- Николай! - раздался повелительный голос Сталина.- Ты рискуешь вывести Алексея Максимовича из строя. И сорвешь нашу встречу. А главное, непростительно тормозишь наше успешное продвижение к столу.
Трудно было понять истинное настроение Сталина - едва приметное недовольство было смешано с шуточной интонацией.
- Главное, чтобы не тормозил продвижение к социализму! - попробовал отшутиться Бухарин.
- Социализм ты нам еще раньше пытался затормозить,- хлестнул его обидной фразой Сталин.- Но не будем сейчас об этом, мы же не на заседании Политбюро, а в гостях у хлебосольного хозяина.
По дороге в столовую, предназначенную специально для торжественных приемов и как бы соединявшую на первом этаже дачи два ее противоположных крыла, Сталин и сопровождавшие его здоровались с писателями, которых им представлял Горький.
- К чему тратить время на весь этот церемониал? - весело спросил Сталин,- Разве мы не знаем наших советских писателей? Мы не знаем только тех, кто не с нами, кто поет с чужого голоса.
И тут Сталин, неожиданно увидев стоящего в сторонке Андрея, подошел к нему и протянул руку. Андрей не ожидал этого и в сильном смущении пожал руку вождя, боясь взглянуть ему прямо в лицо. Сейчас его особенно поразило то несоответствие, которое было между Сталиным, изображенным на портретах, и живым Сталиным, стоящим рядом с ним, смотревшим на него в упор и слегка пожавшим его вздрогнувшую от страха и счастья руку. Отважившись взглянуть на вождя, Андрей хорошо рассмотрел, что Сталин был невысок, худощав, в темных его волосах сквозила седина. Прямой, с явно выраженным чувством достоинства взгляд был исполнен неброского мужества, а улыбка, обозначавшаяся на лице, мгновенно менялась и, наверное, потому так и осталась не распознанной Андреем: в ней сквозила то сердечность, то насмешливость, то добродушие, то непреклонность - тот многомерный спектр, казалось бы, несоединимых и взаимно исключающих друг друга чувств, от которого становилось не по себе.
Горький, еще незнакомый с Андреем, смотрел на него удивленно и озабоченно, так как не мог представить его Сталину. И тут Андрей совладал с собой и, будто бросаясь в ледяную воду, представился сам:
- Грач, сотрудник "Правды", товарищ Сталин.
Сталин, уже собиравшийся проследовать дальше, подзадержался.
- Так это вы и есть тот самый товарищ Грач, о котором мы недавно говорили с товарищем Мехлисом? - Он спросил это мягко, даже дружелюбно.
- Да, товарищ Сталин.
- Очень хорошо. Мы возлагаем на вас определенные надежды.- И, заметив, что Андрей смущенно опустил глаза, добавил: - Только никогда не прячьте глаза! Глаза даны человеку, чтобы он смотрел на мир прямо и честно!
- Я постараюсь…- начал было Андрей, сам еще не осознав, относятся ли заверения, которые он хотел высказать, к тому, что вождь возлагает на него определенные надежды, или к тому, что обещает впредь смотреть на мир честными глазами.
- Не надо заверений,- остановил его Сталин.- Докажите делом.- Он лукаво взглянул на Андрея и негромко добавил, почему-то слегка нахмурившись: - Вот теперь я, кажется, припоминаю, что мы с вами уже встречались. Правда, при совсем других обстоятельствах.
И, не вдаваясь в подробности, пошел дальше рядом с Горьким.
"Он сказал о разговоре с Мехлисом,- подумал Андрей,- Значит, самому Сталину я обязан своим назначением?"
В столовой все расселись, видимо, по заранее определенным местам. По одну сторону стола, посередине, сел Сталин, рядом с ним опустился на стул Горький. И хотя все приглашенные писатели разместились напротив, Алексей Толстой занял место слева от вождя, как бы подчеркивая свою близость к нему и тем самым обозначая свою значительность.
Стол ломился от яств. Тут было и множество холодных закусок, и окорока, и блюда со стерлядью в окружении креветок и маслин, и рябчики, зажаренные на вертеле, и икра, и множество всевозможных напитков - от коньяка и водки до французских вин, ликеров и шампанского.
