И снова иронически засмеялся, когда возвратилась боль - с еще большей силой, чем прежде. Но он продолжал притворяться, что все это сделано ради Франциска, Лодовико Сфорцы или неблагодарного Лоренцо Медичи.
- Труд слишком важен. Потому-то я и доверил свое достояние тебе.
- Тогда почему?..
- Я сжег то, что было легкомысленным и опасным, из-за чего дело всей моей жизни могло не быть принятым всерьез. Можно рассказывать сказки, но мошенничать - нельзя. Ты же поверил, что я тайно побывал на Востоке? Поверят и другие. Если откроется, что это лишь выдумка, не поверят ни единому слову из моих трудов. Если принц попробует построить какую-нибудь из придуманных мной летательных машин, а летчик, как и должно, разобьется подобно Икару, обо мне еще долго будут помнить как еще об одном фокуснике и шарлатане, таком же, как мой давний приятель Зороастро да Перетола, да попадет душа его в рай.
- Вы могли бы просто предпослать книжке вступление и объяснить то, что объяснили мне, - сказал Франческо.
- И ты бы поверил?
Боль разливалась по руке, плечу и груди Леонардо, словно онемение было пустотой, которую она сама заполняла.
Франческо опустил глаза.
- Нет. Я и не верю.
- Ты усомнился в своем господине в последние его часы, Франческо; ты есть, каков ты есть. Quod erat demonstrandum. А теперь отведи меня в постель, дружок. - Леонардо говорил с трудом, задыхаясь. - А потом позови этого лучшего из королевских лекарей… и священника, чтобы я принял Святое причастие.
Глубокая знакомая боль стала настойчивей, и ему пришла странная мысль, что его грудь отверзнется, как у льва, которого он сделал два года назад из металла и войлока.
И тут да Винчи увидел Франческо, который застыл, словно все движение замерло; юноша склонился над ним в позе, которую невозможно было сохранить долее чем на миг. Но он замер в ней, а потом Леонардо увидел, что его юный знатный друг и слуга исчез - как во сне, когда место действия и персонажи сменяются без видимой последовательности, - и обнаружил, что стоит перед им самим созданным собором памяти.
Собор был обширней и больше, чем великий Дуомо во Флоренции или монастырь Санто Спирито Брунеллески. Множество сводов поднималось с восьмиугольных пьедесталов, а над сводами чистое флорентийское небо пронзали купола. Собор был так же безупречен по форме, как геометрическая теорема, ибо был, по сути своей, ожившей математикой. Он был чисто белым и блестящим, как шлифованный камень, и воплощал в себе все, что хотел отобразить в архитектуре Леонардо и чего он никогда не мог точно воссоздать, кроме как в уме.
Как много раз прежде, Леонардо вошел в собор, где хранились сокровища его жизни. Маэстро Тосканелли хорошо обучил его, ибо теперь, в конце жизни, у Леонардо был безопасный приют - воспоминания, где он мог затвориться от боли и страха смерти. Давным-давно Тосканелли посоветовал ему возвести в своем воображении храм, чтобы хранить образы - сотни, тысячи образов; где будет все, что Леонардо пожелает запомнить.
Храм его опыта и знаний, равно святых и греховных.
Так Леонардо научился не забывать. Он ловил ускользающее, эфемерное время и удерживал его здесь - все события его жизни, все, что он видел, читал или слышал; вся мука и отчаяние, любовь и радость были тщательно и аккуратно разложены по полочкам в колоннадах, часовнях, ризницах, двориках и переходах.
Леонардо прошел под большими рельефами и терракотовыми медальонами (каждая фигура и линия - ключ к памяти) и через главные ворота вошел в северную башню. Перед ним, преграждая путь, стояла бронзовая трехголовая статуя, изображающая начало мироздания. Одна из голов принадлежала его отцу: крепкий подбородок, орлиный крючковатый нос, выражение грубой ярости на лице. Вторая, рядом, была головой Тосканелли - спокойные, мягкие черты, глубокие усталые глаза, сочувственно глядящие на Леонардо. А третий лик был ликом Джиневры де Бенчи - самым прекрасным из всех, что когда-либо видел Леонардо. В юности Леонардо пылал к ней страстью и даже собирался жениться. Но это было до того, как его обвинили в содомии и публично унизили.
