- Этот готов, - Черепахин пнул ногой неподвижное тело и отошел. В это время дрогнули ресницы Шарыпова, и он медленно открыл глаза. Удар Черепахина вывел его из забытья. Вначале глаза Ефима застилал туман, но вот он рассеялся, и Ефим увидел очень отчетливо профиль Черепахина, который наклонился над телом каюра.
Сначала Шарыпов подумал, что это ему или мерещится, - или он видит дурной сон, но вот Черепахин выпрямился и крикнул с хохотком:
- Вся компания в сборе!
Шарыпов вспомнил все, что произошло, и понял, что его караван подвергся нападению, попал в ловушку, которую им устроил Черепахин. Вот он, убийца, человек, из-за которого умерла в мучениях его жена. Ефим рванулся, хотел встать, но от напряжения и острой горячей боли в груди снова потерял сознание.
- Собирайте оружие! - приказал Черепахин своим помощникам, которые толпились у нарт, стараясь не смотреть на разбросанные по снегу трупы. Они неохотно подчинились распоряжению фельдшера, подобрав ружья каюров.
Вдали раздалось несколько выстрелов. Все посмотрели в ту сторону. Пусыкина едва было видно. Черепахин сказал:
- Ну, и та нарта наша.
Он улыбался широко, довольно, говорил важно и повелевающе. Он чувствовал себя сильным и значительным. Его захлестывала мстительная радость. Вот его первый ответ большевикам. Но это только начало, только, как говорят, цветочки, а еще будут и ягодки. Берегитесь, товарищи большевики! Ей-богу, молодец этот Свенсон. Неплохую мысль ему подал.
У него разыгралось воображение, и Черепахин уже видел себя во главе большого, хорошо вооруженного отряда, который с огнем и мечом проходит всю Чукотку, истребляет большевиков и всех неугодных Черепахину людей, и он становится единственным и полновластным хозяином всего края.
Тут Черепахин вспомнил, что у него нет армии, а всего лишь четыре человека. Фельдшер оторвался от приятных мечтаний и взглянул на захваченные нарты с грузами. Что же, и это неплохо. Капитал с копейки наживается. Черепахин повелительно приказал:
- В путь!
3
В доме еще не зажигали ламп, в комнате сгущались серые сумерки. Бирич с хрустом развернул принесенную Учватовым радиограмму и стал читать. Учватов пристально следил за лицом коммерсанта, но оно оставалось спокойным, почти бесстрастным. Учватов стоял у дверей. Бирич даже не предложил ему присесть. В доме, по-видимому, никого, кроме Бирича, не было. "Где же их рыжая Мария Магдалина?" - с затаенной насмешкой подумал Учватов. Уже весь пост знал о том, что Елена Дмитриевна стала любовницей американца. Неизвестно это, пожалуй, только ее мужу, Трифону, который все время пьет и почти не вылазит из кабака Толстой Катьки. А может быть, он и пьет потому, что знает об этом лучше других? "Долго Трифон не протянет, - подумал Учватов. - Сгорит от бедой горячки. Вот что бабы могут с человеком сделать! Да я бы ее, рыжую суку… А Бирич-старший смотрит на все это сквозь пальцы, он явно не хочет терять расположение американцев".
- Так-так, - скорее вздохнул, чем произнес Павел Георгиевич, прочитав радиограмму.
В радиограмме значилось:
"Областной Военревком срочно требует ответа, где в настоящее время находится Мандриков, который является дальневосточным общественным, политическим, кооперативным работником. До 1916 года он был слесарем-машинистом, затем - организатор Приамурского союза кооперативов. В семнадцатом году избран от крестьян Приморской области членом Учредительного собрания. В восемнадцатом году прибыл во Владивосток и был арестован колчаковцами, сидел в тюрьме, был приговорен к смертной казни, но бежал в сентябре пароходом "Томск" в Анадырь. Областной Военревком возмущен вашим самочинством и сообщает, что лица, виновные в покушении на жизнь Мандрикова, как истинного представителя народа, будут преданы суду военревтрибунала. Приказываю прекратить именем революции всякие самочинства и навести образцовый революционный порядок.
