* * *
В конце жизни, оглядываясь на ту пору, осень 1908 года, Арвид Шернблум в мыслях всегда называл ее "подвальным коридором". Само собой напрашивалось сравненье с узким, петляющим подземным переходом, и он все идет и идет по нему, а переход все уже, все тесней, все темней, и вот Арвиду приходится, наконец, ползти на четвереньках… И ни выхода, ни слабой полоски света… Он вдруг ощутил себя старым. С каждым днем он словно на год старел.
Наутро, после того вечера, когда он тщетно звонил у ее двери, он получил от Лидии записку:
"Арвид. Прости мне, что я не открыла. За час перед тем пришло твое письмо, и у меня не было охоты тебя видеть. Да и вряд ли женщина, предававшаяся любовным утехам, может много для тебя значить.
Я готова была к упрекам - но только не к этому. А теперь я хочу быть одна. Не ищи со мной свиданий.
Лидия".
С пересохшими губами, бледный, он смотрел на ужасный листок бумаги.
Прошел день и настал вечер, прежде чем он собрался с силами ей ответить.
"Лидия. Из первого моего письма ты вывела, должно быть, неверное заключение о том, что я перечувствовал, читая твое, - что я перечувствовал, увидав слова "когда ты уезжал, я была с другим". Мне сделалось дурно, я кинулся в уборную, меня там вырвало…
Но отвечал я тебе уже два часа спустя. Я вспыльчив, но отходчив, и, когда я к тебе писал, я уже тебя простил. Да и кто я такой, чтоб тебя судить? Но я никак не возьму в толк, отчего тебя так рассердило упоминанье о "любовных утехах". Ну, а как ты сама бы выразилась? Ты пишешь - это не любовь. Стало быть, "любовные утехи"? Ничего не поделаешь, так это принято называть. Ты пишешь - "я готова была к упрекам". Ах, так ты не ждала похвал? Приятная неожиданность.
В одном прими уверенья: никогда больше я не обеспокою тебя непрошеным визитом, не буду стоять, как нищий, под твоей дверью. С меня довольно и вчерашнего.
Арвид".
После двух, как вечность, долгих дней пришел ответ.
"Арвид. Спасибо тебе за твое прощенье, только мне оно ни к чему. Я не порадую тебя позой кающейся Магдалины. Я готова была к упрекам - да. Но не к ироническим ужимкам, не к острословию относительно любовных утех и арифметики австралийских аборигенов.
Никогда я не думала, никогда, никогда, что ты можешь написать мне такое.
Лидия".
Побелев, сжав зубы, он скомкал ненавистное письмо и швырнул в огонь.
Сгорбясь, словно старик, уставясь глазами в землю, ходил он привычной дорогой в газету и обратно домой. Ему не хотелось кланяться знакомым, останавливаться, разговаривать. Однажды он понял, что точно так же прошел и мимо Лидии, не взглянув ей в лицо, не поклонившись. Но лишь из-за усталости, из-за глухого отчаяния. Он просто не в силах был снимать шляпу, поднимать глаза. Да и не все ли равно - с поклоном или без поклона проходишь ты мимо человека, прежде самого тебе близкого на свете, а нынче такого далекого? Так он потом подумал.
Ему не спалось ночами. А стоило ему забыться в тонкой дреме, как его тотчас обступали страшные сны. И всегда это была она, вечная она: голая, с голым чужим мужчиной. У незнакомца была голова, но не было лица. Арвид стонал в полусне. Его стоны будили Дагмар, и она справлялась, не захворал ли он.
И стала наведываться к нему мысль о смерти и о том, что она желанна ему. Иначе не распутать клубка. О простом самоубийстве он не помышлял. Он был застрахован, и у него оставалась еще забота о своих. И он придумал, как умереть, не давая крючкотворам повода признать его самоубийцей. Вот придет зима, будет снег, будут морозные ночи - теперь уж недолго, - и однажды вечером он купит бутыль водки, простой водки, и заедет далеко-далеко за город, к лесу, и там выпьет всю водку или уж сколько в него влезет и ляжет спать в сугроб. И, конечно, не проснется.
Днем он двигался, словно сомнамбула. Работал он, как автомат. А дома был тих и хмур. Разрыв с Лидией вовсе не исправил его отношений с Дагмар. Какое! Она стала еще дальше ему, еще безразличней, чем прежде. Что бы она ни сделала, что бы ни сказала, все раздражало его. Страсти и прежде не было, но было же доброе отношение! Теперь, когда она, не догадываясь о том, стала помехой его счастью, он начал смотреть на нее иначе. Девочек, Анну Марию и младшую, Астрид, он перестал замечать. Он рассеянно ласкал их, рассеянно слушал их лепет. Однажды, качая Астрид на коленях, он поймал себя на странной мирной мысли: кем ты будешь, когда вырастешь, дитя? Будешь ли ты, как Дагмар, приманившая в свои сети мужчину и почивающая на лаврах, или как Лидия, которая все приманивает одного за другим и не угомонится, покуда старость или смерть не окоротят ее…
Ибо в одном он был уверен: его преемник, кто бы он ни был, не соблазнял ее, но она сама его соблазнила. И еще одно он знал - тот моложе его, может быть, моложе и Лидии. Он сам не понимал отчего, но он знал это точно. А кто уж он такой, этого он не знал, даже смутно не догадывался. И не оттого ли в отвратительных снах тот являлся ему без лица?
