Уже кто-то успел отрезать постромки у раненой лошади, но все еще не шло, и тогда Павел увидел, как приподнялся на лафете Кавелин и почти скатился в сторону. И еще шесть раненых, которые были в сознании, - тоже. И двинулась первая пушка, а за ней остальные, облегченные на этот вес семи человек. Павел потом никак не мог вспомнить, как они прошли этот кусок до просеки, но прошли, а дальше уж она уводила влево, и фугасы теперь били не по ним. Командира и остальных раненых, измокших в грязи, отнесли до просеки на руках и снова уложили на орудия.
- Молодцом, прапорщик! - пробормотал Павлу Кавелин, когда тот укладывал его обратно на лафет. И Павел остался в недоумении: принял ли его ослепленный болью капитан за Косова? Или произвел в офицеры на месте? Но на последнее Кавелин права, конечно, не имел. Максимум что он мог - это подать рапорт о производстве, но теперь ему будет, конечно, не до этого. Павлу захотелось влепить самому себе пощечину за такие мысли. Нашел время о погонах думать!
Дальше он работал отчетливо и ясно. Без особых затруднений они прошли просеку, и тут Павел с радостью заметил, что Косов уже снова садится верхом. Рыжая голова его, теперь без фуражки, даже в сумерках была хорошо видна и, видимо, серьезно не пострадала. Всего, стало быть, Павел прокомандовал батареей от силы с полчаса. И не был в претензии за то, что так мало. Они вышли на дорогу, по которой уже тянулась бесконечная колонна отступления. Но отступление или нет - это были свои, и Дудко радостно завопил:
- Братцы!
Почти сутки после этого они шли без передышки. Артиллерия тут дорогу не обстреливала, но несколько раз пролетали немецкие фарманы, и это не предвещало ничего хорошего. Раненых сдали полевому санитарному отряду. Отряд этот был - подвода, фурманка и несколько человек верхами. Такие "летучки", как их называли, продвигались вдоль колонны быстрее прочих: им уступали дорогу. Дудко уже успел поскандалить с предыдущей "летучкой", но больше для порядку: он и сам видел, что на тех подводах новым раненым не было места. Вдоль колонны шел слух, что есть еще автомобильный санитарный отряд ее величества, где-то в этих же местах, и Дудко надеялся пристроить своего командира на него. Однако пришлось удовлетвориться первой же подводой со свободными местами.
- Как кладешь, скубент чертов? Больно же им! Возьми, поганец, соломки подмости! Да убери хваталки, я сам! Ишь, шашку нацепил, шпак недобитый! Ты соображаешь, кого ты к себе на телегу кладешь, сопля ты этакая? Ты ж нашего капитана берешь! Я ж тебя, поганца, на дне моря отыщу, если с их благородием что не так будет! - услышал Павел свирепые крики Дудко и подъехал поближе к телеге.
- Уймитесь, фельдфебель. Не тревожьте раненых, - послышался резкий, но странно знакомый голос.
- Да ты как разговариваешь? - взвился Дудко. Но тут Павел разглядел высокого человека в странной форме: серебряные погоны с одной звездочкой и шашка с сияющим эфесом. И ахнул:
- Владек!
Владек вскинул непонимающими глазами на небритое, обтесанное до ям под скулами, плохо различимое в сумерках лицо всадника.
- Павел? Ты?
- А то кто же! - возбужденно завопил Павел, слетая с Огурчика.
- Что, не похож?
- Эк тебя, брат, подтянуло! И усы…
Владек уже обнимал его, и оба враз засмеялись:
- Жив, курилка!
Пару минут бестолкового разговора - с одного на другое - вот все, что они могли себе позволить.
- Что Анна?
- В Турции, благополучно. Я письмо из дому получил неделю назад. В госпитале. Да не ранена, чудак, она ж медсестра! У домашних твоих все в порядке. А Зина где-то на этом направлении, с поездом.
- Господи! Ее тут только не хватало!
- Да, уж я б девчонок сюда не пускал. Павлик, ну как я рад!
- А что ты в форме такой? Прапорщик не прапорщик…
- Союз городов выдал. Идиотство. Как нарочно - военных злить. Да теперь не до формы: видно, что не немец, и на том спасибо.