Когда все расселись и в столовой установилась тишина, Горький, превозмогая боль в пояснице, тяжело поднялся из-за стола с рюмкой в руке и, нещадно морща бугристый лоб, глухо заговорил, то и дело прерывая слова покашливанием:
- Я хотел бы обратить внимание братьев писателей, что событие, участниками которого нам выпало счастье сегодня быть,- из тех, которые, не мудрствуя лукаво, следует отнести к разряду исторических. Надеюсь, вам понятно, почему Иосиф Виссарионович, признанный вождь Страны Советов и мирового пролетариата…
- Алексей Максимович,- дотронувшись пальцами до его локтя, прервал Горького Сталин,- Мы же не на съезде. К чему эти официальные речи? Пусть у нас будет просто дружеское застолье. А где же еще, как не во время застолья, можно по-дружески обсудить все вопросы, которые волнуют наших интеллектуалов?
- Хорошо, Иосиф Виссарионович,- согласно прогудел Горький.- Тамада из меня, честно признаться, никудышный. Я вам лучше напишу.
- Если так длинно и скучно, как "Жизнь Клима Самгина", то мы, не дослушав, всхрапнем прямо за столом,- воскликнул Толстой, уже настроив себя на роль веселого и нагловатого балагура.
- Попросим нашего тамаду сказать хороший тост.- Сталин повернулся к Горькому.
- Абсолютно верно, товарищ Сталин! - подхватил Толстой.- Тост - это мощный рычаг, это энергичный призыв к действию. Это равнозначно маршу энтузиастов!
- Первый тост, разумеется, за нашего дорогого гостя товарища Сталина,- провозгласил Горький.
- Согласен лишь в той мере, в какой этот тост поможет дать хороший старт нашей встрече,- ответил Сталин.
Все дружно выпили до дна. Сталин пил только "Кахетинское".
- Что касается вашего "Клима", то можно, пожалуй, в какой-то мере разделить мнение Алексея Николаевича,- сказал Сталин, вглядываясь в Горького.- Лучшие ваши книги - это "Городок Окуров" и "Мать".
Горький опрокинул рюмку, слегка поморщился и фыркнул в усы:
- "Мать", Иосиф Виссарионович (да позволено мне будет, как автору, иметь мнение, отличное от вашего), книга скверная. Написана в состоянии запальчивости и раздражения с намерениями агитационными после революции пятого года. Полагаю, что своей цели она - в некоторой степени - все-таки достигла, что, однако, не делает ее лучше, чем она есть. А что касается "Клима", то книжица сия по объему зело солидная. А посему рекомендую ее или вообще не читать, или читать только по средам и пятницам, в дни постные, мне кажется, что от этого она будет интереснее. А из человеколюбия предупреждаю, второй том будет еще толще.
- Да ты, Максимыч, решил нас окончательно доконать! - веселым смешком взвился Бухарин,- Когда же прикажешь исполнять дела государевы?
- Что Горький! - в тон ему ответил Алексей Максимович,- Вот один китаец в девятом веке до Рождества Христова написал книжечку, поднять которую могли лишь четверо людей, обладающих недюжинной силой.
- А что нам ждать от нашего рабоче-крестьянского графа? - спросил Сталин, когда уже пошли тосты за членов Политбюро и писателей.
- Петрушу своего добиваю, Иосиф Виссарионович, никак не добью.- Живописные гримасы дородного лица Толстого хорошо дополняли его рассказ.- Крепкий орешек, не садится на перо без стопки, хоть убей! Вот Лефорт - каким ему другом был! А на пиру примерно таком же, как нам сегодня мой тезка закатил, Петр его так саданул, что тот слег и вскорости Богу душу отдал.
- С точки зрения исторической правды,- сказал Сталин,- было бы правильнее, чтобы наши романисты не столько смаковали интимные шашни наших царей и цариц, а достойно показывали их общественную роль, их государственные деяния. Особенно если это касается личности такого великого преобразователя, как Петр, поднявший Россию на дыбы. Он за волосы вытащил ее из болота, в котором она слишком долго пребывала, уже смирившись со своей незавидной участью.
