Несколько минут понадобилось на то, чтобы затоптать ногами костерок - сработала зековская привычка никогда не оставлять после себя огонь: прилетит ветер, дунет неаккуратно и всё - по лесу побежит пал. А пожар в лесу - страшная штука, никого не пожалеет, и в первую очередь - человека.
Зеков, допустивших пожар в лесной зоне, обычно убивали. Если не вертухаи, то свои.
- Шнель! - скомандовал Мустафа пленному. Тот покорно поднялся с земли. Мустафа проверил, как лежит в "сидоре" трофейный портфель, затянул бечёвкой горловину мешка. Ткнул перед собой стволом автомата, указывая дорогу. Дорога лежала на восток. - Шнель!
А небо ночное на востоке, сделалось светлее - немцы освещали свой край обороны, будто ночь превращали в день, ракет не жалели, - стрельба сделалась чаще: работали и автоматы и пулемёты, воздух трепетал нехорошо, содрогалась и земля… При такой стрельбе одолевать линию фронта непросто. А одолевать надо было…
Стрельба стихла к четырём часам ночи, примерно так - Мустафа время точно не засёк, но не это было главное - можно было потихоньку ползти к своим.
Для перехода Горшков отвёл Мустафе небольшой коридор на стыке двух немецких частей, проверенный разведчиками стрелкового полка, занимавшего позиции перед артиллеристами, снабдил паролем, который ему дал командир батальона, в чьё расположение Мустафа должен был попасть на обратном пути - словом, обеспечил по первому разряду, только выполняй задачу, старайся…
И Мустафа старался. Теперь важно не подвести старшего лейтенанта, благополучно перекатиться на свою сторону, и немца также благополучно дотащить.
Пленный вёл себя покладисто, тихо, словно бы смирился со своей судьбой, даже похудел за несколько часов. На всякий случай Мустафа пригрозил ему:
- Ты не вздумай у меня, - привычно хлопнул по стволу ППШ, - ежели что - дырок наделаю сто-олько…
- Я, я, я, - забормотал немец понимающе, он даже голос не поднимал, шептал - понимал, значит, всё… Понимал и боялся.
Мустафа ткнул его рукою в затылок, прибивая к земле.
- Не высовывайся, зар-раза, жмись к земле!
- Я, я, - вновь зашептал пленник едва слышно, втянул голову в плечи, повторил за Мустафой: - Зар-раза!
Справа, в окопах, словно бы услышали его шёпот, - возник свет, плоско всадился в небо, потом резко опустился к земле, побежал проворно по кустам и кочкам.
Мустафа прижался головой к какому-то гнилому выворотню, замер. Замер и пленный - понимал, что пулемётчики, сидевшие в родных окопах, разбираться не станут - заметят шевеление и дадут по нему очередь: дырок будет не меньше, чем от автомата странного человека, взявшего его в плен.
Иссиня-белый, резкий луч прожектора проскользил над их головами и двинулся дальше: люди, находившиеся по обе стороны передовой, не спали.
Линию фронта удалось пересечь благополучно - сделали это в то самое время, которое можно назвать "между волком и собакой", когда совершенно ничего не видно, всё расплывается: ночь ещё не отступила, не уползла в глухие, покалеченные снарядами распадки, полные поваленных деревьев, а утро не подошло, воздух сделался слепым - в пятнадцати шагах ничего не видно.
Да и народ, бодро полосующий свинцовыми очередями пространство, к этой поре скис - солдатские головы сделались тяжёлыми, руки одеревянели, тела подмяла усталость, в общем, фронт поспокойнел. Затягивать дальше было нельзя, и Мустафа ткнул рукой в сторону неровно подбритой осколками травы:
- Шнель!
Пленный сжался в колобок, но с места не стронулся - видать, заколодило что-то в нём, воспротивилось судьбе, Мустафа и такой вариант предусмотрел: незамедлительно выдернул из своего объемного "сидора" мягкую бельевую верёвку, петлёй протянул у пленного под мышками, затем накинул на голову и соорудил ещё одну петлю. Потом, молча сопя, первым полез в бритую траву.