…Иной раз что-то сильнее его воли гнало Арвида к Юхановскому кладбищу. Он останавливался у могилы Добельна, стоял и смотрел на камень, безотчетно долго. И читал надгробную надпись:
БАРОН
ГЕОРГ КАРЛ ФОН ДОБЕЛЬН.
ГЕНЕРАЛ-МАЙОР.
В битвах при Поросалми, Сикайоки, Ню Карлебю и Лаппо выказал геройство на службе Отечеству
И сверху, вокруг герба:
ЧЕСТЬ - ДОЛГ - ВОЛЯ
А потом он поднимал взгляд на окна Лидии. Там горел слабый свет.
Прошел ноябрь. Тьма с каждым днем все гуще обволакивала зимнюю землю.
Однажды, в декабре, незадолго до Рождества, ему домой прислали от переплетчика несколько книжек. В их числе была "Илиада" в старом переводе И.-Фр. Юханссона.
Запутанная история; книга предназначалась Лидии. Как-то еще ранним летом, - короткая, блаженная пора, в которую теперь не верилось, - у них зашел разговор об "Илиаде". Она никогда не читала ее и очень бы хотела прочесть. И вскоре он напал на "Илиаду" у букиниста и купил ей в подарок. Но книга была так потрепана, пожелтела, что пришлось прежде отправить ее к переплетчику. И вот наконец в руках у Арвида два изящных томика в серой коже с нехитрым тиснением - лира, щит.
Послать их ей? После всего? Но ведь она подумает, что это предлог, попытка к сближенью, выпрашиванье любовной подачки.
Но ведь он обещал ей "Илиаду". И он запаковал томики и отправил с посыльным.
Через несколько часов, уже в сумраке полдня, он встретил ее на улице Королевы. Она остановилась и протянула ему руку.
- Благодарю за книги, - сказала она.
- Благодарю…
Они вошли в переулок.
- Ты так внимателен, - сказала она.
Он не тотчас ответил. В горле застрял комок. Лишь уверясь, что голос не выдаст его, он сказал:
- Это ведь твои книги. Я еще летом их для тебя купил. Просто они завалялись у переплетчика.
И они пошли молча.
- Да, - потом сказала она. - Ну, а теперь мне пора домой. Прощай.
- Прощай.
* * *
Назавтра он снова встретил ее в тот же час и почти на том же углу в том же сумраке зимнего полдня, в сетке мокрого снега. Проходя, они обменялись учтивыми поклонами.
А вечером он написал ей письмо.
"Лидия.
Так не может дольше продолжаться. Делай со мной что хочешь.
Я до сих пор не вполне тебя понимаю, со временем, верно, пойму… Как задело тебя мое октябрьское письмо! Да собери я все самые грязные и низкие слова нашего языка и швырни их тебе в лицо, - я этого не сделал, мне такое и в голову не приходило, но вдруг, по если бы я даже так сделал, - что бы все эти слова значили в сравненье с одной-единственной строчкой твоего письма: "Когда ты уезжал, я была с другим".
Но ты обиделась, и я прошу у тебя прощенья. Ведь ты вся моя жизнь. Без тебя мне не жить. Я не могу больше встречать тебя на улице и проходить мимо, словно чужой.
Ты не захотела моего прощенья. Ты надсмеялась над ним.
Но мне так нужно твое прощенье! Прости меня!
Арвид".
Он написал это письмо за два дня до сочельника. Ответа он не получил.
* * *
И наконец-то выпал снег, и настал сочельник.
Арвид Шернблум был свободен в этот день. Он уже с утра запаковал и надписал рождественские подарки Дагмар, детям и служанке. Прежде он, бывало, к каждому подарку сочинял веселые стихи. Теперь он ничего не написал, кроме имен.
Весь день он кружил по улицам под легким снегом, а снег все падал, все падал.
На перекрестке он обменялся беглым приветствием с Филипом Стилле.
- С Рождеством тебя! - сказал Филип.
- И тебя тоже… Кланяйся супруге! - Филип Стилле вот уже два года был женат на Элин Блюхер. Детей у них не было. Они не могли себе позволить такую роскошь, как однажды объяснил ему Филип.
