Оливер тоже сидел дома и был доволен. Он качал ребёнка и наблюдал за тем, что делалось на улице. Руки у него стали нежнее и белее и он сам стал красивее. Однако его всё же раздражало то, что он не видел никакой возможности раздобыть себе меховую шапку на зиму. Ведь не мог же он, в самом деле, выезжать в море, зимой, в соломенной шляпе?
- Не можешь ли ты добыть себе морскую фуражку? - спросила его мать.
Когда-то такой красивый голубой галстук теперь потерял свой глянец. Если его нельзя выкрасить, то Петра может его перевернуть на другую сторону. Но оказалось, что и левая сторона также выцвела. Настроение духа Оливера несколько испортилось после этого, и он сказал Петре:
- Ты ведь говорила мне тогда, что я мог бы получить какой-нибудь заработок у Ионсена. Как же обстоит дело?
Бедная Петра! Ну да, она конечно поговорит с консулом.
- Почему ты всегда называешь его консулом? - заметил ей Оливер.
- Мы всегда называли его консулом, когда я была там, у них, в доме.
- Но ведь теперь много есть и других консулов, - сказал Оливер. - Гейльберг стал консулом, Грюце-Ольсен тоже консул.
Это верно. В городе постепенно много развелось консулов, вице-консулов и консульских агентов - так много, что они грызлись из-за каждой кости! Они просто кишели там и не всегда дело обходилось без раздоров и неприятностей всякого рода и тайных интриг. Один купец не хотел допустить другого процветать у него за спиной. Ионсену пришлось пережить то, что рядом с ним появилось много других, занимающих такое же положение, как он. А чего только не пережила за это время его жена! Бог свидетель!
Петра пришла к Ионсену вероятно в особенно неблагоприятный момент. У него не было никакой работы для её мужа. Но, пожалуй, если б она лучше выглядела, была бы привлекательнее, то получила бы другой ответ? Бедная Петра! Лицо у неё побледнело, щеки ввалились, и консул наотрез отказал ей. Тут уж ничего не поделаешь! Она должна попытаться у других, новоиспечённых консулов. Одному Богу известно, почему они сделались консулами! Не может ли её муж устроиться у Ольсена? Разумеется, это очень хорошо, что она сперва пришла к Ионсену. Он постарается потом сделать что-нибудь для Оливера, но сейчас он ничего не может. Однако она не должна унывать и иметь такой удручённый вид. Кроме неё есть ещё много других, которым тоже приходится трудно в последнее время. Пароход "Фиа" ведь тоже не имел большого успеха, и дела были не особенно хороши. А отчего Оливер не ездит на рыбную ловлю?
Консул смотрел на Петру своими добрыми, карими глазами, обсуждая с ней её положение и выказывая ей участие, но она всё же ушла от него ни с чем.
Что же теперь делать? Ничего другого не оставалось, как опять приниматься за рыбную ловлю. Оливер подтянулся и стал мужественно выезжать в море на своей лодке каждый день. Рано или поздно он покажет им себя! И ни разу он не принёс Ионсену рыбы, а нарочно проходил мимо. Когда позднее ловля стала успешнее и рыбы у него было больше, чем он мог унести с собой, то он установил на валу набережной пустые ящики и устроил там настоящий рыбный рынок. Он стоял там, как крупный торговец.
Жители сначала не хотели идти так далеко за рыбой, но так как недостаток рыбы в городе давал себя чувствовать всё сильнее, то им пришлось покориться и идти на новый рынок.
У Оливера стали совсем тусклые глаза и на вид он казался больным, точно опухшим, и умственные способности его ослабли. Но это было не всегда, о нет! Когда надо было прибегнуть к какой-нибудь уловке, проделать какую-нибудь штуку, то он оказывался очень хитёр. Он стоял у своих рыб, но не зазывал покупателей. Он только навинчивал цену и продавал рыбу чрезвычайно дорого. "Вы хотите рыбы? Нет? Так не надо!" - говорил он покупателям. Но он прекрасно знал, что всегда продаст рыбу на суда, регулярно приходящие в гавань. Притом же порядочные люди никогда не торговались с калекой!