Председатель - Маловечкин".
Бирич был в растерянности. "Откуда в Петропавловске известно, что Мандриков убит? Вот тут ведь точно сказано. Он нашел нужные слова: "лица, виновные в покушении на жизнь Мандрикова…" Мы же в своей радиограмме не указывали ни одной фамилии и даже не намекали на Мандрикова. Или кто-то тайно радировал из Ново-Мариинска о перевороте?"
Бирич подозрительно покосился на низенького толстого Учватова, но тут же отвел глаза. Этот коротышка не осмелится. Скорее всего у камчатских ревкомовцев одни подозрения. Надо что-то предпринять. Его крепкие пальцы аккуратно сложили бланк радиограммы и спрятали ее в нагрудном кармане куртки.
- Вы никому ее не показывали? - Павел Георгиевич положил ладонь на карман.
- Что вы? - Учватов был крайне обижен. - Я же понимаю. Я всегда для вас…
- Хорошо, хорошо, - остановил его Бирич и предупредил: - Пока о ней никому ни слова.
- Конечно, как же иначе, - закивал Учватов, и его оплывшее лицо задрожало, как студень.
- Можете идти.
Оставшись один, Павел Георгиевич сел в свое любимое кресло, но тут же поднялся и заходил по комнате. Так лучше думалось. Но думал он сейчас не о радиограмме, а о себе. Павел Георгиевич пытался разобраться в своем душевном состоянии. Сбылось, собственно говоря, все, о чем он думал последнее время. Уничтожен ревком, нет Бесекерского, новый Совет делает и будет делать только то, что он пожелает, найдет нужным. По существу, Биричи теперь хозяева уезда, но почему же нет спокойствия, удовлетворения? Совесть? Чепуха. Она никогда не беспокоила его, да и вообще существует ли она? Скорее всего это выдумка болтунов и писак. Совесть - это дело, которое ты ведешь и которое тебе приносит прибыль. Есть прибыль - есть совесть. Нет прибыли - нет и совести.
Прибыли скоро начнут притекать, как вода в половодье. Так в чем же дело? Вот она причина - вступление партизан во Владивосток, и, как следствие, эта требовательная радиограмма из Петропавловска. Если там узнают правду, то тогда надо ждать с первым пароходом неприятных гостей. Не лучше ли заранее уехать отсюда в Америку, не ожидая Свенсона? Елена еще не надоела Рули, и он, конечно, поможет ему перебраться на тот берег с кое-какими сбережениями, хотя бы в благодарность за то, что он не противник, а скорее помощник в сближении Рули и Елены.
"Как лучше поступить?" - Павел Георгиевич достал радиограмму и снова перечитал ее. И изменил свое первоначальное решение - повременить с ответом. Задержка его вызовет в Петропавловске подозрения. Надо немедленно послать ответ в самых уверенных, солидных и убедительных тонах.
У Бирича уже складывался в голове текст ответа, и он, не теряя времени, отправился к Треневу. Выйдя на улицу, он у дома столкнулся с Еремеевым, который бежал, широко размахивая руками и низко нагнув голову. Он чуть не сбил с ног Бирича. Павел Георгиевич сердито его окликнул:
- Что, как ошпаренный, бегаешь?
- Ох-ох, - Еремеев остановился, схватился за ходившую ходуном грудь. Его багровое лицо было испуганным:
- Беда, ой беда! - Он никак не мог закончить фразу. Павел Георгиевич тряхнул его за плечо так, что у Еремеева голова мотнулась, как привязанная на веревочке:
- Какая беда?
Нехорошее предчувствие подступило к сердцу Бирича. Еремеев наконец выговорил:
- Беда, беда с Трифоном Павловичем!
- С Трифоном? - в первый раз за весь день вспомнил Бирич о сыне. - Что? Говори! Ну, говори!
- Бьют! Бьют его! - Еремеев отступил от Бирича, испугавшись выражения его лица.
