* * *
Настал пышный, цветущий июнь.
Второго июня Арвид отвез Дагмар, Анну-Марию и Астрид с няней на вокзал; как обычно, они ехали на лето в Дальбю, к его отцу. Сам же Арвид должен был присоединиться к ним нескольку позже, когда получит отпуск в газете. Но он обещал Лидии найти какой-нибудь предлог и остаться в городе.
Под Троицу они с Лидией отправились в Стренгнес. Поездка была сопряжена с известным риском, но оба истомились вечной осторожностью… Он по телефону, загодя, заказал номер в отеле для художника Берглинга с супругой. Тут они едва выпутались из пренеприятной неожиданности. Швейцар отеля, завидя Арвида, весь просиял радостью узнаванья:
- Ба, да это же господин Шернблум! - воскликнул он.
Арвид, судорожно порывшись в памяти, отождествил некстати объявившегося знакомца с мальчишкой-привратником, десять лет назад служившим в "Национальбладет".
- Оскар, если не ошибаюсь? - сказал он, - Прошу прощенья, запамятовал, как дальше…
- Ларссон.
- О, конечно! Позвольте узнать, господин Ларссон, не заказывал ли у вас номера некто Берглинг?
- Как же, заказывал…
- Ну так вот, у него неожиданно изменились обстоятельства, он вам кланяется, а номер, с вашего позволенья, займем мы.
- Как же, пожалуйте.
Они бродили по городку в сумерках. Воздух был насыщен влагой и жаром неостывшего дня. Прошел дождик, но тотчас прояснело. Сладко пахли заросли черемухи и сирени. Суровая башня древнего собора угрюмо чернела на светлом закатном небе. Озеро Меларен, затихнув, светло, широко и пусто отражало пустой, синий небесный свод.
На другое утро, в Духов день, они пошли к обедне. Они истово подхватывали: "Ныне, и присно, и во веки веков". Вместе с паствой они смиренно склоняли головы: "Господи, помилуй меня, грешного…" И они выслушали проповедь. Почтенный старый пастор, по случаю Духова дня, должно быть, сам епископ, говорил о сошествии Духа Святого на апостолов. Он подробно остановился на великом чуде: как апостолы Иисуса, неученые рыбаки, исполнившись Духа Святого, начали говорить "всеми наречиями", и их понимали "Парфяне, и Мидяне, и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фригии и Памфилеи, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедших из Рима, иудеи и прозелиты, Критяне и Аравитяне…"
Арвид ощутил на своем плече голову Лидии. Он и сам едва не задремал, но понял, однако, что пастор уже перешел на современный стиль.
- Никоим образом, - сказал он, - мы, верующие, не должны сомневаться в способности Всемогущего творить чудеса и в наши дни. Но Господь не творит чудес, лишенных смысла. Через Духа Святого апостолы получили способность беседовать со всеми народами, дабы благовестить слово Божие. Такое могло произойти не иначе как чудом, - и то было истинно великое чудо! Но ежели иной швед, проповедуя слово Божие своим же собратьям-шведам, вдруг перейдет на месопотамский, причем на подлинный месопотамский, о котором и ученейшие-то люди нынче почти не имеют понятия, - это тоже будет чудо; но какой в этом чуде, я спрошу вас, какой в нем смысл?..
В голове у Арвида туманилось. Ночь они провели почти без сна.
Мощный гул органа вывел обоих из забытья. И, не совсем стряхнув полудрему, оба уже подпевали псалму:
Клад дражайший, вдохновитель
радости, о Дух Святой!
Я к Тебе, мой утешитель,
воссылаю голос свой.
Там, где высится Твой храм,
Ты открыт святым дарам.
Не отринь души моей
ты от храмовых дверей!
Кладезь мудрости, источник
исцеленья от скорбей,
тяжесть дел моих порочных
с совести сними моей.
Дай возможность мне познать
Божескую благодать.
Дай мне знак, что Божья милость
от меня не отвратилась.
Голубок многолюбивый,
ты простишь любой порок,
но не тех, чей дух строптивый
горд, надменен и жесток.
После службы им захотелось взглянуть на гробницу Стена Стуре Старшего, на туфли епископа Рогге и кое-какие еще исторические достопримечательности. Потом, выйдя за кладбищенскую ограду, они устроились на скамеечке в тени старых кирпичных церковных стен. Похороны, убогие похороны - юный, худенький пастор и несколько провожатых в бедной одежде - прошли мимо. Озеро Меларен все так же блистало тихой водой, и небо так же пусто, безоблачно синело над ними.
- Скажи, - первой заговорила Лидия, - что такое вообще этот "Святой Дух", объясни мне, пожалуйста.