Деваться немцу было некуда, он покорно пополз следом, также засопел: то ли возмущение свое выразил, то ли дыхание у него заклинило. Мустафа нервно подёргал за конец верёвки:
- Шнель! Давай, не застревай, оберзитцпердаччи!
И откуда у него словечко такое звонкое выскочило - "оберзитцпердаччи", он и сам не понял. Видать, услышал где-то, слово застряло в мозгу, а теперь проявилось.
Пленный засипел протестующе, но команде подчинился, пополз проворнее.
То ли их действительно услышали, то ли это была случайность, но сбоку - оттуда, где гнездился прожекторный луч, - длинной очередью ударил пулемёт. Мустафа мигом вжался лицом в траву, в землю, ощутил резкий дымный запах, шибанувший в ноздри, - пули шли низко. Пленник ткнулся головой в его ноги и также затих, словно бы сапоги Мустафы были самым надёжным прикрытием на земле, железным или каменным.
За первой очередью прогрохотала вторая. Мустафе показалось, что под ним, в такт выстрелам, даже задёргалась земля, сердце в груди Мустафы сдвинулось с места и, рождая боль, поползло к горлу.
Когда стихла вторая очередь, Мустафа неожиданно понял: пальбы больше не будет, стреляли для острастки - подоспело время, вот пулемётчик и нажал на гашетку. Мустафа дёрнул за верёвку, подавая команду пленному:
- Шнель!
Пленный на команду не среагировал, он даже не шевельнулся, Мустафа испуганно обернулся:
- Ты чего, фриц? Тебя что, убили?
А пленный продолжал физиономией своей втискиваться в сапоги Мустафы, прижимался к земле. В сером недобром сумраке Мустафа увидел его глаз - один, второй был прикрыт стеблями травы, - глаз был живой. Мустафа это понял и вновь требовательно дёрнул за верёвку.
- Фу, и напугал же ты меня!
Немец на этот раз подчинился Мустафе, заработал локтями, коленками, пятками: пулемёт, конечно, опасно, но гораздо опаснее этот странный русский, хотя на русского он похож мало, - в общем, злить этого человека нельзя…
Они проползли метров тридцать, соскользнули в низинку, пахнущую гнилью, и Мустафа неожиданно увидел перед собой тёмную, пьяно качавшуюся фигуру в каске-большемерке. Непонятно было, немец это или наш. Хотя нашим здесь рановато, вот когда начнётся наступление, тогда и будут.
Немец. Это был немец, вылезший из окопчика охранения размять ноги и помочиться. Из наших окопов эта низинка не просматривалась, поэтому фриц так безбоязненно и решился пустить звонкую струю под какую-то кочку.
Сделав дело, немец беззаботно потянулся. Огляделся. Мустафа напрягся, приготовил нож. Стрелять было нельзя. На своё счастье немец не заметил Мустафу, ещё раз потянулся и исчез, спрыгнув в свою ячейку. Мустафа перевёл дух.
Надо было двигаться дальше. Он поелозил ногами, отлипая от влажной глины, привычно дёрнул верёвку и, задерживая в себе дыхание, чтобы, не было слышно ни сипа, ни стона, ни хрипа, пополз дальше. Пленный немец, покорно поволокся следом.
Линию фронта они одолели благополучно - Мустафе повезло. Во всём повезло - немцы могли десяток раз обнаружить его и убить, но не обнаружили и не убили - это во-первых, во-вторых, пленный мог заартачиться, метнуться к своим окопам, поднять тревогу, взорвать линию фронта, превратить серый рассвет в рыжий ад, но он этого не сделал - кишка оказалась тонка у господина инженера (а в стрелковом батальоне, ещё до приезда Горшкова, с немцем малость побалакали и сообщили Мустафе, что взятый им "язык" - инженер по связи), превратился он в варёный огурец и позволил доставить себя без особых проблем в русские окопы, в-третьих, командир стрелкового батальона был ранен и, поскольку находился без сознания, то не передал своему заму, что в зоне их действия должен появиться разведчик артполка, идущий с той стороны, - в общем, Мустафу не ожидали, а раз не ожидали, то запросто могли угостить горячим свинцом и его самого, и пленника…
В общем, повезло Мустафе.
