Было уже темно. В низине показались темные деревья, аллеи, строения и огоньки имения Нардзевского. Вскоре сани лихо въехали во двор и остановились перед крыльцом помещичьего дома. Из окон в ночь струились огни. Как только кучер остановил лошадей, с крыльца и из-за углов дома выбежали слуги. Одни помогали сойти помещику, другие снимали с саней дичь. На гумне было заметно движение: работники носили в мешках дневной умолот в амбар, задавали скотине солому, а лошадям овес и сено. Отчаянно выли еще не спущенные с цепи дворовые собаки, лаяли охотничьи овчарки, легавые, таксы. Огромная овчарка все бросалась к Рафалу, пытаясь нежно лизнуть его лицо.
– Чего это такой свет в комнатах? – спросил Нардзевский.
– Да приехали там…
– Кто приехал?
– Немец, что ли. Не разберешь. Приехал еще с одним из самых Кельц. Того возница повез в Боженцин, а этот вот остался и сидит.
Нардзевский сопел совсем негостеприимно. В конце концов он не выдержал и, толкнув первого попавшегося слугу, проворчал:
– Черт бы тебя побрал с твоим немцем!
Провожаемые неистовым лаем своры собак, охотники поднялись на крыльцо и прошли в комнаты. Навстречу им из-за стола встал молодой еще, бритый, красивый мужчина, одетый по-немецки в черный полукафтан с отворотами, толстые чулки и полусапожки. Пристально глядя на Нардзевского, он отвесил изящный поклон. Затем, с трудом выговаривая слова и забавно расставляя ударения, он произнес:
– Имею ли я честь видеть помещика, вельможного пана Нардзевского?…
– Нардзевский, весь к вашим услугам… Позвольте спросить, кого имею честь… в этих… гм… скромных стенах?…
– Гибль. Из Келецкого крайсамта…
– Ах, вот как… Очень приятно. Прошу, сударь, располагаться как у себя дома! Я сейчас к вашим услугам.
Комиссар Гибль сел на ободранный стул и при трепетном свете двух сальных свечей холодными глазами равнодушно смотрел на Рафала, который, оставшись один на один с гостем, не знал, что ему делать. Он не снял с плеча свое ружье. На помощь ему пришел Каспер. Рафал уселся в темном углу большой комнаты и сразу почувствовал, что ему страшно хочется спать. У него живот от голода подвело, но сон смыкал ему глаза. Юноша еще различал "немчуру" и пламя оплывающих свечей, но где-то ужасно далеко…
Целая свора собак бродила по комнате. Некоторые из них, прыгнув на диван, стоявший около стола, смотрели гостю прямо в глаза, другие укладывались спать у большой печи. Герои дня, Неман и Висла, смело улеглись в углу диванчика, на котором спал Рафал. Меж тем Нардзевский, сняв лисий полушубок, вышел из соседней комнаты в легких сапогах и лосиной куртке с серебряными пуговицами. Лицо у него побагровело, и глаза покраснели от ветра. Нардзевский сел за стол напротив приезжего немца. Прежде чем заговорить с ним, он приказал:
– Ужин!
Каспер скрылся в дверях, которые вели в сени и кухню, находившуюся на другой половине большого дома.
– Садись, Рафал, – проговорил Нардзевский. Затем, обращаясь к Гиблю, прибавил: – Мой племянник, Ольбромский, с Сандомирщины… Тратит свою juventutem в классе поэтики в сандомирской школе.
Гость молча, не поднимая глаз, поклонился.
Нардзевский смотрел на него неподвижным взглядом, не выражавшим ни тени дружелюбия.
– Хотелось бы мне знать, – вполголоса проговорил он вежливым, почти униженным тоном, – имеем ли мы честь принадлежать к той же нации, что и вы, ваша милость, пан комиссар, или, увы…
Приезжий поднял голову. Неопределенная улыбка скользнула по его губам. Он ответил осторожно, подумав:
– Я родился в столице, в Вене. Мой отец поселился там после отъезда из Чехии.
– Из Чехии? Вот как…
– Да. Мы славяне.
– Понятно.
