* * *
Стадион гудел. Пол-Парижа пришло на состязания бегунов!
Легкая атлетика в моде. При огромных скоплениях народу прошли Олимпийские игры в Амстердаме. Ждут Олимпиады в Америке. Здесь, в Париже, сегодня - чемпионат мира. Прыжки в длину, прыжки в высоту!
Бег захватывает. Бежали четыреста метров мужчины, сейчас побегут женщины, восемьсот!
Гул, жара, дамы обмахиваются газетами. Дети прыгают с трехцветными флажками в руках. Зрителей обносят водой, пирожными. На небе - ни облачка. Жаркое лето в Париже!
Нидерланды, Германия, Англия, Испания, Швеция, Канада, Бразилия, Франция.
Поджарые, стройные лошадки, груди плоские, как у мужчин, а мышцы ног сильные, вздуваются на бедрах. Бразильянка подвязывает шнурок. Шведку сразу отличишь - выше всех, и волосы белые, соломенные, убраны в конский хвост.
За Францию бежит Мари-Жо Патрик. Чернокожая! Нет, мулатка скорее. Она из Алжира, из Касабланки. Тренировалась в пустыне. Слухи ходят - самая быстроногая!
Переступают с ноги на ногу. Подпрыгивают. Смотрят вперед, на беговые дорожки, прищурясь: солнце в глаза бьет.
Трудно бежать будет - жара.
Трибуны скандируют: "Ма-ри-Жо! Ма-ри-Жо!". Все хотят, чтобы мулатка победила.
Да она сама хочет. Ноги, как у кобылы породистой! Вперед, Франция!
Скользит глазами по трибунам. Рассеянно, близоруко. Ничего не видит. Видит лишь красную кровь победы.
В толпе на трибунах меж рядов пробирается Игорь. Будто бы к своему месту пробирается. На самом деле билета у него нет: вошел на стадион воровски - перепрыгнул через ограду. Сегодня он не Игорь Конев. Сегодня он - вор, гамен. Зазевается зритель - раз! - руку ему в карман брюк. Задумается дама, поедая мороженое, - раз! - незаметно - утянуть сумочку у нее с шелковых колен. Опасный промысел; зато верный. Верный кусок хлеба, ибо стадион - большой. Большая добыча сегодня ждет! Если не поймают.
Стянув бумажник у жертвы, Игорь извиняется. Игорь вьется около ограбленного вьюном, ужом: ах, простите! Ах, экскюзе муа, силь ву пле! Проталкивается дальше по рядам. Если кто обнаружит пропажу - его ни за что не найдет. Тысячи тут! Муравейник людской! Живая икра в огромной миске амфитеатра. В случае чего он успеет убежать. Он знает, как быстро смыться отсюда. Присмотрел лаз в заборе. Никто не охраняет.
На трибунах, среди зрителей - Жан-Пьер Картуш и Виктор Юмашев. Кутюрье любят спорт? О, не только! Кутюрье наблюдают натуру, не хуже художников. Они здесь с корыстной целью. Ищут новые модели. Им нужны манекенщицы. Бегуньи - вот отличный материал.
Возопил судья:
- На ста-а-а-арт!
Бегуньи наклонились вперед. Шеи вытянулись. Марево жары обнимало худые фигуры.
Победа, только победа!
Но кто-то один победит.
Раздался выстрел. Ура, без фальстарта! Бегут!
Картуш вцепился в рукав Виктора.
- О, Виктор! Гляди, гляди! Шведка впереди! Тысяча чертей!
Юмашев смеялся.
- Погоди, еще первый круг!
Картуш побледнел, засмеялся ответно. Переживал.
Игорь просачивался сквозь людское месиво. Тек как капля. Полз как змея. Он был нагл и опытен. Не думал, хорошо или плохо то, что он делает. Ему хотелось есть. Сегодня и завтра. И, может, на послезавтра тоже хватит. Один такой поход на стадион - полмесяца беспечной, вольготной жизни в Париже. Счастье, что он один! Сбросил Ольгу, как с ноги тесный сапог. И не жалко? А что жалеть?
В жизни ни о чем не жалей. И никого. Начнешь жалеть - тебя не пожалеют.
- Виктор, гляди, воришка! Ловко кошельки тащит!
Юмашев всмотрелся в колыханье голов и рук. Вытер со лба пот.
- Прелестный малый. Какое лицо. В синема бы сниматься ему.
- Каждому свое.
- Ты прав.
- Мне нравится Мари-Жо!
- Если она победит, она не в восторге будет от твоего предложенья.
- Хм! Посмотрим! Карьера бегуньи коротка. А подиум любит даже старушек. Полюбуйся на нашу Додо! Ей же черт знает сколько лет!
- Да, Додо. Женщина-песня. Однажды я видел, как на веранде кафэ "Греко" она обедала с толстухой Кудрун Стэнли и с этим парнем, американцем, Хиллом. Ты бы сказал: это новобрачная.
- Викто-о-ор! - Жан-Пьер впился ему в руку, как рак клешней. - Гляди-и-и! Мари-Жо обошла бразильянку и немку!
- Какую немку? Какой номер?
- Седьмой! Немка номер седьмой! Газеты писали - немку никто не сможет обойти! Не бежит - летит! Валькирия!
- Почему Вагнера не играют на стадионе?
- Сейчас заиграют! Из "Парсифаля"!
- Шведка впереди. Хильда Густавссон.
- Чертовы эти их имена! Язык сломаешь!
Белобрысая шведка как взяла первой старт, так впереди и бежала. Не сдавала позиций. За ее спиною вырывались вперед то бразильянка с иссиня-черными кудрями, летящими по ветру черным флагом, то крепкая широкоплечая немка с длинными конскими ногами, то тощая как щепка канадка. Мари-Жо отставала, опять догоняла лидеров. Картуш кусал губы.
- Мы не должны проиграть!
- Мы, мы. Почему люди так любят спорт? Потому что победу делает не армия, а - один человек. И ты думаешь: я мог бы быть им!
Около гаревой дорожки стоял человек с громоздкой кинокамерой. Он снимал для синема соревнованья. Камера стрекотала, оператор то и дело смахивал пот со лба платком величиной с географическую карту. Заталкивал платок в карман необъятных штанин. Наводил объектив на бегуний.
- Виктор! - Картуш подпрыгнул на скамье. - Она вырывается! Она… вырвалась! Вот она-а-а-а!
Завопил, не сдержав радости. Замахал руками над головой.
И весь стадион, как по команде, встал и закричал: "Мари-Жо-о-о-о! Мари-Жо-о-о-о!"
- Господи, - прошептал Юмашев по-русски, - прости Господи, желтый дом.
Улыбался. Краем глаза следил за увертливым французским воришкой. Ага, обчистил еще одного, потного толстячка в широкополой, вроде как мексиканской, соломенной шляпе. Уноси ноги, парень, покуда цел! Неровен час, поднимут переполох, тогда конец тебе!
Мулатка легко, будто выжидала этот миг, высоко взбрасывая ноги, обогнала воблу-канадку, густогривую бразильянку и немку-мужланку под номером "7" - и теперь бежала впереди. Так легко и красиво бежала - из всех грудей вырвался стон изумленья.
Бежала - будто танцевала!
О да, это танец. Бег - танец. Бег - счастье.
"Она танцует с Богом вдвоем танец победы". Жан-Пьер смеялся в голос, будто рыдал. Юмашев косился на друга, как на сумасшедшего.
До финиша совсем немного. Метров двести. Или уже сто! Немка наддала. Колени в воздухе замелькали. Поднажала и бразильянка. Немка почти настигла Мари-Жо - та оглянулась, почуяла угрозу, расширила шаг. Она опять впереди!
Стадион бесился. Все прыгали и махали руками и флагами. Молодежь свистела в свистки. Оператор бесстрастно снимал происходящее.
До финиша меньше ста метров. Немка впереди! На полкорпуса! Мулатка опять легко обходит ее, будто дразня. Бразильянка делает невероятное усилие и вырывается вперед!
Стадион взревел. Вопль отчаянья.
Тридцать метров до финиша!
Мари-Жо летит стрелой. Нет, это пуля, черная кудрявая пуля. Живая пуля летит, обгоняя всех, опережая время. Она опередила самое себя. Бразильянка превзошла себя, да! Но черная пуля обогнала и ее.
Финиш!
- Мари-Жо-о-о-о-о! Вив ля Фра-а-а-анс!
Стадион захлебнулся в криках восторга.
Обнимались, целовались. Прыгали и скакали! Мари-Жо пробежала, разогнавшись, еще с десяток метров после финиша - и, подняв вверх черные руки, повалилась животом на дорожку, принесшую ей победу. Поцеловала ее.
Игорь, крепко прижимая за пазухой к ребрам украденные кошельки, тоже глядел на лежащую без сил Мари-Жо. "Как бы не умерла девка на радостях".
- Видишь, Жан-Пьер! Все вышло по-твоему! А ты волновался!
Закурил. Дорогая сигарета обжигала угол рта. Картуш хохотал довольно.
- Ну что, наша модель?
- Наша!
Мари-Жо Патрик бежала круг почета по стадиону с флагом Франции в черной руке. Картуш аплодировал стоя.
Камера стрекотала.
На невесть каком ряду наверху амфитеатра черноволосая смуглянка в вызывающе ярком наряде - алый лиф, зеленая юбка, ягодно-красная шляпка с черной вуалью - встала со скамьи, чтобы рассмотреть человека в толпе. Щурилась. Шею тянула. Губы кусала. Узнала его.
Повернулась к спутницам, живо щебечущим девицам.
- Девочки, - весело, холодно бросила. - Не ждите меня! Пока!
Пробиралась сквозь бешено орущую, гудящую толпу.
Неистово плясал и кричал стадион. Мари-Жо пробежала круг победы, знамя Франции выхватили у нее из рук. Фрина Родригес работала корпусом и локтями. Скорее. Он уйдет. Она еще видит его. Вот он!
- Эй! - крикнула, когда голова Игоря, его когда-то роскошный, теперь потрепанный, мятый, будто жеваный пиджак уже близко виднелись.
Она не знала его имени. Не помнила, как в поезде называла его эта… эта… "Ну обернись!" - заклинала.
Он обернулся.
* * *
Кутюрье подошли к золотой мулатке; им не пришлось расталкивать репортеров, судей, восторженную публику - их узнали, все расступались перед ними. Картуш произнес лишь два слова. Потное смуглое лицо озарилось счастливой улыбкой. Улыбка сказала: "Согласна!". А вслух бегунья произнесла: "О, очень интересно, я подумаю".
Картуш и Юмашев вынули визитки. Девушка стояла перед ними в спортивной майке, в коротких шортах, мокрая после отчаянного бега. Мокрые жесткие черные кудри вились, крутились в тугие пружины. Юмашев не сводил глаз с сильных красивых ног. Краска проступила на кофейно-смуглых щеках.
- Это ваш шаг вперед, ваша карьера, - важно сказал Картуш.
Их вежливо оттеснил президент Спортивной лиги Франции: сейчас церемония награждения, позвольте!
Немка стояла в сторонке, кусала бледные губы. Она пришла третьей. Серебряная призерка, бразильянка, завязывала ночь волос в тяжелый узел.
- Я уже придумал, какую коллекцию сделаю на нее, на Мари-Жо, - сказал Юмашев Картушу, когда они вышли из стадиона на горячий ветер площади. - Ночной Каир. Ночи Египта.
- А что, это мысль! Восток, это превосходно! Сделаем на троих грандиозное дефиле. Пирамиды! Индия! Мексика! Япония!
- Ты Азию забыл. Тибет. Гималаи.
- Да, пожалуй. Как назовем?
- Восток есть Восток. Помнишь Киплинга? Но Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись.
Юмашев покусал губы. Понюхал пахнущие табаком пальцы.
- Сумасшедшее дефиле. Такого не было в Париже еще никогда. И нигде в мире. Ночи Каира! Водопады Японии! Индийская жемчужина! Колдуньи Марокко! Колокола Тибета!
Картуш рассмеялся, хлопнул Виктора по плечу.
- Теперь ты забыл. Мексика. Ты ж про Мексику сболтнул. Эта земля сейчас в моде. Гляди, как у нас в Париже разворачивается этот пройдоха из Мехико, этот социалист!
Кто, непонимающе глянул Юмашев.
- Доминго Родригес! Пузран! А сколько мощи в пузатом бочонке! Самого Микеланджело обскакал! Вроде как сейчас Мари-Жо - всех обставил! Росписями своими весь мир разукрасил! Слыхал, сейчас он во дворце Матиньон работает? У-у-у! Представляю, что он там наворочает! Троцкий, пирамиды майя и канкан в Мулен-Руж в одном котле! Слушай, а в Мексике - танго танцуют?
Юмашев застыл на тротуаре как вкопанный. Авто шуршали, проносясь мимо. В глазах русского плясали солнечные бесенята.
- Танго, говоришь? О да, танго!
Он придумал. Он сделает танго-дефиле. Платья в виде пирамид. Конские хвосты на затылках. Куколки будут выходить на подиум босиком. Танго - босиком танцевать! Мужчина с женщиной. Женщина с женщиной. Мужчина с мужчиной. Кукла с куклой. Это будет скандал! А музыка? Кому заказать музыку такого, невероятного кукольного танго? Была бы идея, композитор найдется. Счастье, он богат, чтобы заплатить за хорошее искусство!
Колдуны Марокко
Глава восьмая
Шевардин репетировал ночью в пустом зале.
Вот где всласть попел. Погремел свободным, широким, вольным голосом.
"Да, я гром. Я - громоподобен. Но кто здесь услышит меня?!"
Странные прозрачные фигуры явились далеко, над последним рядом партера. Парили в темном красном воздухе зала. Горела лишь рампа. Шевардин видел - призраки ближе, ближе. Уже можно рассмотреть петлицы на белом кителе мужчины. Длинную вуаль, летящую вбок со шляпы женщины. Дети, вот они дети, он видит их лица. Лица прозрачны. Руки невесомы. Вся жизнь невесома и воздушна. Она - птица, и ее - подстрелили.
- Цари мои, - глухим басом промолвил Шевардин.
"Я с ума схожу. Не иначе".
Царь, царица, четыре великих княжны и цесаревич медленно, медленно подлетели к сцене. Вились над Шевардиным ангелами. Он, замерев, дыханье затаив, следил сумасшедший полет.
"Надо молиться. Не могу, Господи!"
- Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его… и да бежат от лица Его ненавидящии Его… яко исчезает дым, да исчезнут… яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…
Убитые цари летали над дрожащим на пустой сцене певцом.
Ему казалось: лысеющей головы его и деревянных от ужаса плеч касаются легкие, чистые крылья.
* * *
Фрина протиснулась к нему. Она все-таки догнала его. Уже держала его за руку.
"Dios, как я хочу его! Он смотрит на меня, как на безумную".
Игорь глядел на мексиканку, прищурив густые ресницы, и думал: "Вывалятся из-за пазухи кошельки. Надо переложить в карманы".
Ослепительно улыбнулся красивой смуглой даме.
- Простите, я…
Она не дала ему договорить; шагнула вперед и положила руку ему на губы.
Он схватил руку, еще крепче к губам прижал. Получалось так - целовал.
- Вы знаете, кто я?
Игорь обнимал ее глазами. Не надо тратить слов. Слова хороши тогда, когда нет чувства.
- Мне наплевать, кто вы.
- Говори мне "ты".
- Хорошо. Ты.
- Ты!
Он видел - она упивалась этим "ты". Какой павлиний, петушиный наряд! В Париже так не одеваются. В Буэнос-Айресе тоже. У нее плохой французский. У него тоже. Они близнецы. Брат с сестрой - оба смуглые, оба южане. В него навек въелся аргентинский загар. Венесуэлка? Испанка? Мексиканка? Быть может.
Стадион ревел и кипел вокруг них.
- Уйдем отсюда.
- Куда?
- Куда хочешь. Я тебя поведу.
- Веди. Согласен.
С ужасом, весело, подумал: "Я согласен на все, такая ты красивая".
Взял ее крепко, крепко за руку.
Прижавшись друг к другу, они вышли из победно ревущего стадиона на широкую площадь.
- Ты помнишь поезд?
- Да, помню.
Засмеялся.
- Чему смеешься?
- Вспомнил, как ты вынимала мешок с едой, запускала туда руку и доставала оттуда апельсин. И еще длинный такой плод. Желтая мякоть, розовая. Он очень хорошо пах, ароматно. Ты резала его на кусочки ножом. И так красиво ела. Я любовался тобой.
- А, это папайя. Люблю папайю.
- Да, папайя. Я ее вспомнил. Я ее тоже ел.
- Здесь? В Париже?
- В Буэнос-Айресе.
- Ты аргентинец?
Она радостно перешла на испанский. Он покачал головой.
- Нет. Русский, - ответил по-испански.
- Русский? О!
Слова кончились. Глядела на него, как на диво. "Явление русского бога испанской девочке". Он обнял ее за плечо, и его ладонь запылала - такой горячей была ее кожа сквозь красный рукав.
- Ничего не спрашивай. Просто идем, и все.
- Да. Просто идем. Я полюбила Париж. Он красивый… изящный. Прозрачный, как флакон с хорошими духами. И так же хорошо пахнет.
Смеркалось. От стадиона до острова Ситэ они шли пешком, и ноги не натрудили.
Забыли время и день, перепутали утро и ночь. Забыли себя. Париж обнимал их, качал в колыбели ладоней. Подошли к парапету. Сена тихо светилась. На другом берегу парапет весь был увит темно-зеленым, траурным плющом. И часть стены Нотр-Дам - тоже. Плющ затягивает забвеньем камень. Закрывает от глаз вечность. Слабое растенье, а дай ему волю - камень источит и пожрет, прорастет сквозь вековые кирпичи и плиты.
Фрина встала у парапета, глядела на воду.
- Река. Здесь река. Мехико сухопутный город. Там одни горы вокруг.
- Ты живешь в Мехико?
- Я живу везде.
- Кто был с тобой в вагоне? Этот пузан? Твой муж? Любовник?
- Пусть тебя это не волнует.
Замолчал. Нотр-Дам нависал мрачной громадой. Лиловые сумерки набрасывали на Париж, как на клетку с канарейкой, темный платок.
- Зайдем в собор?
- Зачем? Ты хочешь помолиться? Я не хочу.
- Хочу поставить свечу.
Перешли Сену по узкому тонкому мосту. Средневековый мост, кружевной. Сейчас подломится под ногами, они оба рухнут в реку.
Зашли в огромный, грозный, как рыцарь в каменных латах, скорбный собор. Игорь задрал голову: ну и высота! Он за все это время еще ни разу не был в Нотр-Дам. Древностью, смертью пахнуло. "В наших, московских церквах, в православных, не так. Там - солнце, и весело, и золото окладов горит, и византийская эта роскошь паникадил, и всюду, всюду - Спаса глаза, этот теплый, родной до боли Христос. Христос - воистину Отец. И Мать с Ним: горит глазами в пол-лица со всех образов! Где тут - Отец? Где - любовь?"
Фрина подошла к ящику, где сложены белые, толстые, длинные свечи. Выбрала две. Порылась в кармане, опустила франки в дырку сердечком, прорезанную для пожертвований на храм в деревянном черном цилиндре.
Протянула свечу Игорю.
Взял. Подошли к горящим кучно свечам. Затеплили от чужого огня. Теперь в руках у них свечи пылали. Белый воск плавился в пальцах. Фрина задрала голову, глядела на Игоря. Он глядел в ее смуглое, с мелкими, как у обезьянки, чертами, лицо.
Красивая обезьянка. Залетная мексиканка. Гостья в Париже. И уедет отсюда, может, завтра.
"Мы все гости на этой земле".
Белый огонь лизал подбородок Фрины. Она тихо вскрикнула. Поставила горящую свечу в железный подсвечник, похожий на кукольную миску.
Игорь держал свечу. Глядел на огонь.
- Почему не ставишь?
- Хочу к Богородице поставить, - медленно по-русски сказал.
- Что-что?!
- К Божией Матери, - повторил по-испански.