Оливер прожил со своей семьёй всю осень лучше, чем когда-либо в другое время. Мать и жена берегли своего кормильца, заботились о нём и он получал всегда лучшие куски. Вечером ему давали сироп и кашу, а в воскресенье он получал на завтрак вафли. Его положение изменилось к лучшему. Он заплатил лавочникам часть своих старых долгов и даже выкрасил обе двери в пристройке. Кроме того, в глазах своих профессиональных товарищей, рыбаков Иёргена и Мартина, он пользовался теперь большим уважением. Они ведь все эти годы таскали свою рыбу в город, и разносили по домам, пока не явился Оливер, и не научил их стоять за столиком на валу и возвышать цену на рыбу. Они благодарили его, что он надоумил их.
- Да, да, - отвечал он, - я ведь недаром попутешествовал по свету, побывал во многих местах!
Уважение, которое теперь выказывали ему близкие и многие другие люди, хорошо действовало на Оливера. Когда он возвращался домой после дневной работы и проходил мимо окна своей комнаты, то замечал, что там сейчас же начиналось оживление и он мог слышать, как Петра говорила ребёнку: "Вон идёт отец!". Удивительно было, что эти слова действовали на ребёнка успокоительным образом, и Оливер уверял даже, что ребёнок в своей колыбельке понимает их. Впрочем, тут не было ничего удивительного. Слова эти повторялись каждый день в определённое время и за ними всегда следовал скрип дверей, врывалась холодная струя воздуха и входил мужчина, который кивал головой на колыбель. Через несколько времени впрочем, когда мальчик уже один играл в своей колыбели, нельзя было больше сомневаться, что он замечает то, что делается в комнате, около него. Эдакий маленький плутишка! Стоило только матери начать расстёгивать корсаж, как он уже принимался чмокать, а когда мать говорила: "Вон идёт отец!", то он сейчас же обращал свои карие глазки на дверь.
Между Оливером и ребёнком существовала тесная дружба. Когда мальчик протягивал ручонки и тянулся к нему, то калека бывал очень растроган. Это маленькое создание, такое крошечное, такое ничтожное! Видали ли это когда-нибудь? А какой плутишка, какой хитрый парнишка, чёрт возьми! Плохо было, когда отец уходил и ребёнок начинал плакать и опять тянуться к нему. Этого отёц не мог вынести. Он и сам готов был заплакать вместе с ним, и кричал Петре: "Дай ему грудь, говорю тебе!". И после этого он убегал из дому на своей деревянной ноге.
О, да, он часто спорил дома с женой и матерью насчёт того, что понимает ребёнок и что ему непонятно! Вообще он много возился с ребёнком, показывал ему буквы и картинки. Тут они оба были детьми, такими глупыми, и забавными!
- Я думаю, что ты сошёл с ума! - кричали ему жена и мать. - Ты даёшь ребёнку в руки кофейный котелок!
- А что ж? Ведь ему не по чему стучать, - отвечал он беспечно.
Он брал разные безделушки с комода и давал ребёнку играть ими. А когда ребёнок бросил на пол зеркальце, то Оливер взял вину на себя и сказал, что он сам нечаянно уронил его.
Какие это были хорошие дни! Петра опять похорошела и ей хотелось уходить куда-нибудь из дому по воскресеньям. Оливер ничего не имел против её ухода. Да, пусть она идёт! Бабушка тоже может идти. Вообще, он не понимает, как это здоровые, спокойные люди могут сидеть дома!
Сам он конечно не выходил из комнаты, и когда ребёнок спал, то и он дремал у стола. Мечтал ли он о чём-нибудь? Возникали ли в его отяжелевшем мозгу какие-либо воспоминания о прежних временах? Он, разумеется, имел все основания размышлять о своей печальной участи, но, пожалуй, это обстоятельство и сделало его таким тупоумным теперь.