– Когда мне было шесть лет, родители переехали в Восточную Галицию и поселились в Ярославском крайсамте. Там я вырос. Отец мой был управляющим имений князя Олельковича.
– Понятно.
– Я теперь… я теперь – почти галичанин. Вены не помню, умею говорить по-польски.
– В самом деле?
– Я очень привязался к здешним, западно-галицийским помещикам и к этому краю, к Западной Галиции. Меня направили сюда из Львова, когда после печальных событий и прискорбных беспорядков этот край стал, наконец, жить в довольстве под властью августейшего императора и короля Франца Второго.
– Это вы хорошо сказали.
– Прекрасный край!
– Да, да, прекрасный, только не очень веселый и, как вы сами изволили заметить, мятежный, – проговорил шляхтич, покачивая головой.
– Землю плохо тут обрабатывают… – нерешительно заметил чиновник. – Да и бездорожье, особенно в Келецком крайсамте. Боже, какие тут у вас дороги! Я думал, что такие бывают только в Карпатах.
– Это, сударь, польские дороги. Захочешь, так как-нибудь и по таким доедешь. Да что там! И туда заедешь, куда, кажется, только ведьма на помеле может залететь…
Разговор оборвался, так как подали ужин. Распахнулась дверь, и дородная экономка внесла блюда с колбасой в густом соусе. Две девки несли по блюду с картофелем, обильно политым салом со шкварками. В мгновение ока стол был накрыт скатертью и уставлен фаянсовыми тарелками с отбитыми краями. Ножи и вилки были самые простые, с черенками из оленьего рога. Гость осторожно взял себе кусочек колбасы, остальное в один миг поделили между собой хозяин и Рафал, проголодавшиеся после целодневной охоты. Дымящаяся картошка исчезла. Исчезло и второе блюдо: заяц, зажаренный на вертеле. Доезжачий Каспер все время стоял у дверей и глотал слюнки так, что кадык у него ходил ходуном. Он вынимал патроны из ружей и промывал стволы теплой водой.
Рафал, услыхав приятную музыку обмотанного мокрой паклей шомпола, который ходил взад и вперед по каналу стволов, даже не прикоснулся к рюмке вина, которую подвинул ему дядя. Он присел на корточки рядом с доезжачим и сонными глазами смотрел, как брызги грязной воды летят с полок в таз. С немцем Рафалу было скучно, а лечь спать он не мог, так как ему стлали всегда в этой комнате на диване.
– У вас, сударь, я вижу, отменные собаки. Чудные собаки, – сказал гость, с явным отвращением гладя голову Немана, который фамильярно положил ему лапы на колени.
– Да, славные собачонки. Стары уж стали, но все еще в поле. И нюх и сметка еще хоть куда. Особенно у суки. Поди-ка к хозяину, Вислечка.
Он привлек к себе собаку и стал нежно гладить ее.
– С виду она как будто вялая, а на самом деле это собака с тонким чутьем, гончая чистых кровей. Неман, он тоже резов и упорен, а все-таки только за ней поспевает. Поглядите-ка, сударь, какие у нее широкие ноздри! А какие влажные! Если уж собака таким носом потянет, так уж будет что по этой трубе мозгу передать. Зато какой у него хребет! Мускулистый, длинный, взгляните-ка. А у нее зато лапа. А? Видите, какой длинный след? Она у меня еще ни разу не споткнулась.
– Ну! – вмешался Каспер. – Где там такой суке споткнуться; да она по снегу ли, по мерзлой ли земле как лиса идет.
– Он хоть смелый пес, а все иней раз потеряет след и молчком, подлец, догоняет, а ее всегда слышно; идет по лесу, ровно как дилижанс по тракту. Голос, как у молодой вдовушки. Как птица летит, а он потяжелей, поленивей, больше сметкой берет, не такой быстрый, все за ней, все за ней!
– Очень хороши собаки. А вон те овчарки тоже с какими-нибудь достоинствами? – с некоторой иронией спросил Гибль, показывая на больших лохматых собак у печи.
– Те? Это тоже отличные собаки. На кабана – незаменимые! В прошлом году, в самый сочельник, мы кабана с ними чуть не живьем взяли.
– Вот как? – удивился "галичанин".
– Были мы вдвоем, вот с доезжачим. Выследил он кабанов в лесу, тут, на Буковой горе. Ночевали мы на болотце, в тех местах, где земля не замерзает. Поднялись чуть свет. Пустили этих собак в молодняк. Тихо, тихо… И вдруг вот этот Разбой как взвизгнет: ай-ай-ай! Все тут как тут, зубы ощерили и вперед. Такого выгнали кабана, сущий буйвол, – и прямо на него, на Каспера. Ну-с, стал это он примеряться, брать на мушку, прицеливаться и – верите! – промахнулся. Агtifex. Он и такую штуку может отколоть, хоть со мной тридцать лет на охоту ходит, и хвастает, будто дупеля и ласточку влет бьет. А собаки все свое: загнали кабана в глубокий снег. Если бы вы, сударь, видели эту картину! Один в ухо вцепился, перелез через бестию на карачках и висит, не пикнет. А глазищи у него прямо кровью налились. Другой держит за левое ухо, передними лапами в снег врылся, в землю, и не пускает. А третий, Куцый, все нападает, все нападает… Кабан всех на себе тащит и бредет по снегу. А клыком, понимаете, не может достать, потому что Разбой… Иной раз только фыркнет, либо мордой ткнет… Я стрелять не могу, а то еще, сохрани бог, собаку убьешь. Да я скорее в ногу себе выстрелил бы, чем в такую собаку. Ну, а кабан-то в лес уходит, а мы, как дураки, за ним. В конце концов мой Каспер набрался храбрости. Перекрестился, прыгнул на кабана, сел на него верхом, крепко, как на лошадь, и каблуками в землю уперся. Вот этим самым ножиком, который висит у него за поясом, стал он кабану глотку перерезать. Ну, и насмеялся я тогда. Семь раз отче наш можно было прочитать, пока он ему все жилы и arterias перерезал.
– Сердитая бестия был этот кабанище! – вздохнул Каспер. – Я с ним встречался раньше! Раз он на Цисовском напал на меня да так распорол мне клыком икры, что до самой кости мясо содрал, как ножом до самого колена срезал. Чуть было, черт, под себя не подмял, потому уж очень я его испугался. И сейчас вспомнить стыдно. А я уже бывал под кабаном. Не один уж мне распарывал кожух на спине то правым, то левым клыком, да копытами топтал меня! Потому я и знаю, что за силища у них! Свинья! Глянул на меня, проклятый, глазом всего-то с желудевую скорлупку, а у меня кровь в жилах застыла, и голос пропал… Только я и тогда ему глотку пощекотал…
– Ба! – вмешался Нардзевский. – Мы тут разболтались, а вы, пан комиссар, может, вовсе и не охотник?
– Я совсем не охотник. Где же мне найти время для таких развлечений? Всегда на службе… Вот и сейчас меня направили к вам, милостивый государь, с комиссией, как к представителю местного землевладения.
– Ко мне? С комиссией?
– Да.
– А по какому делу, позвольте спросить?
– Дел очень много.
– Даже очень много. Любопытно…
– Позвольте приступить сейчас?
– Ночь уже… Впрочем, прошу вас, прошу…
– Я приехал днем и терпеливо ждал. Завтра мне нужно ехать дальше.
– Интересно послушать.
– Primo – перепись душ мужского пола, достигших рекрутского возраста.
– Перепись душ? Мужицких?
– Совершенно верно…
– Слыхано ли дело!
– Барон фон Липовский, первый окружной комиссар Келецкого крайсамта, не имея возможности лично, поручил мне…
– А что вам, черт подери, за дело до моих мужиков?
Чиновник чуть заметно непринужденно улыбнулся, не поднимая глаз. Вместо ответа он спросил:
– Изволили ли вы, милостивый государь, внести согласно декрету сбор за январь десятого и двадцатого гроша податному инспектору в Хенцинах, вельможному пану Чаплицкому?
– Сбор? Какой сбор?