У Джиневры были те же прикрытые тяжелыми веками глаза с пристальным взглядом, что и у Изабеллы д’Эсте, с которой Леонардо писал Мону Лизу, - но лицо Джиневры было юношески округлым, и его обрамляли кудри. Однако это был ее рот, с надутыми, но плотно сжатыми губками, придающий ей одновременно чувственно-земное и возвышенное выражение. Как и в жизни, глаза ее отражали сияние рыжих волос. Она выглядела словно Ева, изгнанная из райского сада.
Леонардо смотрел на лики овеществленного знания, сюжет, известный любому студенту университета по "Жемчужине философии" Грегора Рейха. Хотя Леонардо никогда не учился в университете, книгу он читал и помнил фронтиспис, на котором изображались три ветви философии: materia, что была природой или материалами, mens, или свойства разума, и caritas, что означало любовь. Все исходило из этих трех голов, которые безучастно смотрели на него всякий раз, когда он заходил в их придел за толикой-другой информации.
Но теперь прекрасная скульптурная голова Джиневры медленно ожила, выразительное лицо стало подвижным, высокоскулые щеки зарделись, а глаза выблекли до того неестественного цвета, какими он некогда написал их. Она повернула голову, взглянула на него и улыбнулась. И в ее лице и глазах Леонардо увидел отражение себя, каким он когда-то был: эгоистичный, чувственный, думающий лишь о себе, не способный любить. Она была жестоким зеркалом для старого кающегося грешника.
Когда Леонардо подошел к ней, ожили головы его отца и Тосканелли.
- Что тебе здесь надо? - сурово спросил отец, точно он все еще был нотариусом, даже в смерти предостерегающим клиентов.
Пораженный вопросом, Леонардо не ответил. Статуя двинулась к нему, перегородив проход.
- Здесь для тебя убежища нет.
- Нет убежища для содомита и убийцы, - сказала Джиневра, и глаза ее блеснули, точно налитые слезами.
- Я не был содомитом! - Леонардо почти кричал.
- Это не имеет значения, - спокойно сказал Тосканелли. - Память - для живых.
- Ты не можешь находиться здесь, - сказал отец. - Тебе остался лишь ад.
- Мы проводим тебя туда, - сказала Джиневра.
И создание потянулось обнять его, выступив из красновато-коричневой тьмы входного портала.
Леонардо отшатнулся, едва избежав каменной длани, а потом скользнул мимо этого чудища, принявшего облик тех, кого он больше всего любил - и больше всего ненавидел.
Он пробежал через нартекс и нырнул в неф, а из него через приделы - в сводчатые залы и бронзово-золотые врата, что вели в крестильни, где находился его опыт, его книги и все те, кого он встречал и знал. Он бежал залами и коридорами, по часовням и хорам, что были куда большим, чем просто повторяющиеся обрывки сведений, которыми он некогда загружал память, - здесь призрачно витала сама его жизнь, холодные стены и морозные иглы страха, борозды возвышенной и чувственной любви; молельни безопасности и чистых сверкающих размышлений и темные палаты ненависти, честолюбия, вины.
Справа от него выход вел в галерею, и он вздрогнул, понимая, что это. Он придумал мавзолей, прекраснее всех, созданных прежде, и, как большинство его проектов, мавзолей этот так и не был построен. Он знал там все террасы, и двери, и погребальные залы, в каждом из которых хранилось по пяти сотен урн, а каждый склеп был сделан как этрусская гробница. Переходы напоминали лабиринты пирамиды Хеопса или сокровищницы Атрея в Микенах.