- О, - отозвался Арвид, - не так-то просто тут объяснить. Триединство, состоящее из отца, матери и сына, встречалось почти во всех ранних религиях, от которых пошло то, что ныне зовется "христианством". Но первые христиане были одержимы ненавистью к женщине, - по каким уж там причинам, я позабыл… И мысль видеть женщину в составе высшего божества им претила. Казалось бы, нет ничего более естественного как отвести третью роль Богоматери, деве Марии. Но она женщина и, стало быть, исключалась. А Троица нужна была непременно. Вот ее и дополнил Святой Дух. Произошло это на церковном соборе. И вот тебе в результате картинка светской хроники из Царствия Небесного: грешник умирает, летит к райским вратам, стучится и говорит апостолу Петру: "Прошу прощенья, мне, собственно, не сюда, мне в другое место; но не разрешите ли вы мне заглянуть в щелку?" - "Отчего же, прошу!" - отвечает ему апостол Петр. И он показывает грешнику на самых высоких особ и поясняет: "Вот это Бог-Отец, это Бог-Сын, ну, и так далее…" - "Простите мою дерзость, - возражает грешник, которому, собственно, надо не сюда, а в другое место, - но кто этот господин, что сидит в сторонке такой задумчивый и грустный?" - "Это Святой Дух", - отвечает апостол Петр. "Но чем он так опечален?" И тут апостол Петр шепчет грешнику на ушко: "Ох, и не спрашивай, он думает о Никейском соборе, где его избрали третьим лицом, но при каком незначительном большинстве! А возможно, и не без подтасовки… Он, откровенно тебе сказать, одно-единственное божество, какое явилось в результате голосованья. Вот ему и обидно".
Лидия рассмеялась.
- Да, я помню, - сказала она, - сколько я ломала над ним голову, над этим Святым Духом, когда училась. Бог-Отец ведь тоже святой и тоже дух, и Сын точно такой же. И зачем понадобился еще и третий "Святой Дух"?
- Дело, возможно, просто в том, - сказал Арвид, - что верующие тех времен вовсе не представляли себе Отца и Сына бесплотными духами. Да и нынешние недалеко от них ушли, я думаю.
…Тонкая июньская зелень обступила их, и в траве никли колокольчики, и жужжали пчелы, и в часовне звонили по покойнику, которого только что пронесли.
* * *
Часто они сумерничали подле ее окна, и шум города был так далек, что позволял расслышать перешептыванье ветра со старыми кронами.
Однажды она сказала:
- Сегодня я видела его - того, кого прежде любила. Он не ответил. Они сидели рука в руке, и он выпустил ее руку.
- Ну зачем ты? - шепнула она. - Я же не хотела сделать тебе больно. Мы встретились случайно, прошли вместе несколько шагов, говорили о каких-то пустяках, не помню. И мне просто странно, просто удивительно стало, что вот его я могла когда-то любить.
При этих словах сердце у него оборвалось от счастья, но уже в следующую секунду оно заныло. Оба притихли.
- О чем задумался? - спросила она.
- Так, ни о чем…
- О чем-то, чего мне не надо знать?
- Я задумался о том, что однажды случится. Но чего пока не произошло, того ведь и нет?
Она вопросительно глянула на него.
- Ой, ну не смей предаваться таким глупым, гадким мыслям, - сказала она.
И они поцеловались.
- Спела бы что-нибудь, - попросил он.
Она зажгла две свечи на фортепьяно и спела "О Sonnenschein" Шумана.
Две бабочки залетели в распахнутое окно и кружили вокруг свечей, пока она пела.
* * *
А лето шло.
И однажды в августе Дагмар написала ему, что отец его болен. Прежде здоровяк, последний год он сильно сдал и едва перемогался, но два дня уже как совсем слег. Оправится ли он, неизвестно. Как-никак ему уже семьдесят четыре года.
Арвид бросился к Лидии.
- О, это ты, - недоуменно протянула она, завидя его на пороге. И добавила, с новыми, резкими нотками, каких он в этом голосе и не предполагал: - Но я же говорила тебе, чтоб ты приходил ко мне только в условное время. Мало ли кто может у меня сидеть, ну хоть бы Эстер Рослин…
Он был слегка ошарашен.
- У меня к тебе дело, и важное, - сказал он. - Отец заболел. Не знаю, выживет ли. Я еду к нему.
- Сядь, - сказала она. - Прости мне мою резкость. Нельзя говорить так с тем, кого любишь, нельзя…
Она провела рукой по его волосам.
- Твой отец очень болен?