- Где Трифон? - Бирич шагнул к Еремееву, но тот снова отскочил.
- У Толстой Катьки. Шахтеры… - Еремеев еще что-то говорил, но Бирич уже его не слушал. Он почти бежал к кабаку, охваченный тревогой. "Тряпка, сопляк безвольный, - ругал мысленно сына. - Из-за проститутки так опуститься…" Но тут злость на Трифона отступила, растаяла. Бирич вспомнил, что сына бьют шахтеры. В старом коммерсанте вспыхнула ненависть к углекопам: "Шушера, сброд! Подняли руку на мое семя? Дорого вам это обойдется. В рог бараний согну!.."
Бирич так ускорил шаг, что Еремеев едва за ним поспевал.
Из темноты тускло зажелтели подслеповатые окна кабака. Из-за плотно прикрытой двери доносились приглушенные крики, ругань. Биричу показалось, что он различил голос сына - протяжный, стонущий, зовущий на помощь. Старого коммерсанта словно обдало огнем. Он не помнил, как очутился у двери и рванул ее за большую железную скобу, заменявшую ручку.
В лицо тугой стеной ударил спертый жаркий воздух, насыщенный табачным дымом, винным перегаром, кислятиной. Крики, свист, песни обрушились на старого коммерсанта, как грохот огромного водопада. За мглисто-табачной стеной, при свете тусклых ламп и коптилок, трудно было что-либо рассмотреть. Люди казались какими-то уродливыми, безликими, все они дергались и раздирали в крике рот.
- Стойте! - голос Павла Георгиевича потряс кабак.
Бирич оказался на середине зальца. Он стоял, крепко упираясь в пол, чуть нагнувшись вперед. Правая его рука была сжата в кулак и взброшена над головой. Варежка касалась низкого, мокрого, закопченного потолка.
В кабаке стало необыкновенно тихо. Все как бы застыли на тех местах в тех позах, в которых их застал голос Бирича. Люди, кто с испугом, кто с недоумением, а кто и насмешливо смотрели на старого коммерсанта. Во всем виде Бирича было что-то грозно-страшное, и в то же время за этой позой угадывалась растерянность.
- Ну, чаво тебе, господин хороший, - нажимая на "о", спросил какой-то шахтер, поднимаясь из-за стола. С грязно-мокрой бородой и всклокоченными волосами, он стоял против Павла Георгиевича, высокий и сильный, как и сам Бирич, но в отличие от него не в дорогой шубе, а в рваном полушубке, который был накинут на широкие плечи. Глаза шахтера хмуро и тяжело уставились на Бирича.
- Где мой сын?! - крикнул Бирич, но на этот раз его голос словно потускнел, потерял внутреннюю силу и уверенность.
Откуда-то из мглы вывернулась Толстая Катька и горячо задышала в ухо коммерсанту:
- Ох, господи Иисусе, что он, твой-то Трифон, натворил…
Бирич прервал ее, отстранил от себя:
- Где он?
- Да вот же, - Толстая Катька указала в угол кабака. Там, на грязном, заплеванном полу, скорчился Трифон. Старый коммерсант содрогнулся. Лицо Трифона было покрыто кровью. Разбитые губы вспухли и так обезобразили Трифона, что его трудно было узнать. Уткнувшись затылком в стенку, он лежал с закрытыми глазами, и нельзя был понять, спит он или находится без сознания.
- Троша! - Бросился к нему Бирич и опустился на колени, осторожно коснулся плеча, позвал негромко и ласково: - Троша.
Так он звал сына в детстве. Трофим застонал и с трудом открыл глаза. Их взгляды встретились, и Бирич отшатнулся. Он прочитал в глазах сына ненависть и презрение. Они относились только к нему. "Почему, за что?" - мелькнуло в голове Павла Георгиевича, но он тут же об этом забыл. Его поразила тишина, которая стояла в кабаке. Она была иной, чем при его появлении. Кто-то, тяжело ступая и шаркая подошвами, подошел к Биричу. Он увидел рядом с собой закошенные торбаса, Бирич поднял глаза. Около него стоял давешний лохматый шахтер.