Дудко, сообразив, что командира все-таки удается пристроить по знакомству, смягчил тон до подобострастия:
- Вы уж, ваше благородие… Тут он сообразил, что подарить "благородием" штатского в самозванных звездочках все же слишком, и поправился:
- Вы, господин фельдшер, присмотрите лично за нашими… Их благородие полторы суток как терпят. Да вы извольте посмотреть: не опасно?
- Не опасно, фельдфебель. Но надо торопиться. Довезем до места, перевяжем как следует. Не волнуйтесь.
- Но вы сами…
- Я вам ручаюсь. Кавелин пожал Павлу руку: левая у него, хоть и слабая, но работала. И улыбнулся ясно. Так это странно было почему-то, но в чем странность - Павел сразу не сообразил. Потом понял: он просто давно не видел, чтобы кто-нибудь улыбался. Тот мертвый немец - да, а живые - нет. И Владек не улыбался: посмеялся и снова смотрел внимательно, будто не вполне узнавая.
- Сторонись! Дорогу давай! раненые едут! - взревел Дудко где-то впереди, и уже с коней друзья повторили гимназическую свою шутку: кто кому сильнее стиснет ладонь. Павел загадал, что если Владек не оглянется, все с ним будет хорошо. Владек не оглянулся.
Только миновав Ковно - а это значило - оставив, полковник разрешил привал. Да-да, теперь они были со своим полком, вполовину поредевшим, но сохранившим знамя и часть пушек. Их не отрезали, да и отступление у них было короче, чем у других, просто в силу их расположения. Павел понимал, что отступление еще не кончено, но хоть эту ночь можно было провести у костров, накормить солдат горячим и позволить несколько часов сна. Отправили разъезд к ближнему хутору - или как это у поляков называется? - за провиантом. Но хутор оказался брошенным. Видимо, наспех, потому что посланные воротились с десятком кур и несколькими козами. Сено, доложили они, там тоже есть. Не горел хутор. А беженцам, конечно, не до того, чтоб сено с собой везти.
Можно было ждать, что измученные люди, едва просушив одежду, уснут мертвым сном. Но вместо этого сидели у костров, со вкусом варили похлебку, где-то у соседнего огня даже пели.
- И вот, братцы, - рассказывал уже успевший смотаться за сеном Дудко, - это вам не баран начхал, а им-пера-торский смотр! Мы все при параде, а командир наш Кавелин - та-ким орлом! И накрываем мы, братцы, все цели: тютя в тютю. Лучше всех отстрелялись, а там сколько же было батарей!…Ишь, поганая, уже прилезла, - отвлекся он и заскреб под мышкой.
- От чудно: ведь в деле пока - не кусают, чтоб им пусто! - удивился молодой солдатик Ефимкин.
- Вошь - она зверь хитрая: стрельбы не любит. И характер у ней насквозь тыловой. А как стихло - она и ползет, - наставительно пояснил Дудко. - Так вот, братцы, такой порядок был на смотрах: какая батарея лучшая - так ее командиру фрейлина ее величества лично чарку подносит. Понимай, честь какая! На золотом блюде серебряная чарочка, а тут и государь, и свита вся. Никто не пьет, командир один пьет - прямо при царе! И как принял их благородие ту чарочку чеканную, поклонился да опрокинул - аж у нас всех внутри затеплело. Нас, конечно, тоже не обидели: три дня батарея потом гуляла.
- А в чарочке-то что? Водка или Абрау какое? - поинтересовался практический наводчик Жидков.
- Обижаешь! Чтоб государь лучшего офицера шампанью угощал! Водка, браток, не сомневайся. Я уж их благородие для верности спросил потом.