Толстой внимательно и преданно прислушивался к тому, что говорил Сталин.
- Приму во внимание, Иосиф Виссарионович,- заверил он.- Ваши установки имеют ценность исключительную.
- Не стоит слишком переоценивать мои установки, тем более что это не директивы, а просто советы. Я же не литератор, я политик.
- У меня Петр - прежде всего царь-преобразователь,- в унисон Сталину продолжал Толстой.- Это первый наш диктатор, употребивший свою безграничную власть на пользу России. Ну а бытовщинка, она тоже присутствует, но не выпирает. Вот вам любопытнейший факт. Храбрейший самодержец, а смерть как боялся… кого бы вы думаете? Тараканов! Обыкновенных тараканов! И ежели куда ехал, то посылал гонцов впереди себя осмотреть избы, где можно остановиться на ночлег, чтобы не было тараканов. Ну а ежели таковые не находились - для государя спешно строили новую избу. Каково?
- В наше время Петра обвинили бы в использовании служебного положения в личных целях,- так и не сумев выдавить улыбку на серьезном мертвенно-бледном лице, включился в беседу Молотов.
Горький снова поднялся из-за стола. К нему подкатился Крючков, горячо зашептал в ухо:
- Алексей Максимович, вам больше нельзя, умоляю…
- Отвяжись, Петр,- буркнул Горький.
Удивительно, но Сталин услышал слова Крючкова.
- А кто тут секретарь? - нарочито грозно спросил Сталин, с наслаждением посасывая трубку.- Горький или Крючков? Есть порядок в этом доме?
- Есть порядок, Иосиф Виссарионович,- снова закашлялся Горький.- И сейчас я предлагаю тост за победу генеральной линии нашей партии, в том числе и на литературном фронте. Как мы и решили на нашем писательском съезде.
- Золотые слов,- одобрил Сталин,- За это выпить не грех.
- А ближайшие мои планы, товарищ Сталин,- снова заговорил Толстой, близко наклонившись к вождю,- пьеса о блистательной победе над интервенцией четырнадцати держав под вашим, товарищ Сталин, мудрым руководством. И название уже есть: "Путь к победе".
- "Путь к победе"? - повторил Сталин.- Весьма точное название.
- Недавно по дурости своей рассказал об этом своем замысле в одной почтенной аудитории. И что вы думаете - театры уже прямо-таки охотятся за этой пьесой. Но она же еще в чернильнице!
- Вот и выпьем за то, чтобы она побыстрее выбралась из этой волшебной чернильницы! - вставил реплику весь расплывшийся в улыбке Ворошилов.- Да про оборону Царицына не забудьте, историческая была оборона! И если бы не товарищ Сталин…
- Помолчи, Клим,- остановил его Сталин,- Больно ты разговорчивый стал, прямо как Клим Самгин. Ты уж лучше побереги свои силенки - придет час, споешь нам или спляшешь.
Сталин вдруг многозначительно посмотрел на Фадеева, лицо которого от выпитого коньяка стало уже пунцовым.
- Что-то товарищ Фадеев скрывает от нас свои планы,- хитровато прищурился Сталин.- Не похоже на автора знаменитого "Разгрома". Вы что ж, разгромили отряд Левинсона, а кто будет продолжать борьбу?
Фадеев, польщенный словами Сталина, встал, прямой, собранный, едва ли не величественный. Сталин, не скрывая, любовался им - молодым, мужественным, сильным.
- В давние-давние времена,- начал Фадеев, и чувствовалось, что ему не удается побороть волнения,- люди спросили одного мудреца, что нужно для благополучия государства. Мудрец подумал и сказал: "Во-первых, пища, во-вторых, войско, а в-третьих, верность".- "А если сократить?" - спросили его. Мудрец снова подумал и сказал: "Можно сократить войско".- "А если еще сократить?" Мудрец снова подумал: "Можно сократить войско, можно сократить пищу, а государство останется. Но вот если сократить верность, то государство погибнет". И потому выпьем, товарищи, за верность. Но не абстрактную, не символическую. За верность коммунизму, за партию, которая нас ведет на штурм его сияющих вершин, за великого рулевого коммунизма - товарища Сталина!