- Боюсь, что очень, - ответил он. - Ему семьдесят четыре года, и он раньше ни разу, ни разу в жизни не лежал больной.
- О, - сказала она. - Значит, тебе надо ехать. Когда ты едешь?
- Завтра, чуть свет, утренним поездом.
В ее глазах стояли слезы.
- Вот и кончился сон, - шепнула она, будто сама с собой.
Он посмотрел на нее, не понимая.
- Я так радовалась, так счастлива была, - сказала она, - что хоть это лето, всего только лето мы будем вместе, совсем одни, вдвоем.
- Любимая, не навек же мы расстаемся.
- Почем знать.
Он взял ее руку, приложил ладонью к своим глазам.
- Никто не властен над жизнью и смертью, - сказал он. - Но что бы еще могло нас разлучить, скажи?
Вдруг она закричала:
- О, Арвид, не езди! Не теперь, не завтра! Погоди немного, а там, глядишь, можно будет и не ехать. Я знаю, я уверена, твоя жена преувеличивает болезнь отца, просто она хочет заманить тебя к себе!
- Нет, Лидия, - сказал он. - Нет, не такое ее письмо, чтоб можно было там усмотреть преувеличения или побочные виды. И одно уже, что он лежит в постели, само за себя говорит.
Она долго молчала. Потом поднялась и отошла к окну. За окном стоял серенький день.
- Да, да, - потом сказала она. - Поезжай! Долг превыше всего. Поезжай же! И довольно, прости.
- Лидия, - крикнул он. - Лидия!
Вдруг она снова сделалась нежна. И, обернувшись к нему, она сказала:
- Но нет, так нам нельзя расстаться…
Она ничего не видела от слез, она обвила руками его шею.
- Хочешь остаться ночью тут, со мной?
- Хочу ли я?
И она зашептала:
- Больше никогда так не будет, как этим летом, никогда. Никогда больше так не будет. Ты вернешься, и опять тут будет твоя жена, и твои дети. И твоя работа, твои друзья, все, все, куда мне нет доступа. И настанет такой день, когда я уже сделаюсь тебе в тягость, не в радость.
- О, Лидия, о чем ты? Что ты такое говоришь? Сама посуди, Лидия! Я уеду, но я же вернусь, и я люблю тебя, и всегда, всегда мы будем любить друг друга, и зачем думать иначе?
Она улыбнулась сквозь слезы.
- Конечно, - проговорила она. - Всегда, всегда. Или хоть бы нынче ночью, до утреннего поезда.
Он пошел в редакцию, и сделал нужные распоряженья и приготовленья, и пошел домой, и упаковал саквояж, и пошел в ресторацию, и пообедал, и пошел к Лидии.
На утренний поезд, которым он собирался ехать, он опоздал. И он уехал вечерним поездом.
Лидия стояла на перроне и махала ему платком.
* * *
Старику не подняться, и он это знает. Арвид сидит на стуле у его изголовья, и они больше молчат. Окно распахнуто. Из него видно Ясную реку. Тихая, блестящая, плывет она между крутых берегов. Доктор - местный лекарь, совсем юный, и для Арвида новый, - только что ушел. Он дал понять, что конец может наступить со дня на день, а больше двух недель старику не протянуть. Телеграммой вызвали Эрика, он вот-вот приедет. Дагмар сидит в уголке за рукодельем. Девочки играют в саду.
Мысли больного неотвязно заняты блудным сыном, посланным в чужие края и канувшим там, как в воду.
- Как ты думаешь, он жив? - спрашивает он.
- Почем знать, - отвечает Арвид.
В окно залетают радостные вопли девочек - это они завидели сводного брата, девятилетнего Рагнара, которого привел настоятель Юнгберг. Рагнар умеет вырезать берестяные лодочки и рассказывать сказки.
Настоятель входит к больному. Арвид уступает ему свое место подле изголовья.
- Ну что? - спрашивает пастор. - Сильные боли?
- Мне совсем не больно, - отвечает старик.
- Да, брат, - говорит пастор. - Я ведь к тебе не как духовник пришел, просто как друг. О последней черте мы с тобой оба знаем одинаково.
- А я о ней и не думаю, о последней черте, - отвечает больной. - Я больше вот о них думаю, о тех, кого тут оставляю. И, главное, о нем, ну, сам знаешь. Жив ли он, нет ли? Слишком я был с ним крут. Тогда мне казалось, что иначе нельзя. Но, видно, я был слишком крут.
Он опустил веки и, кажется, задремал. По глубокому дыханью больного убедясь, что тот спит, пастор тихонько заговорил с Арвидом.