Павел отошел от костра и запрокинул голову. Земля польская, а звезды все свои. Он вспомнил, как дядя Сергей показывал ему Кассиопею и любимый свой Орион, и подавил вздох. Что-то его беспокоило, и он не мог сообразить. Что он сегодня впервые убил человека, двоих даже? Нет, это было хорошо и правильно. Да и до того он наверняка убивал, только не видел этого. На что же и артиллерия. Что он некстати подумал о погонах? Но это он решил себе простить: озадачил его Кавелин, а в голове все гудело, вот и получилось. Он ведь не ради погон на войну шел. Иначе кто б ему мешал поступить в артиллерийское училище, и выйти вскоре прапорщиком, как Косов? Ему даже больше нравилось идти солдатом, да и в их студенческих кругах на офицеров смотрели косо. Оплот реакции… Боже, какие мы были дураки! Мало поговорил с Владеком? Да времени не было на сердечные разговоры… а все же где-то тут, близко. Только не Владек…
Вот оно что! Тот убитый немец с муравьем, как же он сразу не сообразил, точь-в-точь был похож на Юру Нежданова. И глаза голубые, и подбородок утюгом, и волосы - та же масть! Ну как Юрин близнец прямо. Да постой, у Юры же была какая-то немецкая родня, стало быть тоже - немецкая кровь. Тогда это было неважно. А теперь - важно или нет? Где-то там Юра? Может, уже и убит, и на нем муравьи. Зря же он посовестился того муравья стряхнуть. А впрочем, что толку.
- Что, Петров, тоже мечтаете? - послышался голос из темноты, и прапорщик Косов, хрустнув веткой, стал рядом. - И мне вот не спится.
Косов, ревновавший к Павлу по неведомым причинам - из-за командирского внимания, что ли? - вел себя всегда подчеркнуто надменно. Понимай, мол, что не офицер. Да Павел и не норовил сближаться с офицерами. Как и с солдатами, впрочем. И там и там он был не вполне свой, и не стремился быть. Но в этот раз Косов говорил иначе, как со своим.
- И держу пари, что знаю, о чем мечтаете. Ох бы сейчас женщину! Да тут и днем с огнем… Ох, Петров, какие женщины в Питере! У меня, слушайте, была одна балерина…
Павел разозлился на Косова. Он вдруг до дрожи, до зуда почувствовал, что и ему это нужно: сейчас и позарез. А тогда, собственно, почему злиться? И, раз уж женщин тут не было, прапорщик и фейерверкер хоть всласть о них поговорили.
ГЛАВА 13
- Поручик, у вас же каждый день коровы дохнут… а мне беженцев кормить нечем. Дайте две коровы, вам же легче будет.
- Нужно составить акт. Вы - уполномоченный?
- Да в разъездах уполномоченный! Он - один на восемь отрядов!
- Тогда я ничего не могу.
- Ну так я смогу! - бешено рявкнул Владек и выхватил наган.
- Угодно из-за коров стреляться?
- Вы свихнулись, прапорщик!
- Я не прапорщик, я - шпак по-вашему! Но дворянин. Вы, полагаю, тоже?
Запыленный до седины поручик дернул руку за своим наганом, но вдруг расхохотался:
- Вы мне нравитесь, шпак! Кто ж вам такую форму выдал?
- Еще один вопрос о моей форме, поручик, и я не знаю, что сделаю. Мы тут все немного сумасшедшие.
- Верю. Берите трех коров, да не задерживайтесь тут со своими беженцами. Макензен наступает. Тут через сутки будут немцы.
- А как же вы, с гуртом?
- Еще один вопрос про этих чертовых коров…
Они усмехнулись друг другу, и Владек скомандовал двум санитарам:
- Забивайте прямо сейчас, и котлы все сюда! Я сию минуту, только с толпой разберусь.
Владек, теперь начальник полевого санитарного отряда, был откомандирован заниматься питанием и лечением беженцев. С его знанием польского языка он был тут незаменим. Беженские фуры все тянулись на Кобрин, отставая от отступающей армии. Вдоль дороги попадались брошенные мертвые, чаще грудные младенцы. Иногда Владек успевал остановиться и их похоронить.
- Десять человек мужчин - ко мне, - крикнул он толпе беженцев по-польски. - Вы станьте тут, и никого за эту черту не пускайте. Он отчеркнул шашкой линию по серому песку. - Сейчас будем варить похлебку, на всех хватит. Но - чтоб не кидались до команды. А то буду стрелять, как Бога кохам! Поняли?
- Поняли, пан прапорщик!
