- Присоединяйтесь, коллега. Постойте, тут еще кое-что есть. Чистый медицинский, рекомендую. Ваши тоже, небось, продрогли?
Странная это была пирушка, при костельных свечах (госпиталь размещался в брошенном костельном доме), в опустевшем городке, из которого одни уже ушли, а другие еще не вступили. Один врач на два отряда, несколько сестер и санитаров да пожилой "пан отец", так и не снявший своей кружевной пелерины. Он прочел молитву по-польски, и все учтиво ждали. Надо было понимать, что яснейший пан Езус благословил для такого случая даже и питье спирта в Своем доме. В витражном окне полыхало из темноты зарево: говорили, что казаки, отступая, зажгли какие-то склады и синагогу. Всполохи, проходя через цветные стекла, бросали на сводчатые стены синие, вишневые и желтые пятна, и это было похоже на северное сияние.
Владек глотнул из какой-то медицинской склянки, и даже не почувствовал ожога. Его "снежная королева" сидела тут же, локоть к локтю. Неизвестно, как это ей удалось, но ее косынка была теперь идеально прилажена, и даже выглядела накрахмаленной. На щеке, ближе к виску, была свежая ссадина - все, что осталось видимого от стычки с эпилептиком. Этот темный след на ее лице внушал Владеку то же благоговение, что потеки карминной краски на гипсовых польских распятиях - беспощадно, анатомически точных, и все же вызывающих трепет.
Они одновременно потянулись поправить нагар на свече, и запутались руками. Зина рассмеялась тем счастливым смехом, который Владек помнил с Одессы. Ксендз взглянул на русскую паненку ясно черными, не тронутыми старостью глазами, и улыбнулся, как на дитя. Вообще у всех за столом был какой-то понимающий вид, но Владека это не раздражало, скорей даже нравилось. Как будто они все танцевали старинный сложный танец, и Зина танцевала с ним.
- Выпьем, господа, за все хорошее, что останется от нашей молодости после этой войны, - поднял склянку московский медик Бирюлин. И все помолчали, видимо, думая об этом хорошем. Потом, как бывает, заговорили разом: об известном, но наболевшем.
- Ну как же не измена, господа? Медикаментов нет, солдаты раздетые, голодные. Подымаешь его, а у него шинелька под пальцами расползается.
Так Сухомлинов, артиллеристы говорили, от промышленников взятки брал неслыханные. Всю заваль в армию сбывают.
- Э-э, батенька, взятки - само собой, а я толкую об измене. Военному министру как же взятки не брать в любезном отечестве - а вот от кого те взятки? Если артиллерийские снаряды в стволах рвутся? Если - помните, в четырнадцатом - газеты писали, что у нас всего вдосталь, а вдруг на передовой нечем стрелять? Тут берите выше, чем военный министр.
- Но ведь не…
- Не знаю. А говорят прямо, что царица не зря Алиса Гессенская.
- Ах, да о чем вы, если все знают, что всем шпионажем Распутин и руководит! Открыли Америку!
Владек не расположен был отводить душу на эти темы. Что теперь значили и Алиса Гессенская, и Распутин, и даже само отступление! Зина сделала движение выйти из-за стола, и он, выждав минуту, последовал за ней. Все были усердно заняты разговором, и никто, разумеется, не заметил.
Зина стояла у каменной, в полроста, ограды. Тонкая четкая тень ломалась на грубоватом мощенье двора. Она не повернула головы, когда Владек встал рядом, только протянула руку.
- Зина, какая судьба!
- Да-да, судьба, - проговорила она будто бы с вызовом, и вдруг заплакала.
Владек снова держал ее за плечи, а она все всхлипывала у него на груди. Это оказалось больно и сладко - когда она плачет. Незнакомая тяжесть - не ее же невесомого тела, так чего? - почти испугала Владека. Это - любовь? Эта тяжесть называется любовью? Как будто панцирь на плечах и груди, и мешает дышать. Он уже не свой собственный, он весь - в этом панцире - принадлежит… У него похолодели губы. Он так долго ждал этой присяги, и это оказалось так трудно: вот сейчас. Присягать.
- Зина, я вас люблю. Будьте моей женой.
- Да-да, - снова повторила она и пригнула к себе его голову.
- Какие у тебя губы холодные! А руки - горячие…
Что-то она еще шептала, и смеялась, а Владек все никак не мог разомкнуть объятий. Наконец он опомнился и сказал:
- Пойдем.
- Куда, Владек?
- Венчаться.
- Сейчас? Да ведь ночь! Кто ж нас тут обвенчает?
- Ксендз наш пускай и обвенчает.
- Он же католик!
- А какая разница? Где нам сейчас попа найти?
- Да он спит уже, сумасшедший! Посмотри, они там уже и свечи погасили. И нам через два часа выступать.
- Вот именно поэтому. Больше уж я тебя не отпущу. Будешь мне жена.
- Буду, буду. Только не надо никого будить. Мне так хорошо сейчас. Пускай завтра обвенчает. А теперь - только мы вдвоем. И я тебя тоже не отпущу. Тут есть притвор - там, с другой стороны. Ну не бойся же, Бог простит. Я ведь не боюсь…
Владек еще целовал ее сожженные карболкой руки, когда снова взорвалось где-то рядом, и костельный колокол звякнул от сотрясения воздуха. Его четки и ее шнурок от креста перехлестнулись, и они впопыхах распутывали нетерпеливыми пальцами. Во дворе уже наспех запрягали коней. По счастью, госпиталь был на правом берегу Мучавца, так что переправа была не нужна.
Следующие сутки шли без передышки.
- Что за язык! Черт ногу сломит! - возмущался Бирюлин. - Только прошли Пружаны - куда теперь идем? - на Ружаны! Дальше, надо полагать, Ужаны будут?
- Дальше Мижевичи, - сдержанно сказал ксендз, и медикам стало неловко. Это была его Польша, а они отступали, оставляя ее немцам. Конечно, они не солдаты, но все же… Они были русские, и отступали.
- Вот она - обещанная автономия, с придушенной яростью проговорил Владек. Он вдруг, впервые с прошлой ночи почувствовал, где он и что делает. И от этого ему стало нехорошо. Почему под всякое счастье - обязательно черный фон? Как нарочно… А может, и вправду нарочно.
Зина держалась в седле с осанкой, которую одобрил бы дядя Сергей. Владек ехал рядом с ней, тревожно взглядывая на ее бледное лицо.
- Бедная моя! Устала?
- Брось меня жалеть. Я счастливая. Под счастливой звездой - помнишь?
- Помню. Это тебе на Вербе цыганка гадала. А я думал: на что ей цыганка, спросила бы меня…
- А почему у тебя четки?
- Мать благословила. Она ведь католичка у меня.
У Смоляницы к ним присоединилась еще партия беженцев, и стало не до разговоров. Занятый делом Владек время от времени видел Зину, возившуюся с женщинами. Нескольких человек в жару уложили на подводы. Владек, опять хватаясь за наган, приказал сбросить с беженских обозов часть скарба и посадить детей. Тут его отозвал в сторону Бирюлин.
- Плохо дело, коллега. Вы поняли, что у них?
- Не успел подумать. Тиф?
- Он самый. Сейчас все перезаразятся, а не бросить же…
- Ну так разделимся. Здоровых - вперед, а тифозных - на подводы, и я с ними как Бог даст, доберусь. Скажите санитарам, мне нужно будет несколько добровольцев. Оставьте мне морфий и камфару.
- Да как же вы? Почему вы? Мысль хорошая, но я все-таки врач, мне и оставаться.
- Коллега, у нас разница на один курс. Для тифа роли не играет. Делайте, как я сказал.
- Да послушайте…
- Я - поляк. Понятно вам? - яростно прошипел Владек.
В эту минуту он вдруг твердо и ясно понял, что он, всю жизнь считавший себя русским, именно поляк и есть. И это не случайно, что у него материнские четки.
Разделились быстро. Присмиревшие беженцы не противоречили ни конфискации подвод, ни твердой команде "пана прапорщика". Только матери, остававшиеся в тифозном обозе, подняли вой, доказывая, что их дети здоровы, и должны быть взяты на передний обоз. Но Бирюлин властно всех рассортировал. Три добровольца из санитаров перегрузили нужные медикаменты. Ксендз, как и следовало ожидать, тоже оставался при Владеке. Пора было проститься с Зиной.
- Девочка моя, встретимся в Слониме. Я постараюсь поскорее.