- Такому человеку, как твой отец, не нужно мое посредство. Он всю жизнь был сам себе духовник. Но мне часто случается готовить больных в последний путь. И если они меня спрашивают про геенну огненную, я отвечаю обыкновенно, что не так уж она страшна. И, представь, меня отнюдь не всегда выслушивают благодарно. Года два назад умирал один старик, так тот просто взбеленился: "А я-то, дурак, весь год утешаюсь, все думаю - каково там Улле Эрксу в геенне огненной!" А одна восьмидесятилетняя старушка нынче весной исповедалась мне перед смертью. Знаешь, - это, пожалуй, можно и рассказать, - она признавалась не в том грехе, который сделала, а в том, которого не сделала. Она покаялась, что пятьдесят лет назад, еще молодой, все собиралась подсыпать "чего-нибудь" в еду немилому мужу. А самое главное - не подсыпала-то только со страху. Со страху перед топором палача, если дело раскроется, и перед преисподней, если не раскроется. А потом она спросила меня, придется ли ей теперь отвечать за грешные, нечестивые мысли.
- Ну, и вы?
- Я сказал ей, что в грешных, страшных мыслях никто не властен, что ад существует для живых, не для мертвых. И тут она побелела как мел, приподнялась на подушках: "Ах, кабы знать это пятьдесят-то лет назад, когда Эрик Перс меня домогался!"
Арвид задумался.
- Так что же, - спросил он, - истинная вера в загробные муки способна кого-то обуздать, исправить?
- Очень сомнительно. Достаточно заглянуть на два, три столетья назад. Люди тогда все почти поголовно верили в муки ада, а жили и грешили, в точности как сейчас, да нет, еще страшней. Ту старушку я знал много лет и слыхал, что она была когда-то красавица и чудесная женщина. Полагаю, что от греха ее удерживало совсем другое, чего она и сама не могла понять и что мне трудно определить словами. Трудно находить слова для таких вещей. Для важного, для насущного, для главного… Чем больше живу, тем больше в этом убеждаюсь. Есть у моей паствы одна общая особенность. Они думают о преисподней очень спокойно. Здешний народ хорошо все понимает, не хуже пастора. А сектантство нынче не в чести. Старики все почти повымирали, а дети живут уже совсем по-другому - печальное, тяжелое детство так их изморило, что им хочется поскорей наверстать упущенное…
И, поднявшись уходить, он добавил:
- Вермландцы вообще люди быстрого и пытливого ума. Если верить записям, тысяча шестьсот тридцать четвертого года, почти каждый мальчик и каждая девочка в епархии уже тогда умели читать и писать. А как они издавна любят танцевать и петь, как они музыкальны. Так что сектантству негде развернуться, нет почвы. Бывали периоды, оно находило, как чума, но скоро отступало.
В распахнутые окна летел ясный голосок Рагнара:
Старой Швеции задор
сохранился до сих пор:
сильный дух, сердечный жар
и поэтов светлый дар.
В пестрых далях полевых -
глаз мерцанье голубых,
бурных, словно море в грозы,
или нежных, точно слезы.
Арвид получил от Лидии одно-единственное письмо. Но там была такая строчка, фраза, из-за которой он носил письмо с собой и, оставаясь наедине, беспрестанно перечитывал.
Последние же две недели она не подавала о себе вестей. Уж не заболела ли? Отчего она молчит? Каждый вечер, когда почтарь приносил позавчерашние газеты, Арвид жадно на них набрасывался и, холодея от ужаса, перечитывал объявления о смерти… Однажды он в страхе прочел там имя Лидии… Но то оказался ребенок трех месяцев. И в той же газете, среди брачных объявлений и объяснений в любви он обнаружил следующее: "Каждое утро хожу мимо тв. окон. Если бы придать мыслям образ, тв. комн. была бы полна роз. Лидия".
Он не мог сдержать усмешки: "А имя Лидия, однако же, не такое редкое, как мне казалось".
Объявление пониже гласило:
"Адъюнкт желает познакомиться с образован, дамой (предпочт. учительницей) в возр. 30 лет, с хор. цветом лица, хор. зубами, средн. или больш. роста, музыкальн. В ответ посыл. фотогр. помеч. "Швеция 1908", такому то…"
"Бедняга, - подумал он, - живет, верно, в какой-нибудь медвежьей дыре…"
И тотчас, чуть пониже, стояло:
"Буду в 9 ч. - С."
И он подумал: "Ох, и каких трагикомедий, каких историй в духе Боккаччо или в духе Мопассана можно насочинять на основании одних только газетных объявлений! Но я, однако, не сочинитель и не хочу им становиться, не надо, Боже упаси! Что угодно, только не это!"
И дальше он подумал: