- Заодно и с людьми познакомитесь, - говорил Терниковский. - Я договорюсь. Вас встретит Алексей Каблуков. Вы, кажется, знакомы…
Художник первый раз слышал это имя.
- А мне Стропилин говорил, что знакомы… Ну, ничего! Там и познакомитесь. Он - председатель кружка "Лотос". Газету, что ли, выпускает в Юрьеве. Борис, вам надо вылезать из своей лаборатории. Совсем там мхом обросли. Вот адрес. Вера Аркадьевна Гузман. Впрочем, Алексей вам покажет…
Лучше бы Бубнов поехал. Старый бухгалтер хотел сам позаботиться о Тимофее, забрать его к себе. Терниковский сказал, что это глупости, он лучше устроит сына писательницы.
- Есть люди, которые о нем позаботятся, - говорил Терниковский, поглядывая на свою жену и доктора Мозера, те поддакивали:
- Да, да, господин Бубнов, ну сами подумайте, о ком в нашем возрасте мы можем позаботиться?
- У вас жены нет… была б жена, позаботилась бы…
- Мальчику в школу ходить надо, - давил Терниковский. - Готовить еду, покупать одежду, учебники, все такое. Справитесь? Сами подумайте. И самое интересное, зачем? Зачем это вам? Если есть люди, которые давно этим занимаются. Есть общество, которое…
- Да, Вера Аркадьевна давно… у нее детский пансионат… Общество русских сирот и дети беженцев…
- Если усыновят, он сможет оптироваться по приемным родителям, понимаете?
- Да, да, оптироваться, - прошептал кто-то за спиной.
- Вера Аркадьевна - бессребреник…
- …своих сыновей потеряла…
- Получит паспорт через несколько лет, - говорил Терниковский Бубнову. - Может быть, подыщем средства и устроим в университет или училище. Получит профессию. - Неожиданно резко спросил: - А какой у вас паспорт? Нансена? Сколько вам лет? Лучше о себе подумайте!
Он был грубоват со стариком. Борис сжался. Терниковский несколько раз попадался на пленках Китаева. Ну и что? Глупости. Бухгалтер разводил руками, что-то бурчал в ответ. Глаза у него были влажные, как у старого пса. Художник старался не смотреть. Но свет падал ему на лицо. Красное, морщинистое. Обветренный нос шелушился. Не смотреть не получалось. Неловко, как неловко!
- Вера Аркадьевна всю себя отдает сироткам…
- Вот, - рявкнул Терниковский агрессивно, - слыхали! Зачем вам в это лезть, если…
Жена Терниковского разрядила обстановку, попросила мужа открывать бутылки; она оказалась властной дамой с раскатистым голосом, прическа в два этажа, серьги, пудра, помада, блеск. Она всех хлопала по плечам, а когда никого подле не оказывалось, принималась хлопать в ладоши и громко смеяться. Со всеми на ты. Она пела когда-то и теперь по любому поводу готова была петь. Быстро усадила бухгалтера пить водку, и после третьей он был согласен со всеми. Он быстро стал похож на всех остальных. С него сошло это затмение - позаботиться о мальчике - и он стал совершенно неотличим от прочих. За столом теперь сидело одно многоголовое существо, которое ело, пило, говорило. Водки было так много, что можно было принимать прохожих с улицы. Было накрыто два стола; столовое серебро и диковинный фарфор (на дне розетки с огурчиками Борис обнаружил коленопреклоненного царя на утесе перед морем, под картинкой надпись: De profundis). Сын Терниковского был похож на отца: тоже приземист, крепок, сжат как кулак, такой же напряженный лоб. Очень спортивный парень, лидер и чемпион, гордость клуба "Витязь". Пил со всеми на равных, хотя ему только-только исполнилось восемнадцать. Доктор Мозер шептал Борису о состоянии здоровья Николая Трофимовича. Если б Борис был kunstnik, ему было бы наплевать и на состояние здоровья Николая Трофимовича, и на доктора. Но он был слаб, он пил водку, кивал, внимательно слушал.
- Надо понимать и чувствовать ближнего! Не доводить вот до этого, - стучал пальцем по столу доктор. - До этого не доводить! Понимаете, что хочу сказать?