- Мы постараемся поскорее, ты хотел сказать. Бирюлин меня отпустил.
- Идиот! Но тобой не Бирюлин теперь командует, а я. Марш отсюда и жди меня в Слониме!
- Не устраивай семейных сцен, пожалуйста. Повенчаться не успел, а уже кричишь. Я - сестра милосердия, и тут сестра нужна.
Владек понял, что спорить бесполезно. И он знал, что Зина права - той холодной правотой совести, которая никого не щадит. Ксендз благословил уходящий обоз худой коричневой рукой. И снова потянулись пески и брошенные поля. Продвигались теперь медленно. Останавливались то сделать инъекции, то связать бредящего, то похоронить. Ксендз, не сходя с коня, читал литанию по умершим. Неожиданно выздоровел малыш лет трех: уже весь горел, но к утру явно пошел на поправку. Мать его умерла той ночью, но мальчик этого не знал, потому что в бреду принимал Зину за мать. На стоянках Зина рвала какие-то тряпки и пеленала его, как младенца. Она заставляла его пить как можно больше, и он промочил все тряпье, которое только было. Пока переправлялись через какую-то речушку за Мижевичами, она еще умудрилась кое-что подстирать.
До Слонима оставались сущие пустяки, и Владека уже начала отпускать та липкая тревога, которая нет-нет, да и холодила сердце. И тут Зина дотронулась до его рукава.
- Владечек…
Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: нет, не миновало. Эти горящие глаза, побагровевшие щеки…
- Не бойся, моя девочка, я с тобой.
У него теперь не было даже ощущения ужаса. Как будто он заранее знал. Матка Боска, помоги ей. Матка Боска, спаси ее, и сохрани, и помилуй. Он ничего не шептал, даже не шевелил губами. Сердце его молилось независимо от него, пока он укладывал Зину на подводу и укрывал своей шинелью.
- Тебе больно?
- Нет, мне хорошо… Так плыву - блаженно - а облака смотри, какие розовые. Ты не думай, я не умру, я крепкая. Просто худая теперь, но это пройдет. Все у меня пройдет… И мы с тобой, когда вернемся в Одессу, поплывем на дядиной яхте, а вода зеленая, густая, и качает, качает… Ты что-то хочешь?
- Зина. Я сейчас позову пана отца, и пускай повенчает.
- Хорошо, мой родной. Пускай. Только у меня кольца нет - тебе дать.
- У меня тоже нет. Ничего, как-нибудь.
Все равно надо было делать остановку: похоронить у дороги еще двоих. Ксендз на просьбу Владека нимало не удивился. Казалось, теперь вообще никто ничему не удивлялся. Он достал припасенные в сумке со святыми дарами две темного воска свечи. И снял с пальца кольцо с фиолетовым камнем.
- Это, проше пана, не обручальное, но я освящу. А другое хоть из травы сверните.
- Нех панна не побрезгует… Я вдова, мне не надо уж, - послышался голос с подводы, на которой лежала Зина. И пожилая крестьянка стала с усилием скручивать с пальца вросшее кольцо.
- Нех панна повенчается и будет счастливая с паном прапорщиком. Езус Мария, панна такая добрая, как святая Тереза. Пан Бог пошлет панне счастья и много детей. Я старая женщина, все знаю.
Зина улыбнулась и прошептала "дзенькую" - единственное польское слово, которое знала. Это было короткое венчание: Зина не могла стоять, сидела на подводе, а Владек стоял рядом. Вопрос ксендза, на который надо было ответить "да", он перевел. Остальное Зина слушала, как сквозь сон. Ксендз повысил голос и что-то сказал прямо в небо. С этого момента, поняла Зина, они муж и жена. Владек ее поцеловал, и она куда-то провалилась. Впрочем, там, куда она провалилась, было тепло и хорошо.
Через сколько-то времени она очнулась от плача маленького Яцека. Осиротевший малыш не согласен был теперь терять Зину и все время просился к ней.
- Матка! Хочу к матке!
- Владек… Дай я его перекрещу. Не отдавай его кому попало, ладно? Я все его нянчила, как будто это наш малыш.
- Никому не отдам. Зина, тебе лучше? Мы в Слониме, Зина, и теперь все будет хорошо.
