не его это забота - дезертиров ловить. - Чего надобно?
- Иди на конюшню, лошадь запрягай. В район поедем. Я тебя с этим вот гражданином, - Шурик повёл головою в сторону Федякина, - в правлении ожидать буду.
До райцентра езды часа два, - не меньше, - по плоской и звучной от жаворонкова пенья степи, остро пахнущей весенними травами: диким луком и проклёвывающимися сквозь землю цветами саранки. В дороге встречается и лесистые овраги, мрачные калужины, в которых до войны водились жирные караси, толстые и неповоротливые, как лапти, с заплывшими жиром глазками: сейчас этих карасей выгребли из калужин, по берегам растёт высокий черноголовый рогоз, где, по свидетельству почтаря Козырева, строят свои хижины и живут степные лешие.
Когда ехали по степи, дед сидел за "рулём", правил лошадьми, Шурик с ружьём располагался сзади, Федякин же, обвядший, похудевший, растерявший удаль и щекастость - посредине. На подъезде к оврагам Шурик пересел на дедово место, взял вожжи в руки. Тут надо зорким быть, иначе телега запросто взбрыкнуть может - и вверх колёсами, уж больно неровная дорога: вся в колдобинах, из которых вылезают старые корни, похожие на руки, колдобины сменяют заросшие ряской и "бабьей радостью" бочаги, каждый год они образуются на новом месте, и их на удивление быстро затягивает нежно-яркая, вроде бы безобидная зелень, ловко маскирующая опасные, полные жидкой грязи ямы, между бочагами и колдобинами лежат заплесневелые, глубоко взросшие в землю валуны.
Одолели один овраг, другой, начали спускаться в третий.
- И как только почтарь умудряется эти увалы форсировать и голову не ломает, а? - пробормотал недовольно Шурик, глядя, как лошадёнка изо всех сил напрягается костистым крупом, выдёргивая телегу из очередной выбоины, фыркает от натуги, роняет с губ пену.
- Очень просто - лавирует меж бочагами, как барыня на танцах меж кавалерами, - хихикнул дед Петро и вдруг пронзительно, словно заяц, просечённый дробью, заверещал.
Шурик стремительно оглянулся, бросил вожжи, дед Петро, держась обеими руками за глаз, медленно заваливался назад. Федякина, сидевшего посреди телеги, не было. Он, соскочив со своего места, трясся в мелком беге рядом и пытался выдернуть из-под деда ружьё, которое тот придавил своим плотным и тяжёлым, совсем недедовским телом. Лицо у Федякина потемнело от злости, он не ожидал, что взять дробовик будет трудно.
- Ах-ха, мер-рзавец, - простонал дед Петро, - я ж тебя счас застрелю, мер-рзавец.
- Стой! - заорал Шурик, и Федякин, словно бы отрезвев от его крика, перестал выдергивать из-под деда ружьё, разинул рот в яростном ругательстве, отпрыгнул в сторону от телеги, покатился вниз по дну оврага, ломая кусты и перепрыгивая через бочаги.
- Сто-ой, га-ад! - закричал Шурик снова. - Стреля-ять буду! - он пытался высвободить из-под деда ружьё, но это у него, как и у Федякина, не получалось. - Сто-ой, фашист!
Из глаз у Шурика брызнули слёзы обиды, гнева, бессилия. Федякин, по пояс скрытый кустами, вдруг растворился в горячей пелене, застившей Шуриковы глаза, и Шурик понял, что Федякин сейчас уйдёт. Совсем уйдёт - до густого подлеска ему оставалось всего ничего, каких-нибудь двадцать-двадцать пять метров. Он же их в несколько прыжков одолеет, вот чёрт!
- Де-ед, ружьё! - бессильно простонал Шурик. - Удерёт ведь. Совсем сейчас удерёт.
- Держи мер-рзавца! - прохрипел дед. - Он мене, сволота, глаз выбил.
Бегущий Федякин тем временем застрял - угодил в калужину с проклёвывающейся гречкой "бабьей радости" и никак не мог выбраться из неё, ноги вязли в клейком густом месиве, в калужине чавкало, хлопало пузырями, ярилось хрипло и никак не хотело отпускать Федякина.