Владек давно уже оставил сантименты и интеллигентские манеры с озверевшими от усталости и голода людьми. Он не забыл, как в первое кормление кто-то крикнул "Пускай!", и беженцы ринулись к котлам. Он только успел увидеть ребенка лет двух, которого вышибли из рук матери, и он покатился под ноги толпы. Не помня себя, Владек выстрелил в воздух. Этого оказалось достаточно для секундной заминки, и растрепанная женщина успела выхватить дитя из-под лаптей и сапог. Потом она целовала руки "пану офицеру", мешая ему смотреть за порядком. Да и какой порядок, если каждый кусок рвали к себе десятки рук… С тех пор Владек не надеялся на импровизации, и разработал четкую систему. Помогло еще и то, что к отряду прибился пожилой кзендз, у которого в Лятовиче сожгли костел.
- Пан отец, начинайте молитву, - распорядился Владек. И, пока санитары с почерневшими от крови рукавами гимнастерок разделывали коров, накладывали мясо в котлы и снимали лилово-серую пену с варева, сухонький ксендз торжественно надевал грязную кружевную пелерину и пел молитвы, а усмиренная толпа подпевала. Что-то там было про насущный хлеб и про матерь всех страждущих, Владек не вникал. Ксендз знал свое дело и умел растянуть молебен, пока все наконец не было готово. Он же по команде Владека начинал раздавать хлеб, театрально его преломляя. И только тогда допускали к котлам - Владек начеку с наганом.
В этот раз все обошлось хорошо, без затоптанных. Владек знал, что через несколько часов, уже в дороге, скольким-то станет плохо: обычная реакция голодных людей на мясо. А найдется ли в Кобрине госпиталь, в который сдать больных, или уже все отступили? И где взять еду на следующий раз? Он пошел осмотреть подводы. С одной раздавался женский стон: роженица. Но роды первые, и Владек надеялся, что не ему придется их принимать. По его расчетам, она должна была еще покричать часов десять, а до тех пор, пожалуй - доберемся до Кобрина?
Он дал команду отправляться, и задремал в седле. Это был не сон, конечно. Но время от времени ему мерещились удивительно яркие, хотя и бессвязные видения: желто-серое облачко шрапнели, какие-то тополя, операционный вагон - теперь казавшийся таким уютным, с синим огнем горящего спирта и запахами камфары и карболки. Хрупкие склянки поездной аптеки, почему-то вызывающие умиление своей хрупкостью… елочные игрушки… Вот он забился за диван, и боится признаться матери, что снял с елки стеклянного медведя, чтобы с ним спать, и разбил нечаянно… Звук бьющегося стекла: цеппелин над Брестом, и по нему стреляют, а он сбрасывает бомбы.
Был уже вечер, но на южном горизонте стояло зарево. Жгли хлеба, отступая. Кобрин был почти пуст: армия ушла, почти все жители тоже. Однако полевой госпиталь еще сворачивался, и Владеку удалось пристроить своих больных на последние фурманки, которые должны были отвезти их к поезду. Однако было неясно, когда уйдет поезд, так что Владеку пришлось отправиться сопровождающим.
По счастью, поезд был все еще на путях. С двумя флагами: Красный крест. Владек быстро разыскал главного врача, чтобы сдать ему людей.
- Одна рожает. Схватки слабые, но регулярные, - доложил он круглолицему, с кошачьими усами человеку в той же треклятой форме Союза городов.
- Голубчик мой, да куда ж ее? - замахал руками главный врач. - У нас и так все забито, а тут еще один отряд грузится!
- В "команду" положите! В проходы, в аптеку! Да еще на крышу брать будете, пока всех не погрузите! - озлился Владек.
- Так не угодно ли, раз вы такой специалист по погрузке, лично заняться? У меня операционную шрапнелью угораздило, электричество не работает, а мне оперировать, как только тронемся! - заклокотал врач.
- Так бы и сказали. Сейчас займусь. Где ваш второй отряд?
- Да там, на путях, - махнул главный врач куда-то в темноту.
Владек соскочил с подножки, и следующие полчаса с фонарем орал на своих и поездных санитаров, ворочал носилки и, не обращая внимания на стоны, укладывал людей по полкам, под полки, в коридоры и куда только можно было поместить.