- Я знаю. Все будет хорошо, и ты меня никуда не отпустишь.
Однако хорошего было мало. Когда добрались до госпиталя, врач посмотрел Зину и сказал Владеку:
- Это ваша жена? Я могу ее взять, конечно, но она не выдержит еще одной перевозки. Пощупайте пульс. А мы сейчас вывозим всех. Советую, коллега, не рисковать. Задержитесь с ней на сутки хотя бы, кризис вот-вот. Уход - вы сами знаете, квартира пустая тут рядом, и с печью. Потом как-нибудь выберетесь, а сейчас ей нужен покой. Организм вы же видите, как ослаблен. Тут одна сестра задержится, она полька, она вам поможет. Сущий клад, а не женщина.
Пани Станислава действительно оказалась сущим кладом. Владек, при всем его опыте, был растерян, как обыкновенный муж, а она развила бурную деятельность. Через полчаса Зина была уже уложена в чистую постель, получила инъекцию, а Владека пани Станислава заставила выпить сваренный в кастрюльке кофе и сжевать какие-то сухари. Владек не сразу сообразил, что она взяла под крылышко не только Зину, но и Яцека. Видимо, она решила, что это их ребенок, и теперь пела ему польскую песенку, и утешала, что мама немножко отдохнет, и тогда возьмет его на ручки.
- Пан прапорщик! Вы уже допили кофе? Дитя плачет - разрывается. Не плачь, маленький, папа сейчас поцелует.
Она сунула ребенка на колени ошарашенному Владеку, и малыш прижался к нему, охватив сразу ручками и ножками, как маленькая обезьянка.
- Пани Станислава! Побойтесь Бога! Я вам все объясню! - вмешался ксендз, которого энергичная сестра тут же поила кофе.
- Не волнуйтесь, сын мой, пусть дитя немного успокоится, и я сам им займусь. Яцек, пойдешь к дедусе?
Яцек однако, идти к дедусе не пожелал, и стоило немалых трудов уложить его наконец в постель.
Ночью Зине стало будто бы лучше. Теперь Владек мог сидеть с ней, и держать ее руку, а она не бредила, а говорила вполне разумно.
- Владек, мы ведь не успели друг другу ничего рассказать. А я так мечтала встретиться с тобой, и рассказать все, что было: просто пожаловаться, как маленькая. Ты такой сильный, а мне знаешь как поначалу страшно было? Еще в поезде страшно, у нас операционная сестра заболела, ну и мне пришлось… А потом один солдат спрашивает: сестрица, где моя рука? Что, мол, с ней сделали, когда отрезали? Я говорю: похоронили на стоянке. С упокойниками? - спрашивает. Нет, говорю, руки и ноги отдельно хоронили, в общей могиле. А он так серьезно говорит: значит, теперь я частично в братской могиле похороненный. Я потом так плакала, Владечек, так плакала…
- Бедная моя.
- А Павлик, ты говоришь, жив-здоров? Что ж это мы наделали, Владек, теперь ведь им с Анной нельзя жениться? Или, раз венчали по-католически, то ничего?
- Не знаю. Наверное, ничего. Надо ксендза спросить. Девочка моя, радость моя, ты скоро поправишься, и мы с тобой…
- Да, Владечек, да. Кто это там, у печки? Прогони его! Нет, не гони… Какая же я глупая, кого испугалась. А ОН же к нам пришел. Ох, как хорошо! Владек, что же ты? Ты что, ЕГО не видишь?
Она умерла на рассвете, и ее хоронили на маленьком польском кладбище. Ксендз отпевал ее, как и венчал: торжественно и несколько сурово. Или это были такие слова службы? Тут же стояла, роняя слезы, пани Станислава. Было еще несколько старушек, какие всегда бывают на кладбищах. Владек не мог молиться. Он только судорожно сжимал данное Зиной кольцо на пальце.
- Что ж теперь, сын мой, - сказал ксендз, когда все было кончено. О Яцеке я позабочусь, я знаю, что пани Зина вас просила. Храни вас пан Бог. Да утешит Он вас в вашем горе и спасет ото всех бед.
Он перекрестил Владека, и Владек поцеловал его сухую руку.
- А вы что же, пан отец, тут останетесь?