Борис кивал: до этого - до поминок - не доводить - понимаю… Говорили о Тимофее. Все обеспокоились судьбой сына русской писательницы. Даже Тополев и Солодов, Державин, Засекины - все пили водку и кивали. Все так любили писательницу. Она так болела, так страдала. Все хотели помочь. Засекина заикнулась о том, что все ей помогали, она так многим осталась должна… Муж ее, кажется, толкнул под столом ногой. Терниковский не пожалел на билеты денег:
- Поедете в Юрьев высшей категорией! - громко, чтоб все слышали.
- И мы скоро в Юрьев переезжаем, - ляпнула Засекина. Яркая пышная брюнетка.
- Мила, Мила, - вздыхал муж. Его стали расспрашивать, что да как. Не без удовольствия отвечал: коммерция - машины - велосипеды - спортивный инвентарь - рекламы - лошади…
- Обожаю ездить верхом! - воскликнула Засекина, и снова откинулась, а затем придвинулась к столу, и грудь на руки выложила. Руки в браслетах, яркий лак на ногтях. - Невероятное ощущение! - закатила глаза. - Ни за что не сравнится с машиной! Хороший конь - это…
- Нет, дорогая, ты не понимаешь, - заспорил муж, - машина - это совсем другое. Эти вещи нельзя сравнивать!
Мила не унималась.
- Конечно нельзя! Я и говорю, что нельзя! - И засмеялась, громко, вульгарно.
Ребров сидел почти напротив и невольно посматривал на ее бюст; платье было сильно декольтированное. Румянец и поволока в глазах.
Большой рот, пухлые губы. Очевидно, стерва, подумал он. Она частенько отбрасывала волосы назад: откинется назад, задрав подбородок и отведя плечи, взмахнет руками, брызнув искрой, грудь при этом взлетит и тяжело опустится. Роскошная стерва. Когда их взгляды встретились, его сердце екнуло; она улыбнулась.
Терниковский сказал, что остались рукописи, которые он изучает. Надо позаботиться, опубликовать. Деньги от продажи книг Гончаровой пойдут в тот самый приют-пансионат, куда направляется Тимофей. Не будь он сыном русской писательницы, плюнули бы, небось, и забыли, подумал Борис, с брезгливостью рассматривая пьяные лица.
Снег подтаял, а потом подморозило. Тянулись сонные дни. Получив крохи, Борис, наконец, не вытерпел и зашел к Николаю Трофимовичу (про себя твердо решил: будут давать деньги - не возьму). Дяде пришла праздная идейка повесить в гостиной картину - какую-нибудь с паровозом - подобное он видел у своего немецкого начальника, решил, что Борис мог бы изобразить.
- И обязательно сходи в Канцелярию, - добавил Николай Трофимович напоследок. - Не забудь!
(Все-таки пришлось взять.) Сходил в Канцелярию - длинные очереди. Отстоял с радостью: не все ли равно как убивать время? Продлил вид, все-таки дело. С водопроводом что-то случилось: в коридорах Канцелярии пахло туалетом. Попадались знакомые лица, но появились и новые, с подозрительным прищуром. Наверное, перебежчики. У соседей играла музыка. Купили радио. Танцевали. Поездка выбила из колеи. Пока был в Тарту, многое изменилось. А всего-то прошла неделя. Он вернулся с кашлем, книгами, студенческой шинелью (невесть кем подаренной) и тоской на душе. Юрьев - мрачный городок, записал он в тетрадь. С недотыкомками. В таких вот городках и случается всякое, мценское. Вся одежда пропиталась запахом нафталина и еще чем-то, старыми отсыревшими книгами. Почему-то думал: приеду, а тут весна. Приехал, а зима крепче прежнего. Сквозь мороз свистки с вокзала долетают отчетливо, точно свистнули за углом, и финские сани скрипят по снегу, а по льду - с невыносимым скрежетом. Дети наклеили бумажные снежинки на окна. От скуки кунстник все подмечал, прислушивался: по коридору ноги шаркают, потянуло табаком, половица скрипнула или дверь у соседей, принесли почту (надо посмотреть, нет ли чего). У соседей заглохло радио, ругались - кунстник потер ладони, записал в тетрадь. Все подряд записывал. Так что после пришлось несколько страниц совсем вырвать. Пустое. Наткнулся в газете на сообщение о смерти русской писательницы, вырезал, чтобы использовать в картине. Пил чай, вино, возил карандашом в альбоме: мост, паровоз - выходило черт-те что; бросал карандаш, курил табак, листал книжки, ставил на место, долго стоял у окна. В голове вспыхивали фотографически ясные и очень детальные эпизоды из поездки. Хутора, занесенные снегом станции, белые поля, брейгелевский лес. Брался рисовать - не выходило. Как начать? Частокол леса. Нахохлившийся хутор. Вот фонарь, точно ватой обернутый. Бросал, раздражался. Надевал шинель, выходил пройтись. Шинель все еще была чужой; дух другого человека из нее пока не вышел, и кунстнику казалось, что он не один гуляет, а с кем-то. Мороз пощипывал. Снег ужал улицы. Узкие тропинки. Кунстник плелся по гололеду вдоль фонарей. В ушах стук колес. Тревожно призывный. Ходил к вокзалу. С ненавистью разглядывал паровоз. Как начать? Какую часть выдолбить из этой махины? Как это разместить? Паровоз сопротивлялся, с гудком выпустил облако. Взметнулись голуби. Выскочила кошка: холка дыб-ком, хвост дугой. Бочком, будто танцуя, пробежала мимо. Кунстник постоял в облаке пара, пока не закружилась голова. Прошелся по парку туда и обратно. Залили каток, повесили цветные лампочки. Было много людей, смеха. Знакомые поэты пили водку, подозвали. Отказывался, отказывался… Ну! Чтобы согреться… Ну ладно… согреться… Натощак легла скверно. Першило. Встретил Стропилина. У него начались каникулы, вот он и выполз от безделья. Спросил, как съездили. В двух словах рассказал. Тот пригласил в гости на чай. Пустой чай будет, подумал кунстник, и отказался: сослался на кашель. Заперся. Два дня писал картину с огромной трубой. Вышло хорошо, но быстро. В такие дни посидеть бы подольше. А паровоз и ныне там. Не осталось ни олифы, ни смесей. И черт с ним! Отнесу ему трубу. С дровами возиться не было сил. Думал. Ничего не делал. Kunstnik Boriss Rebrov. Даже свечи не жег. Сидел в сумерках. Kunstnik. Холодно. На стеклах поблескивал лед. По стенам крались тени снежинок. Спрягал латинские глаголы. Пусть другие ходят в церковь, орган слушают.
Я буду, как молитву, спрягать глаголы.
В Тарту их встретил Алексей Каблуков, молодой человек с жиденькой бороденкой и восковым песьим лицом. Мягко пожимая руку, представился:
- Алексей Каблуков, председатель общества "Лотос", - улыбнулся, показывая крупные кривые желтые зубы (голубые, слегка воспаленные глаза оставались безжалостно-безразличными), и добавил:
- Мне о вас очень много рассказывал наш общий знакомый… Евгений Петрович Стропилин…
Ребров кивнул. Каблуков улыбался, не отпуская руку художника:
- Наш журнал… то есть это пока не журнал, а всего-то листок, но мы скоро надеемся выпускать журнал, так как нам оказывает поддержку церковь… и в дальнейшем мы надеемся упорствовать в этой области, приложим как можно больше сил, чтобы по ту сторону отозвалось, понимаете, как это важно!
Борис посмотрел на Тимофея.
- А это и есть тот самый мальчик? - спросил председатель и снова показал клыки. - Мы поможем отнести чемоданы… Нас ждут… Знакомьтесь, это…
Председатель повернулся и махнул рукой. Подошли двое. Помятые, прыщеватые, сильно похожие друг на друга молодые люди; как оказалось, братья Слепцовы. Было в них что-то деревенское. Они-то и несли чемоданы, с мужицким усердием, кряканьем и сопением.
- Сейчас устроим мальчика, а потом я вам покажу город. Вы ведь впервые у нас, не так ли?
Борис кивнул.
- Вот и отлично. Кстати, у нас сегодня заседание "Лотоса". Вам будет интересно.
Борис еще раз кивнул. Не отвертеться, подумал кунстник.
У дома Веры Аркадьевны председатель отослал своих носильщиков, сам позвонил в дверь и ждал, не уходил. Открыла женщина лет тридцати с манерами гувернантки и улыбкой старой девы.
- Это Ольга, - проворковал председатель. - Здравствуйте, Ольга! - Та сконфузилась, впустила. Алексей шепнул: - Племянница Веры Аркадьевны.
Как выяснилось, Вера Аркадьевна приболела, у нее приключилась простуда. Запах микстур, салфетки…
- Это так некстати, - говорила из-за цветастой ширмы, - мы передвигали вещи… и вдруг меня буквально свалило. Видите, какой беспорядок!
Громадный шкаф, здоровенные часы, комод, трюмо - все стояло невпопад.
- Мне так неловко, - говорила она гнусавя. - Гуляли у речки, вот те раз…
Ребров кивал, ловил себя на том, что надо говорить вслух. Каблуков улыбался, раздувал крылья носа. Вера Аркадьевна обращалась к мальчику на Вы, задавала ему вопросы. Тимофей растерялся, он не понимал, кто с ним говорит. Борис беспокоился. Ему показалось, что у Тимофея начнется припадок, он сказал, что Тимофей почти две ночи не спал, и прочистил горло для внушительности.
- Как жаль, что я не могу к вам выйти, - сказала Вера Аркадьевна.
- Ольга, накормите мальчика и постелите ему прямо сейчас в отдельной комнате. Пусть выспится!
Отнесли вещи. Тут Каблуков постарался. Помог. В доме было много комнат. Всюду гобелены, вышитые барышни с кавалерами, павлины на скатерти, фарфоровые купидоны. Под ногу Борису подвернулась игрушечная уточка. Пискнула. Комнаты для детей на втором этаже. Узкая мрачная лестница.
- Вещи можно оставить тут, - сказала Ольга, и повела Тимофея наверх, но мальчик ринулся к Борису, схватил его за рукав и попросил, чтоб он писал ему. Художник смутился, пообещал.
- И я вам писать буду, Борис Александрович, каждую неделю!
Борис буркнул, что обязательно приедет к нему весной, если не получится раньше.
- Да, да, - из-за плеча влез председатель, - приезжайте непременно! Будем вам очень рады.
Ольга отвела их в букинистический магазин, который служил также частной библиотекой, где можно было посидеть, почитать, выпить чашку кофе или чая, бывали пирожки… Все это Ольга и Алексей рассказали Реброву, пока вели его дворами. Тесная комнатенка, полки, книги… Осторожно, здесь ступенька… Не наткнитесь на шкап… Маленькое окошечко; выдвижная, как в поезде, кровать.
- А здесь будет спальное белье, - сказала Ольга, распахнув плетеный сундучок, - принесу позже.
Познакомила с пьяным дворником-сторожем, показала редкий фолиант, дала имена всем запылившимся портретам на стенах.
- Ключ под пустым горшочком у черного входа, - махнула по-девичьи хвостом, завернулась в шаль, притопнула сапожками и побежала на рынок, пока не поздно.
Алексей показал ему город. Отвел на гору Домберг. Постояли на Ангельском мостике.
- Люблю ходить, - сказал Алексей. - Привычка монастырская, знаете ли, ходить по келье. Так вы занимаетесь фотографией?
Борис подтвердил.
- А сколько, по-вашему, будет сделать фотокарточку, например, для нашего листка…? Вы не торопитесь с ответом. Мне Евгений Петрович говорил, вы немного пишете. Присылайте, мы почитаем. Если подойдет, непременно поставим в номер. Сами понимаете, гонораров мы не платим, мы - идейная добровольческая организация… как вы догадались, из названия нашего кружка - "Лотос", понимаете?
- Да.
Сходили к памятнику Барклаю де Толли, пронеслись мимо Анато-микума, прошли через реку, вернулись обратно. Алексей все время говорил. Полчаса ушло на одни потопы. Тарту, оказалось, чуть ли не каждый год во время оттепели заливала река, и все ходили по дощечкам, мосткам, а кто по крышам и чердакам лазил. Алексей смеялся, а Ребров не поверил: врет про чердаки и крыши, подумал он. Потом про себя, про себя… Два года в монастыре послушником. Византия пала в период расцвета исихазма… Неспроста! К каким чудесам вели человечество! В период нового возрождения исихазма распалась Русь… Большевистская революция - духовная провокация. Угли разметало, огонь погас… Враг, за всеми ударами судьбы один враг… Грызем друг друга, а кто стравил нас, не видим. Суждено нам собирать те угли и раздувать пламя в кузне… Вот она - миссия русского человека!
Все это председатель узнал в лабиринтах Псково-Печерского монастыря, ему там многое открылось. В сознании художника возникли пещерные ходы, кельи, из которых выходили монахи, настоятель со свечкой и распятием шел по бесконечному тоннелю, ведя за собою братию… тени, шорох ряс… Реброву казалось, что сам Каблуков только что вышел из такого тайного хода и вот-вот скроется в нем, потому прислушивался, вытягивая шею.
- Моя идея встроить в структуру православного монастыря конгрегацию ученого монашества по католическому образцу - это по своей сути своеобразный орден, и это довольно смелая по духу и совершенно революционная идея, так как ведет к сближению православной церкви с католической, но это только видимость, потому как не это является целью, ибо изначально я отдаю себе отчет в том, что это невозможно и никакое единение данных церквей никогда не будет достигнуто, так как все еще очень много препятствий к тому, сами понимаете, то есть в данном случае пока что эта идея понравилась настоятелю и только, поэтому он одобрил мою поездку, я тут написал митрополиту в Париж, прошу о содействии, чтоб подыскали мне место в Богословском институте со стипендией, понимаете, пока нет ответа, но все равно собираюсь ехать, меня ждут в Берлине, экуменизм - дело непростое и может быть неверно истолковано. А вы с моим младшим братом встречались? Он живет сейчас в Ревеле у нашего общего знакомого господина Стропилина. Он, должно быть, говорил вам о моем брате?..
- О вашем брате? - удивился Ребров. - Признаюсь, мог и забыть или попросту не услышать. Может, говорил, да я забыл.
- Ничего, ничего… Познакомитесь еще. Ну что, идемте к нам, в "Лотос"?
Встреча проходила при задернутых занавесках и слабом освещении. Члены кружка были чем-то похожи друг на друга, будто болели одной редкой болезнью. Наверняка не доедают, решил Борис. Квартира была продувная, все кружковцы сильно мерзли, горячий чай подавали безостановочно, но без суеты. Носила чай какая-то печальная женщина со смиренно опущенными ресницами и тихой улыбкой. Она двигалась как во сне, за все извинялась: не хватило стула - ради бога извините; надо посторониться - ради всего святого простите.
Студенты читали свои сочинения, одинаково монотонно. Наверное, кому-нибудь подражают. Говорили, как на ветру, отрывисто и с оглядкой. Поглаживали руки, бедра, сильно нервничали - притоптывали, постукивали пальцами, дышали в кулак и шуршали ладошами.
Председатель зачитал бюллетень, кто-то за этим прочитал статью Терниковского, и начались споры, которым не было конца. Воодушевленные националистическими взглядами Терниковского, студенты преобразились и громко вскрикивали, тараторили до сипоты, захлебывались слюной, жарко кричали друг на друга, даже швырялись бумажками и карандашами, выдвигали свои взгляды, спорили и смеялись. О чем именно они спорили, Ребров так и не понял, потому что все они говорили одно и то же: все были за христианство, против большевиков, не согласны со сменовеховцами и евразийцами, смеялись над монархистами, в чем-то соглашались с Терниковским (кто-то даже крикнул, что лично беседовал с графом! - Так Терниковский был граф? - Почему был? Он и есть! - А ты уверен? - Кто сказал, что я знал его лично? - Ты же сам говорил, что лично! - Да, но я не говорил, что он граф). Ребров немного успокоился. Я тоже лично общался с Терниковским, подумал он и ухмыльнулся: еще вчера он не был графом. С этого мгновения он смотрел на всех с легкой иронией, наблюдал за кружковцами как бы свысока. Как только председатель встал читать статью Терниковского, посвященную Муссолини, обожание объединило всех членов кружка, они перестали спорить и тихо слушали, а когда тот кончил, долго сидели, блаженно улыбаясь, и мурлыкали: Муссолини… Муссолини… В комнате даже потеплело.