Инженер-связист, очень похожий на располневшего одесского лавочника, по фамилии Тольц, оказался ценным кадром, многое ведал и про штабы дивизий, расположенных на этом участке фронта, и про то, как они связаны друг другом, в какой подчинённости, - после допроса к Семёновскому приехали два командира из штаба армии и увезли с собою пленного. Майору же Семёновскому наказали оформить орден на человека, взявшего этого "языка".
Семёновский не выдержал и завистливо пожал руку старшему лейтенанту:
- Ну, Горшков, на этот раз ты попал точно в десятку, - начштаба панибратски подмигнул. - Как, говоришь, фамилия твоего мастака. Который так лихо сработал, а? Велено оформлять на орден, - Семёновский многозначительно приподнял указательный палец.
Про орден старший лейтенант уже слышал, назвал фамилию Мустафы. Майор записал её, записал имя, спросил про отчество.
- Отчества у него нет, - сказал Горшков. - Не знает он своего отчества.
- Детдомовский, что ли?
- Детдомовский, - подтвердил Горшков, - ни матери, ни отца не помнит, сгинули в Гражданскую.
- Ладно, без отчеств люди тоже живут и очень неплохо себя чувствуют, - произнёс Семёновский неожиданно примирительным тоном.
- Товарищ майор, разрешите поправить вас…
- Ну? - Семёновский сложил брови удивлённым домиком, приподнял их. - В чём дело?
- Вы неправильно записали имя моего разведчика. Он у нас Мустафа, вы сделали его Мастуфой. Мустафа, вот как надо.
- Один хрен, что в лоб, что по лбу, - недовольно проговорил Семёновский, раздражённо хрустнул костяшками пальцев, но всё-таки исправил "Мастуфу" на "Мустафу", недобро покосился на старшего лейтенанта: - Так тебя устраивает?
- Так устраивает, товарищ майор.
- Ладно, можешь быть свободен. Орден оформлю как только, так сразу, - назидательно произнёс Семёновский и, поймав недоумённый взгляд начальника разведки, пояснил: - Как только получу подтверждение из штаба армии о том, что твой Мустафа действительно приволок ценную птицу, так сразу вручу Красную Звезду.
- А если в штабе армии не подтвердят, тогда что, товарищ майор?
- Тогда Мастуфа твой пролетел мимо.
- Не Мастуфа, а Мустафа.
- Я же сказал - один хрен! Он же у тебя не православный… Еретик небось?
- Не знаю, я не спрашивал.
- В таком разе, он тем более пролетит. Понял, Горшков? Всё, можешь быть свободен.
Старший лейтенант на это невольно покачал головой и ушёл. Конечно, Семёновский - не единственная спица в колеснице, и на него есть управа, - можно пойти, например, к командиру полка или дальше - к начальнику разведки дивизии, либо ещё дальше - к начальнику разведки корпуса, но тогда Семёновский закусит удила и не даст Горшкову спуска ни в чём - будет преследовать до самого Берлина… Вот такая натура у майора.
Так что лучше скользкий вопрос этот спустить на тормозах и сделать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы, и небо над головой голубело безмятежно.
Придётся явиться к майору с каким-нибудь трофейным подарком, и сделать это надо сегодня, либо завтра. Послезавтра может быть поздно…
Пока Горшков находился в штабе, погода испортилась, откуда-то из дальних далей приползли дырявые, мокрые от воды облака, пролились на землю мелкой противной влагой. За первой грядой облаков, будто в масштабном наступлении, приполз второй вал, грохоча жестяно, громко, добавил ещё воды, тропки в лесу, где располагалось артиллерийское начальство, расклеились, поплыли, сделались вязкими. Лес стал грязным.
- Тьфу! - отплюнулся старший лейтенант. - А ещё называется лето!