- Там дальше Россия, сын мой. А я поляк, и Яцек тоже. Куда нам дальше бежать? Что пан Бог Польше пошлет, то с нами и будет. Прощайте, и не падайте духом: то великий грех.
Владек брел по пустынным улочкам Слонима с невидящими глазами. А ему теперь - куда? Он поляк, и Зина умерла за то, что он поляк. Она остается здесь, в польской земле, его жена. А дальше - Россия? А Польшу - бросить? Тифозных он немцам не бросил, а тут как же?
Он рванул ворот гимнастерки и нащупал четки. Господи, помоги, и вразуми, и наставь! Что бы сказала мать? Нет, мать все поймет. И он не военный, он не связан присягой. И потом, мать уже все сказала - еще тогда, когда пела Владеку в колыбель "Плыне Висла, плыне".
Да, он останется, и что Польше - то пусть и ему. Он тут нужен, сюда его Бог послал. И сейчас он вернется к пану отцу и попросит его благословения.
ГЛАВА 14
- И клянусь здоровьем покойной мамы, мадам Кегулихес, она мне говорит прямо в лицо: целковый! За паршивую камбалу, вы такое можете себе представить?
- Ой, Рахиль, что вы такое говорите! Я всегда говорила: у людей теперь совести нет, и скоро совсем не будет. А вы что?
- А я ей говорю: почему же в тринадцатом году вы же мне же продавали ту же камбалу за пятиалтынный? А она говорит: нашли чего вспоминать, теперь война второй год. А я говорю: люди, будьте все свидетели нашему разговору! Что, камбалу призывают на войну? Какое отношение рыба имеет к войне?
- Вы здравомыслящая женщина, Рахиль. Мне всегда такое удовольствие с вами разговаривать.
Рахили, к ее удивлению, тоже эти часы были приятны. А поначалу она даже поплакала, что приходится идти внаем. А что делать? Моисей уехал в Вену, конечно, назначив сестре содержание. Она его аккуратно получала каждый месяц, но теперь же такие цены - хоть ложись и умирай. Писать Моисею и просить еще денег было неловко. И так сколько он для них делает. За квартиру Рахиль ничего не платит, а как это важно в такое время - надежная крыша над головой. Но чтоб сводить концы с концами, Рахиль нанялась присматривать за старухой. Семья богатая, но у всех свои дела, а тут бабушка сломала бедро: кто-то ж должен быть с ней днем? Официально должность Рахили называлась - чтица: работа чистая и необидная. Но, хотя Рахиль и могла разбирать надписи, о чтении вслух не могло быть и речи. Да и ни к чему это оказалось. Старуха была нравная и желчная, семья ее побаивалась, но Рахиль она почти сразу полюбила - не за чтение, а за разговоры. Ей было утешительно узнавать, что времена теперь плохие, и все идет не так - не то что в ее молодости.
- Так вы говорите - бросили мостить?
- Да, и вы себе представляете вид? Желтый лоскутик - на виду у всей Одессы, а вокруг булыжники эти. Нечего было и начинать.
Речь шла об искусственном немецком камне клинкере, которым начали мостить площадь рядом с Думой, но из-за войны контракт прервался.
- А газеты теперь - чуть не сплошь белые: цензуру ввели, так вообще ничего почти не печатают. Так белую бумагу и продают.
- Хоть какой-то толк от газет. А то и завернуть ничего нельзя было: и руки пачкались, и все. А что ваша девочка пишет?
- Слава Богу, довольна на новом месте. Но я этого не понимаю, мадам Кегулихес: с таким талантом - зачем эти все театральные студии, и почему обязательно Москва? Шимек, когда учился, никуда из Одессы не уезжал, а играл, как ангел, и люди плакали, когда его слушали, клянусь вам. Но как отменили черту оседлости - вся молодежь прямо сбесилась. Подавай им столицы, Одесса им уже маленькая.
- А что, платят ей там в этой студии?
- Пока приходится помогать. Там в Москве, похоже, одним пением не прожить. Но она скромно живет, ей много не надо.
- Благодарите Бога, Рахиль. Вы же знаете, какие теперь певицы бывают. На тройках шастают, по рукам ходят, в шампанском купаются. Ничего себе занятие для порядочной девушки. Уж лучше скромно жить с маминой помощью, чем нескромно - с чьей-то другой.