В сумерки вернулась Петра. Пора было ей вернуться, наконец, потому что ребёнок кричал, как ужаленный. Дело было в следующем. Оливер хотел учить его читать и как раз, среди ученья, ребёнок поднял крик. Отец стал его качать и всячески успокаивал. "Ну, ну!" - говорил он ему. - "Ты не должен терять мужества. Не будь я Оливер Андерсен, если ты не научишься читать!" Однако ребёнок продолжал кричать, потому что ему хотелось получить молока. Никакой другой причины для крика не было.
Если бы только Петра вернулась домой в другом настроении! Если бы она раскаивалась в том, что задержалась так долго вне дома! Но об этом не было и речи. Правда, для Петры это было слишком резким переходом непосредственно от оживлённой улицы, к комнате, где её встретил крик ребёнка. Она была так молода, и уже так связана, так подавлена жизненными обстоятельствами!
- Ах, да замолчи же! Ведь я же пришла! - сказала она ребёнку. Но раздевание отняло у неё время. Она не торопилась снимать свой праздничный наряд, и стоя перед зеркалом, осматривала себя со всех сторон. Это было довольно противно видеть, и в самом деле Оливер выказал большое терпение, не пустив в дело свой костыль!
Наконец и он вышел из себя.
- Отчего ты не берёшь ребёнка на руки? - с бешенством закричал он.
- Как не беру? Я сейчас возьму его.
- Да... после того, как он весь посинел от крика!
- Пусть кричит! Это не угрожает его жизни.
О, несомненно, Оливер должен был бы пустить в ход свой костыль! Не угрожает жизни? Скажите, пожалуйста! Но ребёнок голоден, поэтому он сейчас же замолчал, как только получил то, что требовал.
- Следовало бы тебе понять это, - сказал Оливер, и тотчас же почувствовал своё превосходство над ней.
О, да, она всё отлично понимала, всё! Петра была недовольна. Откинув голову назад, она тихонько роптала на свою судьбу. Бедная Петра! Она ведь была связана теперь! Не понимала она, что ли, своего теперешнего положения? Она была несвободна, была замужем и поэтому никаких надежд у неё не могло быть. Она должна была превратиться только в дойную корову, ничего больше. О, какой крест она взвалила себе на плечи! Но она не в силах была его нести, как другие женщины из народа. Некоторые девушки ведь не несут его, о нет, чёрт возьми! Как ей доверяли в консульском доме! Два раза ей повышали там жалованье, а Шельдруп был даже влюблён в неё, и теперь ещё влюблён! А вот она должна сидеть тут! Так возмущалась Петра своей судьбой.
- Ты, как будто, совсем не думаешь о ребёнке! - выговаривал ей Оливер тоном судьи.
- О, я думаю о нём днём и ночью! - отвечала она. - Не должна ли я привязать его себе на спину, когда выхожу из дома?
Она издевалась над ним. Оливер внимательнее посмотрел на неё, и когда её дыхание коснулось его носа, то он понял, в чём дело. Она была в разных местах и очевидно выпила. Ого, это было великолепно! Вот откуда она почерпнула свою смелость и свою говорливость!
- Где ты была? - спросил он.
- О, вовсе не во многих домах! - отвечала она.
- Во всяком случае, ты где-то была, где тебя угощали вином.
- Ты это заметил? Да, я была у консула. У них были гости, и я немного помогла в хозяйстве. Госпожа Ионсен угостила меня.
Петра не была склонна к пьянству и этого объяснения было достаточно. Но говорила ли она правду? Она не стеснялась солгать в случае нужды, дать фальшивое показание.
А так как она была не очень изобретательна в этом отношении, то, солгав, становилась особенно любезной, ласковой и развязной. Этим она многого достигала. Оливер мог верить или не верить тому, что она была у консула, это было не важно! Она всё же сидит тут, перед ним, и кормит ребёнка. Немного глупая, но молодая и красивая, пожалуй, немного ветреная, легкомысленная - что за беда? Выдающегося в ней не было ничего. Она была самой обыкновенной, ничтожной бабёнкой, но у неё были и хорошие стороны. Её тело было такое тёплое и столько в ней было проклятой женственности! Всё-таки она вернулась и осталась в доме. Она принадлежала своему мужу, кормила ребёнка своим молоком, и Оливер смотрел с удовольствием на её вздутую грудь.
Но теперь Петра выпила очевидно больше, чем следует. Быть может, она была голодна, когда ей дали вина. При таком условии она, конечно, не могла перенести больше одного стакана. Она становилась дерзкой, неласковой и равнодушной. Ну, посмотрите, как она укачивает ребёнка, швыряет его во все стороны!
Этого Оливер не выносил, и она это отлично знала. Они поссорились, но Петра не полезла за словом в карман. Её даже не остановило и то, что в комнату вошла бабушка и слушала их. "Что ж это? - подумала старуха. - Серьёзная это ссора у них или нет?" Она слышала, как Петра говорила мужу:
- А что ты-то можешь делать? Чем ты можешь похвастаться?
- Я?
- Да, ты! И как тебе не стыдно?
- Я такой, как ты меня видишь, - отвечал он. - Никакой перемены во мне нет.
Она засмеялась и возразила:
- Если б это было так, по крайней мере!
Бабушка ничего не понимала, но её всё-таки удивляло, что Оливер не вышел из себя. Петра так странно говорила. Что бы это значило? Оливер даже смолчал на её слова.
- Что случилось? - спросила старуха. Но никто ей не ответил.
И вдруг Оливер заговорил тоном, не предвещающим ничего хорошего:
- Зачем же ты пришла сюда и захотела иметь меня? Этого я не могу понять!
- Ты всё же должен был бы понять это! - сказала она.
- Понять? - спросил он с удивлением. Она не отвечала.
Бабушка прошла через комнату в каморку и начала снимать свой воскресный наряд. Но она продолжала прислушиваться. Что такое Петра знает про своего мужа, чего не знает никто другой? Что это за тайна? Не сидел ли он в тюрьме, или это ещё грозит ему? Тут бабушка вспомнила, что Петра уже давно язвительно разговаривает с мужем и насмехается над ним, частью шутя, частью презрительно. Она часто смеялась и говорила ему неприличные вещи, например, что он никуда не годится, как и домашний кот у них, который только жрёт рыбу.
Но в комнате опять замолчали. Ребёнок спал и спорящие, по-видимому, успокоились.
- Что же нового в городе? - спросил Оливер, чтобы высказать ей дружелюбие.
Петра не отвечала и потому мать заговорила вместо неё.
- Что касается меня, то я ничего нового не слышала, - сказала она. - Впрочем, нет. В городе будет открыта высшая школа.
- Как? Здесь откроется высшая школа?
- Да. Так, по крайней мере, говорят. Хотят построить для этой цели большой каменный дом.
Оливер непременно хотел втянуть в разговор свою жену и потому спросил её:
- Кто же был там, в гостях?
- Где?
Ага, она уже забыла! Очевидно это был обман! И Оливер решил завтра же проверить это.
- Ах, ты говоришь про консула? - спохватилась Петра. - Ну, там были все знатные люди.
- Со своими жёнами?
- Нет... Впрочем, я не знаю, - ответила она.
- Значит ты не прислуживала за столом?
- Что это ты меня всё расспрашиваешь? - прервала она его, смеясь. - Может быть, ты мне не веришь?
Она смеялась, но смех её был ненатуральный, и она была неспокойна. Они оба точно балансировали на кончике ножа. Вдруг она выпрямилась и, проведя по волосам с какой-то решительностью, проговорила, словно шутя:
- Знаешь ли что? Тебе было нужно жениться на своей больничной сиделке, в Италии. Тогда ты стал бы мужчиной!
И Оливер ответил, полушутливо, полусерьёзно:
- Конечно. И я с раскаянием вспоминаю о ней.
VI
Зима миновала.
Дни проходили один за другим, но так как у Оливера не было никакой выдержки и его прилежание было искусственным, то ему надоела рыбная ловля и он опять занялся ребёнком.
Мало-помалу ребёнок очутился у него на первом плане. Когда Оливер возвращался домой с рыбного рынка, то сейчас же направлялся к ребёнку, осматривал его, прислушивался, хорошо ли он дышит. Он задавал ему обидные для матери вопросы: "Ты, верно, голоден, Франк? Они забыли дать тебе поесть?". Вначале женщины смеялись над этим, думая, что он шутит. Но Оливер заявил, что он серьёзно боится за ребёнка. С течением времени ребёнок стал служить для Оливера предлогом, когда ему не хотелось выезжать на рыбную ловлю. Ребёнок ведь так отчаянно кричит, когда он уходит из дома!
Своё место на рыбном рынке он передал Иёргену. Он даже просил Иёргена занять его.
- Это самое лучшее местечко, и ты должен получить его. Ты ведь знаешь, Иёрген, мы с тобой неразлучны! Ты и я!
А сам он, разве не хочет больше ловить рыбу?
- Только не на продажу, - заявил Оливер. Он будет ловить лишь для собственного употребления. Иёрген может занимать его место всю зиму, а весной Оливер, пожалуй, опять займёт его. Кроме того, он объяснил Иёргену, что не может решиться оставить своего маленького Франка одного. Пусть будет, что будет, но ребёнок постоянно тянется к нему! Это очень странно. Может быть, Иёрген объяснит ему, почему ребёнок предпочитает отца своего своей матери и всем другим?
Вероятно, это у него врождённая привязанность к отцу.
Да, Оливер и сам так думает. Ведь собственно отец является творцом ребёнка. Мать - только почва, на которой ребёнок вырастает, как вырастает посаженное в землю растение. Разве это не ясно для всех? Трава растёт, корабли плавают по воде, небо усеяно звёздами - всё это понятно само собой. Но ведь тут дело совсем иное. И никто, ни один человек во всём мире не может объяснить, почему Франк, такой ещё крошка - он ведь меньше аршина длиной! - всё-таки обладает уже рассудком. Иёрген, не отличавшийся разговорчивостью, повторил лишь свою обычную поговорку: в природе много скрыто тайн!
Но в городе иначе судили об Оливере. Там находили, что его семья должна была бы посадить его на хлеб и на воду за его леность. Разве это дело оставаться дома из-за маленького ребёнка вместо того, чтобы выезжать в море?
Однако если многое было скрыто в природе, то и у Оливера была своя тайна. Конечно он был ленив, но разве у него не было оснований для этого?
Однажды утром он заметил, что у Петры лоб покрылся крупными каплями пота, в то время как она варила кофе.
- Ты нездорова? - спросил он её.
- Да, - отвечала она,
Он не сказал больше ничего, съел свой завтрак и отправился удить рыбу. Он вернулся только к вечеру. Петра сделалась совсем нестерпимой. У неё был такой вид, как будто дна страдает зубной болью. Оливер заметил, с какой осторожностью она жует. Она не хочет пить кофе, не может видеть его и даже ощущать его запах. Она уходит и плюёт по углам...
- Тебе всё ещё нехорошо? - опять спрашивает он.
- Ну да. Ведь ты же слышал это! - отвечает она с раздражением.
Он посмотрел на неё каким-то двусмысленным образом. Совершенно открыто, не скрываясь, он медленно обвел её взором всю, с ног до головы, нарочно так, чтобы она это заметила. Петра потупила глаза и вздохнула.
О, Петра обладает большой сообразительностью, она всё поняла!
- Не хочешь ли ещё кофе? - спросила она и налила ему чашку.
Он не ответил, вздыхая и как будто погружённый в размышления, точно не видел и не слышал ничего. Тронул ли он и её своим вздохом? Во всяком случае, она как-то притихла, стараясь не шуметь, убирая в комнате.
- Пей же кофе, пока не остыл, - сказала она. И вот Оливер, словно очнувшись, пришёл в себя и встал. Где были его мысли? Быть может в стране, где растут апельсины, или... в преисподней?