- Ничего, - приговаривал он сквозь зубы, - я эти поезда санитарные знаю, у них двойная тяга, все уедете! По счастью, начальник второго отряда в конкурентные отношения вступать не стал, хоть и приехал на сколько-то минут раньше. А быстро согласился, что погрузить надо всех: и его, и Владековых. Уже оставалось немного, и тут из темноты послышался женский крик и какой-то рев. Владек выскочил на пути и выхватил фонарем два бьющихся на железнодорожном гравии тела. Выстрел в воздух не произвел никакого впечатления, и Владек с подоспевшим санитаром стали растаскивать, но не тут-то было. У здоровенного мужичищи в солдатской шинели оказалась железная хватка, и им пришлось отодрать кусок ухваченной им белой косынки, чтобы освободить полузадушенную девушку. Владек рывком поднял ее на ноги, и удивился, какая она легонькая: как ребенка поднять. Она пошатнулась, но устояла. Владек оставил ее всхлипывать и, наступив на бьющуюся ногу солдата, нашарил у него за голенищем деревянную ложку. Все они там ложки носят, эпилептики или нет.
Кивнув санитару, чтоб держал припадочному голову, он вставил черенок ложки в распяленный, хрипящий рот, поперек зубов. Вот и славно, теперь хоть язык себе не откусит. Болезнь божественного Цезаря. Бедная девочка. Вот так таскаешь раненых, да на цезаря и нарвешься. Эпилептики были бичом санитарных поездов: стоило одному зайтись, как заражался чуть не весь вагон - припадками уже чисто истерическими, но похожими на эпилепсию, тоже с судорогами и криками. Поэтому больных "падучей" положено было возить отдельно. Как же, повезешь теперь его отдельно… Больной приутих, и Владек с незнакомым санитаром - прелесть юноша, лапы как у медведя! - уложили его в тамбур. Это был последний, и вовремя. Раздавались уже дальние выстрелы.
Паровоз свистнул, выбросил усами две струи пара, и потянул эти усы по сторонам полотна. Владек с облегчением перевел дух. А та сестра, которую чуть не задушили, перекрестила уходящий поезд и села прямо на гравий. Это значит, она не поездная, а из того, второго, отряда. Валерьянки бы ей, да в госпитале оставил все запасы.
Владек, вы меня не узнаете разве? - спросила сестра. Голос был слабый, на Владек вздрогнул.
- Зина? Зина, Господи…
Он засуетился за фонарем. На него глянули знакомые глаза: серые, строгие. Она отстранила фонарь.
- Не смотрите на меня сейчас. Но вы тоже очень изменились. Вы в госпиталь теперь? Нам по пути, значит. Федор, соберите фуры, сейчас едем.
Это она уже сказала тому, с медвежьими руками, и он послушно двинулся разворачивать лошадей. Владек сделал усилие, чтобы сдвинуться с места. Не узнал! Темно было - наплевать, что темно - он держал ее за плечи, и не узнал! Конечно, он никогда раньше не держал ее за плечи… попробовал бы кто взять ее за плечи. Он изменился, она говорит. Хороша, должно быть, перемена. Сколько он молился, чтоб ее встретить, вот и встретились.
Тут он, наконец, осознал событие, и его залило горячим счастьем.
Зину усадили в переднюю двуколку, и Владек ехал рядом, наклоняясь с коня на ее тихий голос. Руки его помнили ощущение твердых маленьких плеч, и он поймал себя на том, что и повод держит как что-то хрупкое: котенка? воробушка?
Госпиталь уже свернулся. Всего от него теперь оставалось два врача, несколько сестер, да телега с медикаментами. Там уже командовал взъерошенный Чемоданов, уполномоченный, с красной полосой от фуражки на лбу. Фуражка делась неизвестно куда. Надо было теперь отступать на Слоним. Что ж, пускай теперь госпиталь едет, а Владек должен дать хоть двухчасовый отдых измученным коням и людям. Обстрел с юго-запада приутих, ничего до утра не случится, а у него санитары трое суток не спали. Начальник того другого отряда, московский медик, распорядился разложить припасы на бывшем операционном столе: галеты, мясные консервы и какой-то брусничный экстракт.
- Ого, господа, да вы живете!