- Ты, того, - он указал на Трифона. - Бери его и…
Шахтер мотнул головой в сторону двери. Бирич не успел ответить, как Трифона кинулись поднимать Еремеев и неизвестно откуда появившийся Кулик. Трифон застонал. Этот стон острой болью отозвался в сердце Павла Георгиевича. Он задрожавшими руками попытался застегнуть на Трифоне разорванную шубу, но пуговиц не оказалось. Они были вырваны, и на их месте торчали пучки меха. Грузно опираясь на плечи приказчиков, Трифон едва переставлял ноги. Павел Георгиевич шел за ними следом. Что-то мешало ему сосредоточиться. Мысли разбегались, и наконец Бирич понял, что причиной тому - тишина. Необыкновенная, густая, сквозь которую было очень трудно идти. Он резко обернулся и встретил десятки враждебных глаз. Они следили за ним, за Трифоном. Бирича вновь охватила ненависть к этим полупьяным, грязным, оборванным людям. Он закричал:
- Кто посмел поднять на него руку? Ну? Кто?!
- Он же сам полез в драку, - подбежала к Биричу кабатчица. Она торопилась все высказать, прежде чем ее успеет остановить коммерсант. - Кричал, гнал всех, один хотел остаться, - на ее заплывшем лице появилась сальная улыбка. - Наверное, хотел со мной…
- Уйди, ты, с… - угрюмо оттолкнул Бирич Толстую Катьку, и та взорвалась, перешла на визг:
- Не тронь меня, сам старый кобель!
- Уходи со своим щенком, - неторопливо заговорил лохматый шахтер, медленно наступая на Бирича. - Не его надо было, а тебя.
- Ш-ш-ш-то?! - заикаясь, выдавил из себя Бирич. Лицо его налилось кровью, а руки сжались в кулаки. Глаза горели. - Да как ты смеешь?
- Мы все смеем, да не всегда разумеем, - непонятно ответил шахтер. Он был по-прежнему спокоен, уверен в себе и точно не замечал состояния Бирича. - Иди-ка, господин, отседова, покуда беда не случилась.
Бирич ничего не успел ответить: кабак наполнился криками, угрозами, руганью. Кто-то вскочил на ноги, и Павлу Георгиевичу показалось, что сейчас все они набросятся на него… Бирич торопливо выскочил из кабака и с силой хлопнул дверью. Все разом смолкли.
Кто-то спросил лохматого шахтера:
- Чтой-то теперь ждать, Гаврилович?
- А ты уже в портки наложил? - откликнулся Гаврилович.
- Лопатой придется выгребать! - закричал весело маленький шустрый угольщик с плутоватыми глазами.
В кабаке раздался смех, но скоро смолк. Люди понимали, какая угроза нависла над ними. Они не сводили глаз с Гавриловича и, когда он подошел к столу, торопливо потеснились, очищая ему место.
- Все выпивка да выпивка. Из-за нее, подлой, и ревкомовцев проспали.
- А они тебе чего? Братья родные? - высунулся вперед Малинкин, который при появлении Бирича прятался за спинами шахтеров. Он, как всегда, был чисто одет, гладко побрит, На верхней губе багровел бугристый шрам.
- Братья не братья, а люди они были стоящие, - ответил Гаврилович.
- Что верно, то верно, - поддержали его рядом сидевшие шахтеры. - Не для себя старались…
- Бучека жалко, - вздохнул только что балагуривший щуплый угольщик. - Бучека…
Шахтеры приумолкли, вспоминая ревкомовцев, и все сильнее овладевало ими ощущение собственной вины.
Малинкин уловил настроение шахтеров и попытался его изменить. Он напомнил:
- А кто мясо у вас забрал? Кто с копей не пускал на пост?
- Заткни-ка ты свое хайло! - закричал на Малинкина захмелевший чернявый шахтер с пустой левой глазницей и брезгливо добавил: - Блюдолиз господский!