Когда Леонардо торопливо шел по холодящему подошвы мраморному полу, он миновал темную комнату, куда не мог заглянуть, осознав, что в одном из созданных им саркофагов он найдет себя. Открытие обдало его холодом, но не удивило, потому что он знал, какой из проходов ведет к выходу из гробницы - вниз по ступенчатым террасам и наружу, на улицы Флоренции, в ясный прозрачный свет города его юности. Быстро, нигде не задерживаясь, шел Леонардо по собору, на постройку которого ушла вся его жизнь, но в этих последних залах он не мог не остановиться. Как может он разорвать с ними связь - даже сейчас, в миг смерти? Он заглянул туда - и увидел ангелов, роняющих с высот огонь на войска. Он увидел самого себя, занимающегося любовью перед портретом возлюбленной, и ангелов, следящих за ним с потолка зала пыток, когда он приносил в жертву друга. Он смотрел на свою великую фреску "Тайная вечеря" и видел себя плывущим сквозь облака горних небес на воздушном шаре вместе с рабом калифа, видел себя летящим и падающим в машинах собственного изобретения; а внизу, на просторах морей, он видел прикованных к веслам, тонущих невольников; он видел, как сам дышит под водой. А за морями, на полях сражений его машины стреляли, пиры пились и поражали солдат. И в самом центре картины, как в волшебном фонаре, он увидел себя, давящего кулаками вырванные у трупов глаза; и призраки рая, отражавшиеся в гаснущих перед смертью женских очах.
А потом Леонардо нашел и распахнул бронзовые двери, что вели наружу, и стоял на ступенях террасы в мягком, почти синем свете, что нисходит перед сумерками. И вдыхал прохладный ароматный ветер, глядя на Флоренцию, простершуюся внизу.
"Я не мог умереть", - думал он, вдыхая запахи гиацинтов, лилий, цыплят, фиг, бобов, рыбы и дыма, смешанные с запахами коней, испражнений и мочи, - такие знакомые запахи города, который он любил. Отсюда он видел большой медный купол Дуомо, а дальше - баптистерий и кампанилу. Он вернулся домой. Вот струится, как само время, изжелта-зеленая Арно, и древние стены ограждают город, а внизу, под ним, простерлись набитые людьми здания, лавки и церкви, виллы и хижины, сады, оливковые деревья и пруды с таволгой и лилиями, замки и обрамленные колоннами дома знати. Улицы, заполненные купцами и усыпанные мусором, затянутые пергаментом окна домов, праздники…
И вот он идет по улицам, снова юный, останавливаясь на рынках, ярмарках и базарах, пробиваясь через толпы уличных торговцев, подмастерьев, нищих и купцов, торгующих сатином и шелком. Видит высоких кавалеров со светлыми волосами и длинными носами и статных благовоспитанных дам, которые подвязывали волосы и носили платья из золотой парчи, отливающей кричаще-лиловым, зеленым, винным. Уличные торговцы нахваливают свой товар и торгуются с покупателями, нищие трясутся и пляшут ради динара, маленькие оборванцы носятся и вопят, пугая укрытых вуалями жен горожан, что торопятся попасть домой до вечернего колокола.
Слухи омывают его, как теплая мыльная вода купален: юноша из Болоньи арестован в день святого Иоанна за то, что срезал с поясов кошельки; кого-то повесили, но он не умер, и пришлось его вешать заново; чей-то медведь порвал дочь Джоаччино Берарди (но она, хвала Господу, жива!); в Палаццо Синьории ударила молния, а в Венеции родилось чудище с рогом посреди лба и ртом от самого носа…
Он пересек Понте Веккио, мост, вдоль которого тянулись лавки с измазанными в крови мясниками и визжащими свиньями.
Улицы начали темнеть и пустеть, и Леонардо услышал вопли и стенания плакальщиков, нанятых идти за гробом в небольшой процессии. Шестьдесят крестьян с факелами шагали по улицам, некоторые останавливались у маленькой калитки большого дома или дворца, чтобы купить флягу кислого вина. Таков был обычай Флоренции.