Андрей, пока Фадеев произносил этот тост, не спускал глаз со Сталина и явственно видел, что слова Фадеева пришлись ему по душе, хотя он, дослушав тост до конца, с удивлением развел руками:
- Ну что поделаешь с этими писателями! Можно подумать, что не только тосты, но и все книги, которые они сочиняют, будут прославлять товарища Сталина. Что касается верности, то вы, товарищ Фадеев, хорошо сказали, очень хорошо. Именно в верности партии, а не какой-то отдельной личности…- Он вдруг оборвал эту мысль и перешел на другое: - Мне нравится "Разгром" товарища Фадеева. Правда, не могу обойтись без того, чтобы не высказать одно критическое замечание. Чем объяснить, товарищ Фадеев, что в ваших произведениях слишком длинные фразы? Народ может вас не понять. Вам надо учиться писать, как мы пишем указы. Мы десять раз думаем над тем, как составить короткую фразу. А у вас по десяти придаточных предложений в одной фразе, голову сломаешь.
- Чехов называл вводные предложения "соседними барышнями",- наставительно вставил Горький.
- Вот видите, и Чехов со мной заодно,- прибавил Сталин.
- Товарищ Сталин, мой кумир - Лев Толстой. У Толстого тоже фразы со множеством придаточных предложений, но от этого он не перестает быть гением.
Андрей увидел, как резко помрачнело до этого благодушное лицо Сталина.
- Мы еще для вас, товарищ Фадеев, пантеон не построили, подождите, пока народ отстроит вам пантеон, тогда и собирайте в нем все свои придаточные предложения.
Все снова весело захохотали, и громче всех - Алексей Толстой.
- Боюсь, и пантеон не вместит все это богатство,- съязвил он, видимо, в угоду Сталину.
Фадеев растерянно молчал, продолжая стоять с невыпитой рюмкой в руке. Он не мог скрыть того, что глубоко обижен.
- Да вы не обращайте внимания на наше ворчанье,- уже мягко успокоил его Сталин,- Это мое мнение как рядового читателя. Стиль - дело сугубо личное, главное - идея, а идеи у вас верные, они, по-моему, вполне совпадают с компасом марксизма-ленинизма,- Он задумался,- Мне как-то говорили, что вы вступили в партию, когда вам было всего шестнадцать лет?
- Совершенно точно, товарищ Сталин. Еще на Дальнем Востоке.
- Это похвально. Прекрасно, когда человек делает свой выбор еще в юности. Вот мы и выпьем за вас, товарищ Фадеев, чтобы вы всю свою жизнь прошли под знаменем своей большевистской юности!
- Благодарю за добрые слова, товарищ Сталин! - растроганно воскликнул Фадеев.
- Больше всего не люблю, когда меня благодарят,- охладил его Сталин,- Благодарить надо за дела, а не за слова. И я думаю, всем нам надо благодарить Алексея Максимовича за то, что он создает атмосферу, в которой расцветают таланты.
Горький, услышав это, смахнул ладонью слезу со щеки.
- Человеков, кои не способны приумножать талантов, Евангелие от Матфея грозит ввергнуть во тьму, где "будет плач и скрежет зубов",- тут же произнес Горький, чтобы сгладить впечатление от сталинской похвалы.- Таланты, увы, изготовить невозможно, их рождает сама жизнь. А эта самая жизнь есть не что иное, как художественное творчество. И если сегодня некто лапти плетет, так спустя некое время кто-то неизбежно воспоет оные лапти прелестными и веселыми словами.- И он, разогнав морщины на дряблых щеках дьявольски-молодецкой улыбкой, хрипловато пропел:
Эх, лапти мои, лапоточки мои!
- Вот это уже веселее,- одобрил Толстой, которому надоели скучные речи.
Однако Алексей Максимович снова впал в минорное настроение:
- Смотришь на внуков - и печаль терзает душу: они растут, а ты катишься к финишу. Возраст у меня, к сожалению, уже "гробовой", как у тебя в "Соти" мудро сказано,- обернулся он к молчаливому Леонову.- Вот все твердят: живой классик. Какая ересь! Я - старик, простуженный, страдающий ревматизмом в правом плече и к тому же одержимый писательским зудом.
- Мы вам не позволим болеть,- властно произнес Сталин,- Вы нужны Стране Советов.
- Если бы диктатура пролетариата обладала способностью давать людям здоровье! - с сожалением сказал Горький.- Завидую тем, кто не испытывал на себе бунт птички, которое именуется сердцем. Шестьдесят с лишним лет вела себя примерно - и вдруг обнаружила желание вылететь куда-то к черту на кулички. Правда, сейчас задыхаюсь умеренно. А работать хочется - как младенцу материнского молока.
- Вот и творите! Работа и вылечит вас,- убежденно сказал Сталин.
- Так-то оно так,- отозвался Горький.- Только мне частенько припоминается некий Бугров, удельный князь нижегородский, обладатель громаднейшего капитала. Он мне еще в девятьсот третьем говорил: "Зря по земле бегаем, Алексей Максимович, милый, оттого и бегаем, что стоять крепко не на чем".
- Вашего Бугрова мы можем смело опровергнуть! - подал голос дотоле молчавший Каганович, с холодным видом и заметным напряжением наблюдавший за всеми, кто говорил,- Теперь нам есть на чем стоять! На прочной, как гранит, сталинской платформе.
- Разделяю вашу вполне жизнеутверждающую мысль,- сказал в ответ Горький,- И литература наша призвана помогать стоять на ногах крепко. Однако одной крепости в ногах маловато. Знавал я знаменитого на Волге судостроителя Журавлева, так он одарил меня такой вот мыслишкой. Всю жизнь, говорил он, я суда строил, а вот пустыря в своей душе так и не смог застроить. И понятно сие, так как русский "пустырь" - штука куда более страшная и нелепая, чем о том нам сообщил Федор Достоевский.
- Вот этот "пустырь" и призваны застроить наши инженеры человеческих душ,- сказал Сталин, загораясь вдохновением.- Тем более что великие идеи социализма - достойный материал для такой застройки.
- И это можно сделать только с великой верой в человека,- как бы продолжил его мысль Горький.- Вера в человека - это моя религия, весьма мучительная, но и радостная. Потому и верю в расцвет нашей литературы. Появятся у нас еще Вальтеры Скотты из Калуги, и Чеховы из Конотопа, и Лермонтовы из Торжка,- между тем увлеченно говорил Горький.
Вдруг он сильно закашлялся, схватился рукой за грудь и быстро ушел из столовой, однако вскоре вернулся.
- А за пределами сего обиталища такой ветруган разбушевался,- сообщил он.- Дует как в степи. А ведь весь день стояла адская тишина. Теперь понятно, почему кашель. От гнусного поведения природы у меня в душе сгущается мрак и я чувствую себя всесторонне обманутым.
Дотоле молчавший Федин попытался повернуть беседу в другое русло.
- Товарищ Сталин,- попросил он,- я работаю сейчас над образом Ленина и был бы вам весьма благодарен, если бы вы поделились своими воспоминаниями о Владимире Ильиче.
Сталин не успел раскрыть рта, как, перемежая свои слова веселым смехом, прокричал Бухарин:
- Он вспомнит! Он вам расскажет! - По всему было видно, что его занесло.- Он поделится! Ха-ха-ха! Ну, Коба, сбреши им что-нибудь про Ленина!
Хотя все гости уже были изрядно навеселе, они смущенно притихли, ожидая, что сейчас разразится гроза. Один Сталин оставался невозмутим, он, что называется, и бровью не повел, лишь снисходительно улыбнулся, обводя всех взглядом, как бы говорившим: "Ну что взять с такого непутевого?" Горький растерянно переводил светившиеся страхом глаза со Сталина на Бухарина, не зная, что предпринять, дабы не возник скандал. Но Сталин медленно и преувеличенно спокойно, будто речь шла о сущих пустяках, сказал Бухарину:
- Ты, Николай, лучше расскажи, как ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина.
Бухарин, не ожидавший этих слов, даже слегка протрезвел.