Впрочем, вполне возможно, что лето на войне таким и должно быть - ни на что не похожим, ржавым, капризным. Про себя Горшков решил, что если Семёновский зажмёт орден Мустафы, то надо будет обращаться к начальнику разведотдела дивизии; подполковник Орлов - мужик душевный, разведчиков, подчинённых своих, ценит, авторитета у него этажа на два больше, чем у Семёновского, так что Семёновский, если затеется дуэль, должен иметь бледный вид и синие губы. Иного выхода у Горшкова нет, только этот. Неужели Семёновский всё-таки зажмёт орден Мустафы?
Тревожно что-то сделалось Горшкову, воздух над головой потемнел, налился пороховым смрадом, показалось, что дождь, который только что закончился, сейчас начнёт лить снова, старший лейтенант поднял голову, скользнул взглядом по облакам - дряблым, источающим сырость, - понял, что дождь действительно вот-вот посыпется опять, поморщился недовольно - не нравились ему сегодня действия погодной канцелярии, поправил ремень на гимнастёрке и направился к взлобку, где были вырыты землянки разведчиков.
У землянок его встретил Охворостов.
- Ну что, старшина, порядок в танковых войсках?
- В танковых не знаю, а у нас порядок - ни одного происшествия. Тьфу-тьфу! - старшина суеверно плюнул через левое плечо.
- Как там Мустафа?
- Спит. Разбудить?
- Не надо. Пусть спит хоть до завтрашнего вечера.
- Чего в штабе нового, товарищ старший лейтенант?
- Как всегда, майор Семёновский держит себя на уровне заместителя командующего армией - по обыкновению недоступен, гневлив, высокомерен.
- Это он умеет делать. Науку шарканья подошвами изучил на "пять". Подчинённого может раскардашить тоже на "пять". Специалист.
- Ладно, старшина, утро вечера мудренее. Посмотрим, что будет завтра.
- Завтра будет то же, что было вчера, товарищ старший лейтенант, - тут Охворостов неожиданно смутился и добавил: - Это не я сочинил - песню однажды такую услышал.
- Сочинили её, наверное, какие-нибудь махновцы. Что-то я не слышал такой песни… Пока отбой, Егор Сергеич, отдыхай, - тут Горшков увидел Пердунка, запоздало вымахнувшего из землянки разведчиков и с мурлыканьем подкатившегося под ноги к командиру.
На груди, которую Пердунок тщательно вылизывал каждый день, трофейными красными чернилами, которые немцы использовали в качестве штемпельной краски, кто-то из ушлых разведчиков, - наверное, Арсюха Коновалов, - нарисовал звезду.
- Краснозвёздный кот - это что-то новое в нашей армии.
Горшков взял Пердунка на руки, хоть и грязен был кот, пыль слетала с него плотными кудрявыми слоями, и блохаст был - насекомые поедом ели его. Пердунок даже на руках командира не мог сидеть спокойно, дёргался, сопел по-собачьи, кусал себя, ёжился, прицеливаясь к чему-то, норовил потереться шкурой об изгибы пальцев, - а старший лейтенант не брезговал им, и никто из разведчиков не брезговал, не уклонялся от общения - все брали кота на руки, отдавали ему последнюю еду, а один сообразительный умелец - вона! - даже пометил Пердунка красной звездой… Чтобы не потерялся.
- Пошли домой, - сказал коту Горшков.
Против этого Пердунок не возражал.
Ночью с немецкой стороны принеслись два снаряда, один за другим легли в лощину, в трёх сотнях метров от землянок разведчиков, срубили несколько деревьев, вывернули огромную груду земли, но вреда особого не причинили. Лес только изуродовали.
Горшков выскочил из землянки, вгляделся в темноту, где бегали проворные мелкие огоньки - пламя, спрятавшееся в просохшей после дождя траве, пыталось разогреться, передвинуться на другое место, но шансов у него не было никаких, это было ежу понятно, поэтому старший лейтенант лесного пожара не боялся.
Вытянув голову, он пробовал сообразить, откуда же конкретно снаряды пришли и из какой такой дали, если бы узнать это, то можно было бы самим сделать пару ответных залпов и заставить фрицев поджать хвосты, но узнать это было непросто, снаряды вообще могли прийти с нашей стороны, из тыла, по ошибке, и Горшков, подавленный усталостью, решил, что самое сейчас - продолжить сон, и вновь нырнул в землянку.
Днём Горшкова вызвал к себе Семёновский, ткнул рукой в табуретку:
- Сидаун плиз!
- Я бразильскому не обучен, товарищ майор.
- Я тоже, - сказал Семёновский, - но это ничего не значит. Звонил Орлов из штаба дивизии, также о душе твоего Мастуфы беспокоился…
- Мустафы, товарищ майор.
- Я и говорю - Мастуфы. Резолюция такая - через полмесячишко приводи своего Мастуфу в штаб с заранее прокрученной в гимнастёрке дыркой… Для ордена. Разумеешь. Горшков?
- Так точно!
- Ну а на сем - бывай, - Семёновский улыбнулся, показал мелкие, плотно росшие зубы и отпустил старшего лейтенанта.
Всякий раз, когда Горшков общался с Семёновским, у него внутри возникали холод и злость - вытаивали из пустоты и поднимались наверх, царапали горло острыми углами, причиняли боль, - старший лейтенант пробовал понять начальника штаба и не понимал, хоть убей - не получалось у него это… Видать, были они сработаны с Семёновским из разного теста.
- Вы только, товарищ майор, не напишите случайно в орденской книжке "Мастуфа"…
- Не учи учёного! - Семёновский грозно взнялся над хлипким письменным столом, поставленным в землянке, - Горшкову показалось, что майор взнялся над самим собой, в тёмных глазах начальника штаба вспыхнул жёсткий свет, но старшему лейтенанту страшно не сделалось, он лихим чётким движением козырнул, также лихо и чётко оторвал ладонь от виска и покинул штабную землянку.
Хлопот был полон рот и главная забота из всех одна, прежняя - пополнение. Абы кого в разведку ведь не возьмёшь, люди с блестящими комсомольскими характеристиками, активисты политкружков и передовики установления власти пролетариата во всём мире здесь не проходят, как не проходят и "прилежные люди", стукачи и вертухаи - для службы в разведке нужны совсем другие качества, чем у этих людей… Увы! Где брать пополнение, Горшков не знал. Точнее - знал, но кто ж отдаст толкового бойца на сторону, какой командир? Толковые бойцы всем нужны. Всюду. Всегда.
У землянки разведчиков на опрокинутом ведре сидел босоногий Мустафа, блаженно шурясь, оглядывал сонными глазами округу. Пальцы на босых ногах у него шевелились словно бы сами по себе, жили своей жизнью.
Напротив Мустафы на земле расположился Пердунок и влюбленным взглядом поедал разведчика: кот не хуже Горшкова знал, какое дело сделал Мустафа и какого большого кобеля приволок в расположение части. Но не это было главное: кобели и впредь будут попадаться на крючки разведчиков, и произойдёт это ещё не один раз, - главное было другое: Пердунок приволок Мустафе свою добычу - крупную шелковистую мышь, он угощал разведчика обедом, ставя его в один ряд с собою.
Только вот Мустафа что-то не очень торопился вцепиться зубами в мышь, либо кинуть её на сковородку, и этого кот не понимал: еда-то первосортная, вкусная, свежая! Не тухлятина какая-нибудь…
Старший лейтенант сообразил, в чём дело, присел на корточки, погладил кота по пыльной голове:
- Спасибо, Пердуночек, спасибо, мой хороший. Забирай свою мышь, сегодня все сыты… - Горшков обращался к коту, будто к малому ребёнку, и голос у него был терпеливый, уговаривающий, словно он боялся обидеть Пердунка.
Пердунок, прежде чем попасть к разведчикам, пережил немецкую оккупацию, голодуху видел на расстоянии вытянутой лапы, наблюдал, как люди ели не только мышей - ели друг друга, отваливая части попостнее - слишком жирным было всякое человеческое мясо, - и набивали человечиной чугунки, - многое наблюдал и недоумевал теперь, почему Мустафа отказывается от вкусного подаяния…
Когда командир дал отбой, Пердунок сожалеюще вздохнул, подхватил мышь, прикусил её поудобнее зубами и исчез. Горшков сел рядом с Мустафой, огляделся.