Леонардо знал, что сопровождают они его, и сбежал через лабиринт тошнотворно узких улочек, совершенно укрытых арками и нависающими стенами. Дома, обомшелые и сырые, походили на огромных сумеречных тварей, застигнутых в миг между вдохом и выдохом. Их плитки и стены под раскрошившейся штукатуркой покрывали сотни трещинок-граффити, как покрывают кожу восточных рабов фантастические татуировки; но испещренные письменами, примитивными портретами, крестами и знаками юношеской любви стены Флоренции будут жить так же долго, как ее камни.
Он шел пустыми аркадами и мощенными плиткой мостовыми квартала ремесленников, мимо меховых и кузнечных лавок, торговцев овощами и фруктами; товары и продукты в большинстве лавок были убраны, а окна закрыты для безопасности - было уже около семи вечера.
Он прошел улицу златокузнецов, миновал мастерскую Боттичелли и вышел наконец к мастерской Андреи дель Верроккьо, серому трехэтажному дому на виа дель Аньоло. В отдалении вставал Дуомо - собор Санта Мария дель Фьоре, величайшее творение величайшего города мира.
Здесь Леонардо жил и учился десять лет, и за это время Верроккьо попеременно был ему отцом, учителем, другом, партнером и духовником. Из открытых окон второго этажа до Леонардо доносился высокий голос хозяина. Спорили о парадоксе Донателло: даже уродливое может быть прекрасным.
Леонардо не смог сдержать улыбку, но его грезы прервало причитание плакальщиков где-то неподалеку.
Через несколько часов прозвонит колокол, хотя ворота останутся закрытыми почти для всех. Солдаты и стража бросят все силы на защиту добрых граждан Флоренции. Наступил канун Пасхи, и в полночь из древних кремней, принесенных крестоносцами от Гроба Господня, будут высечены искры и огненный голубь слетит с Дуомо. Мощенные булыжником улицы захлестнут толпы горожан и крестьян, вышедших поглазеть на большое факельное шествие Пацци, а купцы и воры станут подсчитывать барыши.
Сегодня ночью, через считанные часы, тягостная скука повседневной жизни будет забыта и станут править фантазия и веселье - и, конечно же, опасность. Таково было колдовство праздников, даже проникнутой благоговением Пасхи.
А сейчас лишь золотистый свет свечей, что мерцали и искрились в окнах домов, окутывал город сияющей дымкой, которая улетала к усеянному звездами небу.
Когда Леонардо распахнул настежь массивную дубовую дверь, не запертую еще на засов, он услышал сквозь дом, как в мастерской зазвонили колокольчики. Верроккьо всегда оставлял для него дверь открытой - Леонардо никогда не являлся вовремя. В прихожей было темно и жарко и пахло сыростью. Леонардо заложил засов и пошел сквозь тьму к лестнице; он чуял уже вкусные, хотя и слегка поднадоевшие запахи фиг, засахаренных фруктов и жареного фазана. Но был остановлен внезапным и сильным ароматом духов…
Услышавший звон колокольчика Верроккьо позвал его.
Леонардо был дома.
Там, где все началось…
Часть первая
CARITAS
Смотри же, надежда и желание водвориться на свою родину и вернуться в первое свое состояние уподобляется бабочке в отношении света, и человек, который всегда с непрекращающимся желанием, полный ликования, ожидает новой весны, всегда нового лета и всегда новых месяцев и новых годов, причем кажется ему, будто желанные предметы слишком медлят прийти, - не замечает, что собственного желает разрушения!
Леонардо да Винчи
Глава 1
ФАНТАЗИЯ ДА ВИНЧИ
Как ты поступишь со мною, так я поступлю с тобой.
Девиз Лодовико Сфорцы
- Леонардо, - прошептала темнота.
Зашуршал шелк - и руки Джиневры де Бенчи обвили шею Леонардо. Девушке только что миновало семнадцать, она была высокая, пухленькая и сладостно пахла мускусом. Ее лицо - круглое, гладкое, с капельками пота - касалось его лица.