Шахтеры снова зашумели:
- В Совет-то новый из наших никого не избрали! Похоже, что опять коммерсанты к своим рукам все прибрали!
- Рыбин сулил по полтыщи за тонну уголька! - вспомнил кто-то.
- Держи карман шире!
- Струков-то большевик…
- Такой же, как я - поповская дочка.
Постепенно крики улеглись. Кто-то не выдержал и закричал Гавриловичу:
- Чего же ты молчишь, как вяленая кета?!
- Поживем - увидим, - уклончиво ответил Гаврилович, незаметно посмотрев на Малинкина, потом с наигранной веселостью попросил Толстую Катьку, протянув ей кружку: - Плесни-ка чего-нибудь позашибистее. Ты ловка наши дурьи головы заливать.
- Уж ты и скажешь, - закокетничала Толстая Катька, но заторопилась к себе в чулан. Попойка разгорелась. Шахтеры, казалось, забыли и о недавней драке с Трифоном, и о приходе Бирича, и о смене власти. Баляев, которого все звали по отчеству, Гавриловичем, хотя и попросил у кабатчицы крепкого вина, пил мало. Когда Малинкин ушел из кабака, убедившись, что и сегодня ему не добиться благосклонности Толстой Катьки, Баляев встал:
- Други, надо бы земле предать ревкомовцев.
В кабаке стало тихо. Кто-то, сильно захмелевший, возразил:
- Я не могильщик.
- Своих товарищей надо похоронить, - продолжал Баляев. - Какой день тела их собаки грызут.
- Бирича заставить могилу долбить! - крикнул щуплый шахтер, но Баляев строго сказал ему:
- Товарищей хоронят товарищи.
Он вышел из-за стола и, не сказав больше ни слова, взял с полки, где горой лежали шапки шахтеров, свою, аккуратно надел ее. Вышел не оглядываясь. Несколько секунд люди растерянно смотрели на дверь. Потом они шумно повскакали с мест и ринулись следом за Гавриловичем в морозную ночь.
…Елена Дмитриевна остановилась, воткнула палки в снег и облокотилась о них. Ее лицо пылало румянцем, мороз приятно покалывал щеки. Уже давно женщина не чувствовала себя так хорошо. Она на мгновение прикрыла опушенные изморозью ресницы и прислушалась к себе. Как радостно чувствовать себя здоровой, видеть, что ты нравишься мужчинам. Елена Дмитриевна с наслаждением вдохнула чистый студеный воздух, и ей показалось, что она пьет замороженное шампанское. Блэк молча стоял около хозяйки.
Она оглянулась. Быстро надвигался вечер. Небо из серого становилось густо-синим, и на нем уже проступала вязь зеленовато-серебристых звезд. Ровное белое поле застывшего лимана начинало голубеть, прибрежные скалы стояли темными великанами, выставив в небо острые вершины. Дикая красота этой земли странно волновала ее, даже эти маленькие, полуутонувшие в снегу жалкие домики Ново-Мариинска, на которые она обычно смотрела с презрением, сейчас ей нравились.
Елена Дмитриевна стояла на краю высокого обрывистого утеса, который стеной поднимался над Ново-Мариинском. Ее стройную крепкую фигуру облегал жакет из горностая. На голове шапочка из такого же меха. Юбка из плотной материи и ярко расшитые торбаса дополняли ее наряд. Женщине казалось, что стоит ей только чуть-чуть оттолкнуться от наста и она плавно начнет парить в воздухе. Тогда она пролетит над постом, над лиманом, и - прощай Ново-Мариинск. Расставаться со всем этим, право, будет жаль. Немножко. Но полет ее должен завершиться на американском берегу. Она поставила себе такую цель и добьется своего. Елена Дмитриевна обеспокоенно оглянулась. Где же Рули?
Американец был далеко. Его коренастая темная фигура стремительно неслась по синеющему снегу, и со стороны казалось, что он преследует какую-то добычу.