На площади Густава Адольфа Арвиду встретился Хенрик Рисслер. Арвид хотел было в рассеянии снять шляпу, но, одумавшись, кивнул. Недавно они перешли на "ты". И Рисслер стал ему, пожалуй, милее.
- С Рождеством тебя! - сказал Хенрик Рисслер.
- Спасибо, тебя тоже…
- Не выпить ли нам по такому случаю?
- Отчего же!
Они пошли к Рюдбергу и заняли диванчик подле окна с видом на площадь.
- Чудо, как хорош замок за этой завесой снега, - сказал Шернблум.
- Да, - подхватил Рисслер, - однако же тот, кто не видал замка десять лет назад, до восстановительных работ, в сущности, не имеет о нем понятия. Таким он уже не будет, верно, ближайшие сто лет.
Оба молча наблюдали игру теней за окнами, прохожих, то и дело останавливавшихся поздравить друг друга с Рождеством…
- Скажи, - начал Шернблум, - вот у тебя в одном рассказе Шекспирова цитата:
Земля пристыжена
и более носить меня не хочет.
Я загостился тут и потерял
дорогу в жизни.
Откуда это?
- Из "Антония и Клеопатры", - ответил Рисслер. - У него, когда он писал трагедию, была какая-то запутанная история с некой смуглой дамой - "The dark lady". Но ничего, он нашел свою дорогу в жизни, дорогу к захолустной дыре, где он родился и где хотел умереть. А перед тем успел-таки купить себе землю и, захудалое дворянство, дабы, проживши жизнь комедианта и подозрительного сочинителя, сойти в могилу достопочтенным мужем.
Арвид смотрел и смотрел на игру теней за окном. Вот прошел Кай Лиднер, он поднял воротник.
Кай Лиднер был тот самый знавший русский язык юноша, который помогал ему с переводами. Ему недавно минуло двадцать пять лет, и он был неизменно погружен в глубокую тоску. Как-то еще прошлой весной он объявил Шернблуму, что ему недостает лишь достойного предлога, чтобы лишить себя жизни. Он страдал от черной бедности и с трудом перебивался со дня на день. Но это не казалось ему достойным предлогом. Он считал себя нигилистом и анархистом. Арвиду вспомнилось, как однажды - не на Троицу ли? - он упомянул о нем в разговоре с Лидией. И когда он рассказал ей, что тот все собирается покончить с собой, она ответила: "А, вздор. Одна болтовня, конечно. Но у него такое милое имя. Кай Лиднер. Красиво…"
Воспоминанья уже пошли цепляться одно за другое, но Хенрик Рисслер вывел его из задумчивости:
- Согласись, что с приговором Викселлу вышло безобразно. Профессор экономики, в юности сидевший в тюрьме за богохульство, известный своим только что не патологическим правдолюбием, вдруг берется за старое и читает перед сборищем молодых лоботрясов лекцию о непорочном зачатии, пересыпая ее шуточками самого рискованного свойства. Что он такое говорил, газеты не пересказывают, сообщают лишь, что он нес пошлый и вредный вздор. И вот дюжина писак, и среди них - увы! - наш общий друг Кригсберг, не верующих ни в Бога, ни в черта, голосят на все лады, что он, мол, перешел всё границы, что это недопустимо, что его надо судить! И его судят! И осуждают! Ну и суд у нас! По закону в подобных случаях осуждают того, кто вызвал "всеобщее возмущение". Но у аудитории он возмущения не вызвал, напротив - лоботрясы ликовали! Он вызвал всеобщее возмущение у Кригсберга и иже с ним! Или вернее сказать, Кригсберг и иже с ним из кожи вон лезли, чтобы направить на него "всеобщее возмущение". И вот за это-то Викселла осудили!
- Да, - согласился Арвид. - Безобразно…
- Ну, а как тебе нынче работается в "Национальбладет"? - спросил Рисслер. - Подумать только. Покойного Улафа Левини заменил доцент Лоок. Гуркблад и Торстен Хедман чересчур высоко занеслись и до газеты не снисходят. Наш Маркель перекочевал в "Дагенс пост". И его заместил Кригсберг! Из всей прежней команды девяносто седьмого года уцелел один Донкер! Однако же - жив курилка!
- Да, - отозвался Шернблум, - с девяносто седьмого года немало воды утекло. Ну, мне пора. Ты остаешься?
- Пожалуй, посижу еще часок. Будь здоров. Ах нет, погоди-ка. Послушай, ведь это Лоок писал недавно о Паскале? О том, что Паскаль мастер сомненья? Ну да, Паскаль ему от Улафа Левини в наследство достался. Больше он ничего от Левини не взял. Если верить биографии Паскаля, написанной его сестрой, так он ни секунды не сомневался ни в одной из "божественных истин". Он был слаб, хрупок, много болел и был всячески предрасположен к религии. Но он к тому же был одарен блистательными способностями к математике и физике. Оттого-то он и значил так много для церкви. Когда обычный служитель, простой пастор защищает слово Божие - кому какое дело? Он справляет свою должность, не более. Но когда такой муж науки, как Паскаль, как Ньютон, как Сведенборг, защищает веру - это надо ценить. Вот церковь с ними и носится.
* * *
Арвид Шернблум плутал по улицам под густым снегом.
До обеда еще было далеко. В сочельник у них всегда обедали не раньше шести. Он пошел к "Дю Норду" и там заморил червячка.
За столиком у окна сидел какой-то поэт с двумя актеришками. Арвид сел к ним поближе и слушал, как поэт распространяется о своей первой любви.
- Еще в начале семидесятых годов, - говорил поэт, - я без памяти любил одну девушку, продавщицу из табачной лавки, и мы с ней прекрасно ладили. Но вот пришел другой поэт и отнял ее у меня, поэт в мехах и злате! Эдвард Бэкстрём! Что ж, я послал ее к чертям. Но однажды поздно вечером я повстречал ее на улице, и мы пошли вместе к Корабельному острову. Ночь стояла чудесная, месячная. И я стал корить ее за неверность. И вдруг она встает на парапет, простирает ко мне руки, говорит: "Клянусь, я никого в жизни не любила, кроме тебя!" - и бросается в воду!
- Ну, и ты, конечно, прыгнул следом и выловил ее? - справился один из собеседников.
- Да нет, - отвечал поэт. - Завоевывать ее мне уж не надо было! Я просто спустился к воде, ухватился за цепь и подтащил девицу к берегу. А потом усадил ее на извозчика и отвез к мамочке. И пока я объяснял старушке, что к чему, явился Эдвард Бэкстрём в своей роскошной шубе. Тут старушка показывает ему на меня: "Этот молодой человек спас нашу Лидию!" И Эдвард Бэкстрём берется за чековую книжку. Но я ему: "Нет, прошу прощенья, господин Бэкстрём, я тоже поэт!" И - я ушел.
Арвид слушал. "Лидия". Стало быть, и в семидесятых годах была еще какая-то Лидия. Ах, да что же это я? Конечно, они ведь всегда были и всегда будут. Вечно. Как природа.
И снова он плутал по улицам под густым снегом.
Что-то погнало его к Юхановскому кладбищу, ноги сами понесли его туда.
И снова он стоял у могилы Добельна и разглядывал стертые золотые буквы:
ЧЕСТЬ - ДОЛГ - ВОЛЯ
Неведомо отчего, мысли его кружили вокруг Кая Лиднера. "Красиво", - сказала она тогда о его имени. Своими обязанностями в газете всю эту осень Кай Лиднер пренебрегал. Последние недели он почти вовсе там не показывался. Хвораю - так он это объяснил. И точно, выглядел он скверно. Донкер поговаривал о том, что пора бы с ним распроститься. Господи, до чего же уныло брел он давеча мимо окон кафе Рюдберга! Не человек - тень…
- Арвид.
Он обернулся. Это Лидия.
- Я посмотрела в окно, вижу - ты, но я подумала, может, я обозналась.
Он молчал. Она шепнула:
- Пойдем ко мне. Он покачал головой.
- Нет, - сказал он. - Слишком поздно ты надумала. Ты слишком страшно, слишком долго мучила меня.
- Прости меня, - зашептала она. - И пойдем, прошу тебя, пойдем. Я так боюсь одна, мне так плохо. Не отталкивай меня теперь. Во второй раз я тебя уж не позову.
Он пошел за нею.
Они сели у окна. А снег все падал, все падал. Глаза у нее стали еще больше от слез.
- Скажи мне только одно, - попросил он. - Вот ты тогда написала, что тебе захотелось проверить, можешь ли ты что-то значить в чужой судьбе. О чем это ты?
- А… Это так, пустое…
- Каждый ведь может быть властен над чужой судьбой. Надо стараться только не злоупотребить своей властью. Или я не прав?
- Нет, отчего же, - сказала она. - Только знаешь что? Пускай все это занесет снегом, ладно?
- Да, - ответил он, - пускай.
Они сидели щека к щеке и смотрели в окно. А снег все падал, все падал.
На столе лежали томики "Илиады", и он спросил:
- Ты прочла?
- Нет, - сказала она. - Почитай мне что-нибудь оттуда!
Он взял один из томиков - второй - и полистал. Ему попалась четырнадцатая глава, и он прочел место, где рассказывается о том, как волоокая державная Гера просит у Афродиты ее пояс, чтобы пленить Зевса и таким образом использовать его для своих политических замыслов.
…Ей, улыбаясь пленительно, вновь отвечала Киприда:
"Мне невозможно, не должно твоих отвергать убеждений:
Ты почиваешь в объятиях бога всемощного Зевса".