- Зачем ты здесь? - спросил Леонардо. - Тут жарко, как в печи.
Он крепко поцеловал ее, словно этот простой поцелуй мог превратить их в духов и слить воедино, а потом увлек под лестницу, где всегда прятался с тех пор, как двенадцатилетним учеником вошел в этот дом. Чулан для кедровых досок, что был сейчас у него за спиной, казался тогда большим, как домик в городке Винчи, где он родился. Интересно, подумал Леонардо, целы ли еще свечи, некогда украденные в цехе художников, - он спрятал их здесь, в чулане, вместе со своими ранними записными книжками и рукописями.
Возбужденный, он торопливо, но ловко задрал ее сорочку и шелковое верхнее платье и тесно прижал девушку к себе. Они частенько танцевали такой танец - однажды даже в спальне Джиневры в доме ее отца - и никогда не пресыщались им.
- Тише, Леонардо, ты сломаешь мне ребра! - возмущалась она, тем не менее позволяя себя ласкать. - Я ждала тебя здесь не для этого. Да и мастер Андреа только что звал тебя. Как же с ним-то быть?
- Мастер Андреа! - крикнул Леонардо, задрав голову, хотя наверху была непроглядная темнота. - Я скоро приду!
- Чем ты там занят, Леонардо? - откликнулся сверху мастер. - С кошкой возишься?
Из студии, которая одновременно служила и гостиной, донесся смех. Возле Андреа вечно крутились шесть-семь кошек - он считал, что они куда смышленей и достойней его дружбы, чем его вдовая сестрица или любой бедный родственник, не говоря уже об учениках.
Джиневра оттолкнула Леонардо и легонько его шлепнула.
- Я тут готовлю кое-что интересное для тебя и твоих гостей! - отозвался Леонардо. - Мне надо чуть-чуть подумать. Наберись терпения, старина!
Леонардо славился как шутник, музыкант и фокусник, а потому был желанным гостем на любой вечеринке, хотя и говорил на весьма сомнительной латыни.
- Старина?! - взвился Андреа. - Убирайся, и пусть Медичи кормит тебя сегодня ужином! Может, он и пустит тебя в сад - поспать среди статуй, которые я чинил один, у тебя-то не вышло!
Леонардо услышал, как заскрипели половицы, - Верроккьо шагал по мастерской, взывая к друзьям: "Вы слышали, как назвал меня этот молокосос?.."
Леонардо обнял Джиневру, но она отстранилась.
- Папа наверху с мессером Николини. Я сказала всем, что иду вздремнуть, и ждала тебя, потому что хотела сказать тебе кое-что очень важное.
Леонардо отшатнулся, когда она помянула Луиджи ди Бернардо Николини, делового партнера ее отца в торговле шелком. Николини был стар, угрюм и лыс. И очень, очень богат.
- И что же?
Джиневра резко, нервно вздохнула и, помолчав, сказала:
- У моей семьи… затруднения.
- Денежные?
- Да, но все куда хуже, чем я тебе говорила. Папа не сможет расплатиться с долгами, не продав имущества.
- Ну, может, это и будет разумно. Он смог бы тогда…
- Я не допущу, чтобы он обесчестил семью.
- А при чем тут мессер Николини? - поинтересовался Леонардо, чувствуя, как его обдает жаром тревоги. Чувства кипели в нем, сжигая горло, как кислота сжигает цинк. Сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из горла.
- Мессер Николини предложил тысячу золотых флоринов - в долг, чтобы папа мог дать мне достойное приданое.
- Ах вот оно что! - холодно проговорил Леонардо. - Долг, который никогда не вернут.
Джиневра промолчала.
- Ты просватана за него?
- Да, - прошептала она.
- Так я и думал. Старый похотливый боров. А что будет с нами? Или тебе все равно?
- Я кое-что придумала, Леонардо, - спокойно сказала Джиневра.
Но Леонардо будто не слышал ее.
- Но ведь твой отец знает о наших чувствах?
- Нет, он думает, что мы просто хорошие друзья.