- Отпусти, - выжал Федякин из горла крик с мольбою и злостью. Всхлипнул. - Ну, отпусти же! Не то ведь застрелят меня. Дай уйти!
Шурик тем временем всё же вытащил из-под деда ружьё, притиснул приклад к плечу, стёр мокроту с глаз, поймал дезертира на мушку.
- Патр-роны запасные у меня в кармане, возьми их, - прокашлял жалобно дед Петро. - Картечью заряжены, "двумя нолями". Слышь, председатель, в кармане патроны! Слышь!
- Сто-ой! В последний раз предупреждаю… - Шурик задохнулся в крике. Откашлялся. - Иначе стреляю. Сто-ой!
Но Федякин, выбираясь из калужины, хрипя и матерясь, будто и не слышал Шурика.
- Во-от патроны, - дед Петро достал из кармана три озеленённых окисью латунных стакашка, - дер-ржи!
Шурик, вспомнив прочитанное где-то, что убегающих бандюг обычно бьют по ногам, стреляют не под лопатки, а в конечности, опустил мушку ниже, помедлил с выстрелом, ожидая, когда же Федякин выберется из калужины окончательно. Озноб и возбуждение прошли, в груди всё улеглось, даже сердце, кажется, перестало биться в ожидании выстрела, мозг работал спокойно, холодно, расчётливо. Федякин наконец одолел калужину, выбрался на твёрдое место, снова врубился в кусты.
И тут вдогонку ему ударил выстрел. Было слышно, как дробины мазнули рикошетом по камням, со свистом ушли вверх, отбитые булыжной бронёй. Промазал! Шурик выдернул из дробовика гильзу, швырнул в телегу, из дедовой руки выхватил новый патрон.
- Стой-ой, га-ад!
И, похоже, Федякин его послушался. Остановился, поворачиваясь лицом к телеге, испуганный, с белым сахарным лицом, потом вдруг подкосился в коленях и упал навзничь.
"Уби-ил! - мелькнуло в мозгу у Шурика неверяще. - К-как же это так - человека убил, к-как же это так? Не может быть, не убил я его, он нарочно упал. Вы понимаете, люди, нарочно".
Понесся, перепрыгивая через кусты, вниз, к Федякину, задыхаясь и выкрикивая на бегу:
- П-перестань притворяться, п-перестань! Ведь я же тебя по ногам бил, чтобы ты не убегал. Я ж предупреждал тебя, что стрелять буду. И-перестань притворяться. Ну!
Однако Федякин лежал не шевелясь.
- Ну, вставай, перестань притво… - Шурик осёкся на полуслове, увидев, что выгоревшие федякинские брюки в нескольких местах посечены дробью и сквозь мелкие рванины кое-где уже проступила кровь.
Значит, всё же попал, значит, убил Федякина. И теперь судить будут не дезертира, а его, председателя колхоза Александра Ермакова. Но ведь Федякин сам во всем виноват - он соскочил с телеги, чуть не убил деда, глаз ему повредил, хотел дробовиком завладеть - Федякин сам во всём виноват, только он, и больше никто!
Федякин застонал, пошевелился - видно, был контужен дробовым охлестом, оглушило его.
- Куда я тебе попал? - по-прежнему неверяще, вздрагивающим голосом спросил Шурик.
- В ноги, подлюга. Ну, погоди…
- Не грози. И не такое видели, лежи пока спокойно, я сейчас тебя перевяжу, - Шурик оглянулся назад на телегу, соображая, есть ли там какая-нибудь чистая холстина, тряпка-утирка, кусок рядна, куда заворачивают продукты.
Ничего подходящего в телеге вроде не было. Тогда Шурик скинул с себя пиджак, рванул рубаху на спине - в районе, когда перед начальством предстанет, рваное место можно пиджаком прикрыть, - перевязал Федякину пробитые дробью икры.
Что же касается стонущего деда, то с ним тоже ничего страшного не случилось, хотя синяк под глазом образовался порядочный, чернел зловеще, и дед Петро, косясь на Федякина, ожесточённо плевал через борт телеги в степную пыль, бормотал про себя что-то угрожающее - похоже, призывал в помощь силы небесные, чтобы те наказали обидчика.
Остаток пути до райцентра проделали без приключений.
Там Федякина сдали в крепкостенный, окрашенный в весёлый зелёный колер дом - районный отдел НКВД, там же узнали, что Федякин действительно является дезертиром - сбежал из госпиталя, куда попал не по ранению, как он сам расписывал, а по болезни. Сведения о дезертире в Никитовку не подавали, не думали, что он в деревне объявится, - думали, на станции, в тамошнем посёлке возникнет, поэтому никитовцы и их председатель Шурик Ермаков ничего, абсолютно ничего о дезертире не знали.
Вскоре в правление пришло сообщение, что Федякина судил трибунал, к "вышке" - высшей мере - приговаривать не стал, а отправил на фронт, в штрафной батальон.
- Ох-хе-хе, вернётся он из штрафников, покажет нам с председателем, где раки зимуют, - сокрушался дед Петро, узнав, что за наказанье было определено Федякину. Трогал место под глазом, до сих пор украшенное неровным черноватым пятном - синяк не сходил долго, очень долго. - Тогда он не такой фингал мне поставит. Следующий синяк до самой задницы вспухнет. Кулак-то у Федякина - во!.. - разводил руки в стороны, показывая, какой у Федякина кулак.
А Татьяну Глазачеву, вызванную в районный НКВД, вот уже две недели не отпускали, - как пособницу дезертира, - но вины за ней, говорят, особо, не находили.
Война тем временем продолжалась. Конца-края, похоже, ей не было, разгоралось кадило всё сильнее и сильнее. Приходили с фронта похоронки, письма-треугольники от раненых, лежащих в госпиталях, вести о том, что кто-то пропал, уйдя в разведку, кто-то не вырвался из окружения, кого-то видели мёртвым у подпаленного танка, кто-то попал в плен. Даже не верилось, что в маленькой Никитовке может быть столько солдат, что всё это происходит с людьми, которых Шурик знал с зелёного, ещё бесштанного детства, которые и на воинов-то, честно говоря, похожи были не больше, чем домашняя кошка на саблезубого тигра. Уж очень они безобидными, небоевитыми, мужики никитовские-то были - эти кое-как одевающиеся, кое-как обувающиеся, мирные люди, борцовского пыла которых обычно хватало лишь на несколько минут. Видно, время-времечко, оно сильно людей меняет.
Газета "Правда" - а из центральных газет получали только "Правду", - приносила в Никитовку разные вести. Все затихали, когда Шурик читал бабам и старикам заметки о делах на фронте, лица становились вытянутыми, напряжёнными.
- Неплохо было бы, если б нам американ подсобил, - вздыхал дед Петро, вытирая нос концом шарфа-самовяза. - Пора господам хорошим в драку вступить.
- Отправь, дед, письмо наркому иностранных дел, пусть он прикажет американцам. Вот тогда сообща и повоюем, - не выдерживая, ехидничал Юрка Чердаков.
- Молчи, кашеед, - прикрикивал на него дед Петро, напускал на себя строгость, вскидывался гордо словно кочет. - В общем, и без американа бьём Гитлера и в хвост, и в гриву. За чупрынь его дёргаем, усы дерём.
- Бить-то бьём, а конца войне не видно. Дед Петро прав - американец должен в войну встрять, - Клава Овчинникова одёрнула на коленях юбку, поймав скользящий взгляд Юрки Чердакова.
- Всё, пора за работу! - Шурик вставал первым. - Подъём!
- Три тыловых "гэ" наживать, - хмыкал Юрка, - горб, грыжу и геморрой.
- У кого "гэ", а у кого… - голос Шурика терял звонкую ломкость, делался жёстким, будто Шурик сутки на ветру провёл: он умолк потому, что уловил растерянный, казалось бы, совсем беспомощный взгляд Сенечки Зелёного, устремлённый куда-то за спины говоривших, и неожиданно сгорбился от чего-то тоскливого, непонятного, наполовину пустого…