– По вступлении войск его императорского и королевского величества в здешний край, – ответил чиновник торжественным голосом, – его превосходительство, фельдцейхмейстер де Фулон, выпустил обращение к местным помещикам с требованием внести сбор без малейшего промедления. В январе прошедшего, тысяча семьсот девяносто шестого, года этот циркуляр был оглашен священнослужителями с амвонов, а затем настоятели приходов вручили его помещикам под расписку. Изволили ли вы получить это publicandum?
– Может быть. Только я бумагам не придаю никакого значения. Мне бумага нужна только для забивки пороха и дроби, да и то я предпочитаю пеньковые пыжи.
– Так вот, вопреки ожиданиям вы изволили оказаться в числе немногих, запоздавших со взносом.
Нардзевский сидел на своем стуле, держа руки в карманах рейтуз. Обветренное его лицо побагровело, губы оттопырились. Он долго молчал.
– Очень может быть… вопреки ожиданиям, – процедил он, наконец, сквозь зубы.
– Это, ad primum. А теперь насчет homagium. Пан барон фон Липовский, первый императорский комиссар Келецкого крайсамта, поручил мне выразить вам неудовольствие по поводу вашего уклончивого отношения к столь важному делу.
– Черт возьми. Я вижу, на моей совести куча грехов…
– Совершенно верно. Вы, милостивый государь, не только не явились лично в Краков…
– Я в Краков? Чего это вы, сударь, вздумали требовать от меня?
– Мы вовсе не требовали.
– Не требовали? А как же?
– Мы ждали этого от помещиков.
– То требовали, то ждали! Нет, сударь мой, я из Вырв тридцать лет не выезжал и не выеду. Не выеду, хоть тресни! Сижу себе тут и баста. Знать ничего не знаю… А первый комиссар фон Липовский… Надоел мне и ваш Краков и все на свете!
– Очень возможно…
– Последний раз я был в Кракове в anno doraini, тысяча семьсот шестьдесят восьмом. Посчитайте-ка, сударь, сколько это будет лет?
– Действительно, – пробормотал Гибль, перелистывая какие-то бумаги.
– Давно уж, сударь, прошли те времена. Вы тогда, сударь, Восточной Галиции и в глаза еще не видели.
– Вы, милостивый государь, верно, там учились? – промолвил чиновник, продолжая разбирать кипы своих заметок.
– Учился! Что вы! Я обучался в Сандомире, в достославной коллегии отцов иезуитов, от которой, правда, и следа нет. Но я не был создан для науки. Сказать по правде, я еле-еле одолел низший класс, да грамматику и syntaxim, а от поэтики и риторики совсем отказался. Краков!.. – повторил он в задумчивости, – ноги моей больше там не будет. Можете, сударь, заявить об этом вашему первому барону из Келецкого чего-то там…
– Из Келецкого округа, – холодно и отчетливо подсказал чиновник.
– Мне все едино…
Гибль незаметно записал что-то в своей книжке.
– Я расскажу вам, почтеннейший, – продолжал шляхтич, – почему я не люблю Краков. Вы сами поймете.
– Пожалуйста, пожалуйста…
– Родителей я потерял еще в раннем возрасте, и опекун над моим наследством, кравчий Ольховский, – вечная память ему! – взял меня из школы, где я только бил баклуши и куролесил. В его усадьбе, в Сеправицах, я провел свою молодость. Сестру мою, мать вот этого юноши, воспитала покойная супруга кравчего. Пан Ольховский, сам человек некогда воинственный, – он бывал в походах с королем Яном, – видя у меня любовь к сабле, благословил меня от имени родителей и в залог послушания, antiquo more, приказал разложить на ковре и собственной своей сенаторской рукой дал мне пятьдесят батогов. Потом он отсыпал в кошелек сто дукатов, дал двух верховых, двух коней (таких, как черти!), нагрудный знак, и сам отвез в эскадрон, который в то время действовал около Мехова. Вот тогда-то я в первый раз увидел Краков. А в последний раз, в последний раз… Да, чтоб он в тартарары провалился, этот ваш Краков! Больше я в такие дела путаться не намерен.
Гость тихо засмеялся и, хитро поглядев на хозяина, прошептал с притворным удивлением:
– Почему же? Вы, милостивый государь, обещали объяснить…
Шляхтич услышал этот возглас и заметил улыбку, но, не смущаясь, продолжал: