Бродил по городу, тратил последние деньги, что оставил ему герр Тидельманн. Зашел в "Аско" и оставил две сотни, а на утро был зол на себя. В зеркало на себя посмотрел, как на чужого: куда деньги дел? Неделю не выходил. Собрался с силой, заставил себя закончить три картины. Писал с ненавистью и к себе и к картинам. Доставал из кармана чек, который выписал ему Тидельманн, рассматривал его, а потом, аккуратно сложив в конверт, прятал. Не хотел тратить. Это при крайней нужде, говорил он себе.
- При крайней нужде, - сказал он вслух и, посмотрев в зеркало, подумал: а разве она не наступила?
Послал письмо Тунгстену, тот не ответил. Ждал полторы недели. Обычно ответ приходил через пять дней, дольше недели ни разу не было. Возможно, в делах или в отъезде, успокоил себя Борис. В отъезде, шептал внутренний голос. Чихать он хотел на тебя, Ребров, кун-стник! Чи-хать! Отнес картины старику-галеристу. Тот взял дешево. Торговаться было бессмысленно. Хорошо хотя бы так берут. Через год совсем забудут. Кто такой? Начинай сначала: Борис Ребров, kunstnik.
Ходил по столовым, прятал глаза; по ночам пил вино, выходил в коридор покурить в окошко. Как тот старик, что жил-жил и однажды умер, - никто не пришел хоронить.
Дни замкнулись на парке Шнелли, отчего-то шел именно туда. До Екатериненталя ноги не шли. Ослаб волей. Нести себя уже никуда не хотел. Покупал дешевое печенье и сидел в парке, притворяясь, что кормит птиц, а сам хрумкал печенье, и было ему стыдно. В парке Шнелли гуляли только старики и нищие, попрошайки (к Борису не подходили: за своего принимают, - решил он и испугался). Как-то, сидя у пруда, он почувствовал, будто кто-то скребется за спиной. Оглянулся - снег, на ржавые листья каштанов падала мелкая крошка… Какой ранний снег в этом году!
Le temps passe vite, - записал он в дневник и все.
Д-р Мозер сообщил, что Николаю Трофимовичу опять хуже, был сильно обеспокоен; вместе пошли развлекать старика; Борис соврал, что подал на гражданство; посидели, поговорили, Николай Трофимович даже шутил и выглядел неплохо, Борис засомневался в словах доктора. Когда уходили, доктор прицепился, взял под локоть, да так и повис, дошел с ним до Екатериненталя, повел в обшарпанное кафе какого-то своего старого товарища.
- Австрийский немец, тоже уезжает, - говорил доктор, пытаясь подманить хозяина, но тому было некогда, он руководил погрузкой мебели.
У входа стояло сразу два фургона. Прямо при клиентах люди в форме таскали шкафчики, столики, стулья, с большим усердием, как больного, несли задрипанный диванчик с лакированными гнутыми ножками. Входить туда не хотелось; в дверном проеме стояла пыль, и из этой пыли, вслед за диваном, им навстречу выплыли дубовые часы с фарфоровой готической улыбкой и едва различимым гудом. Доктор и художник отступили. Борис подумал было увильнуть, глянул в сторону пруда: там прогуливались дамочки в розовых шляпках (уже в манто); солнце уныло выглядывало из-за низкого пушистого облака; дети в шарфах и плотно застегнутых куртках кормили лебедей булкой, чайки вились, кричали, перехватывали, дети махали руками, смеялись; за облетевшими кустами с книгой в руках на скамейке сидела пожилая женщина, ветер ее толкал, толкал, а она упрямо не хотела уходить. Неужели читает?..
Борис предложил пройтись, но доктор потянул…
- Давайте, давайте, Борис Александрович, посидим… погреемся… поговорим… о стольких вещах стоит поговорить…
В кафе был беспорядок. На полках кофемолки, чашечки, блюдца, ангелочки, розетки. Посередине зала некстати стояло трюмо с пыльным веером и тремя слониками. Подошли мужики. Коротко посовещавшись, взяли, перевернули, опрокинув весь мир (чуть не подкосились ноги!), понесли. Всех нас когда-нибудь вот так же возьмут и отнесут, подумал Борис. По лестнице небрежно спускали еще и еще мебель: столы, скамейку, из тумбочки со скрипучим смехом выскочил сумасшедший ящик и расплескал журналы, пудреницу, клипсы - всё это растеклось по полу. Доктор отскочил. Хозяин заведения бросился поднимать с пола ящик. Художник почувствовал себя, как в театре. Декорации валятся из рук носильщиков. Пьеса сыграна, но зрители почему-то не расходятся. Они сидят за столиками и пьют, с удовольствием наблюдая за сутолокой. В основном были парочки, и все они, как показалось Борису, прощались; доктор не обращал на все это внимания, усадил художника за стол, заказал коньяк, кофе, булочки, продолжал философствовать: от состояния Николая Трофимовича он перешагнул к сердечной болезни безымянного эмигранта вообще.
- Эмигрант, как грызун какой-то, - говорил он, подливая в кофе коньяк, - его сердце бьется в десять раз беспокойней, чем у обычного человека. - Стряхнул капли коньяка с пальцев. - Человеку нужен режим и покой, а это в наши дни самая большая роскошь! Даже очень богатый человек не может себе этого позволить. Ко мне ходил один, из бывших аристократов, коммерсант, миллионер, все его беспокоило что-то… и вот - застрелился не так давно. Что уж говорить о бедных нансенистах! Посмотрите, что творится в Германии. Да то же самое, что было в 19-м в России.
Он уже не говорил о Николае Трофимовиче; о его сердце на фоне всеобщего хаоса не было речи. Кажется, доктор поставил точку вообще на всех.
- Зачем лечить, если это неизлечимо? Ужасно и непоправимо. Теперь так и будет. Река времен всех несет к обрыву. Зачем кого-то лечить отдельно? Ведь смоет всех!
Ребров соглашался:
- Да, река времен. Да, человек - щепка. - Впервые он чувствовал, что доктор говорит то, что ему самому хотелось слышать.
- Время меняет все! Не только людей и что их составляет, но и интенсивность кровообращения!
- Не только аппарат, но и свет стал не тем, что десять лет назад, - вставлял художник. - Краски стали более размытыми - те же самые масляные краски, а плотность вроде не та, яркости в них не хватает, насыщенности нет. Так и с людьми, и с событиями. Говорят что-то, а все пустое, мелочное.
- Да, да, мельчает человек, что тут говорить! И здоровье тут не при чем. Оно тоже меняется, не в отдельных людях, а во всех! Что-то влияет извне, как погода: больше солнца и все питательно, а другой год - пустое! Так и время уничтожает людей, собирает урожай, как стихийное бедствие, а говорят, болезнь… Ерунда! Болезнь иногда так же необходима, как хрипотца. Раньше подагра была у всех, и ничего! Раньше чуть что - кровопускание, пиявки. И помогало от всех болезней! А теперь, - доктор махнул рукой, глянул в сторону хозяина, - сами не знают, от чего лечатся. Потому что не больны, а как бы это сказать - не уродились в целом, вот и болит там и тут. Посмотрите, например, на Федорова, он так измучился! Еле ноги волочит.
Художник улыбнулся и кивнул, доктор заказал еще коньяку.
- Смерть не имеет объяснения, - говорил он, - объяснить можно конкретный случай, описать, найти лекарство, но первопричина нам останется неизвестной. Почему именно этот человек и именно в этот час? Можно спасти пациента, так нет - он поедет в какое-нибудь село и спьяну угодит в колодец годом позже, и что? Бороться с болезнью надо, но я думаю, что болезнь - это инструмент, который всего лишь сопутствует чему-то, что приходит извне забрать человека, фатум, а все говорят: болел, боролся, спился, надорвался и так далее. - Доктор посмотрел на него с прищуром. - Что-то и вы плохо выглядите, Борис. Опять бессонница?
- Да, бессонница.
- Бросайте курить.
- Зачем?
- У меня есть от бессонницы безобидное средство. Да и копеечное, надо сказать.
- Вы знаете, я сейчас остался без работы. Тидельманн закрывается.
- Все-таки не выдержал старик, - вздохнул доктор. - И что будет вместо ателье, не знаете?
Ребров с удивлением посмотрел на него: какая ему разница, что будет вместо ателье? Ему-то какое дело?
- Просто я там рядом живу, - улыбнулся д-р Мозер, прочитав взгляд Бориса.
- Нет, не знаю…
- Видно, не тянет здоровьечко, не тянет, - загадочно произнес доктор, - сам я Тидельманна не лечил, но по одному цвету лица, глазам и мешкам под глазами многое можно сказать…
- Вот как? - машинально произнес Борис, а сам задумался, что никогда ничего не замечал, ему казалось: крепкий старик, немец, мощный, богатый, властный, всегда в деле, и что конца этому ателье не будет…
- Да, почки, печень, сосуды… А если послушать, о-о… Там и сердце наверняка! По нему видно, баловал себя изрядно. Женщин любил, а? Ведь так?
Борис отвел глаза, - никаких женщин подле Тидельманна он не замечал.
- Забот у него много, - продолжал доктор, - две семьи на себе тянуть, шутка ли? Да еще родственников у него… Мы - соседи, можно сказать, часто и кофе вместе пили. Он ко мне заходил, гуляли по городу, у пруда, а потом в "Эрнест" или "Филипыч"…
Для Бориса и это было неожиданностью: "Филипыч" и герр Тидельманн - это не вязалось. Вида не подал, спросил со скукой в голосе:
- Так вы, значит, лечили его?
- Нет, говорю же - не лечил. Мы кофе пили вместе по-соседски.
- С коньяком небось.
- С коньяком, с коньяком, это точно. Лечится он в Берлине, ездит в Баден, кто-то у него там, ведь он наполовину австрияк! Говорит, доктор ему настоятельно посоветовал диету соблюдать. Так он сменил свиной шницель на куриный. Представляете? Я не удержался и рассмеялся. Вот так диета!
- Да, поесть герр Тидельманн любит…
- И игрок - страсть какой!
- Игрок?..
- А вы не знали? На ипподром с директором табачной фабрики и этим как его… мусью вашим…
- Мсье Леонард?
- Да, с мсье Леонардом, втроем.
- Так и мсье Леонард тоже игрок?
- А как же! Еще какой игрок! Я их всех вместе на ипподроме часто видел.
- Так и вы, доктор, тоже на лошадей ставите?
- Нет, боже упаси! Я не играю, я - развеяться хожу. Знаете, покричишь, покричишь, руками в воздухе помашешь, тростью о лавку хряснешь - и пары выпустил, домой идешь как новый. А Тидельманн азартный, трясется, когда на последний круг заходят, кричит и краснеет, весь заливается краской, аж багровеет. Странно, что вы не знали про ипподром…
Борис почувствовал себя неуютно; ему захотелось уйти или заговорить о чем-нибудь другом, но сделать это так, чтобы д-р Мозер не заметил, чтоб тому не показалось, будто он убегает от его слов.
Кажется, краснею. Он вытер испарину платком.
- Кофе с коньяком, - кивнул д-р Мозер, улыбнувшись.
- Да, опять спать не смогу.
- Вот, погодите. - Доктор полез в саквояж, щелкнул, достал пузырек. - Держите!
- Что это?
- За полчаса до того, как ляжете, примите, будете спать как убитый.
Борис спрятал пузырек в карман. Рука его ткнулась в конверт с бумагами, который ему выдал Тидельманн. Письма с его рекомендацией: на эстонском рукою секретаря, и на немецком - сам он писал. "Будете в Германии, может пригодиться, - сказал старик, на прощанье пожимая руку. - Да и вообще, если в Германии будете, напишите мне!" Там была и карточка с его адресами в Австрии и Германии; чек на несколько крупную сумму.
А ведь для меня Т. был чем-то вроде трамвая: сел и поехал, и все двадцать лет так и ехал… Т. для меня был просто хозяином. Стыдно признаться, но почти ничего, кроме хозяина, я в нем не видел: хозяин, который должен дать работу и эту работу оплатить. Я на него даже сердился, когда не было работы. Но и сердился я на него как-то не так, как сердятся на человека, а как на лошадь или неисправный механизм. Вот и к фрау Метцер у меня почему-то те же чувства.
- Вот и домовладелка моя, кажется, готовится уехать, - сказал он, чтобы заглушить мысль. - И сверх всего этого надо хлопотать о подданстве.
- Надо, конечно.
- Так что никакое лекарство тут не поможет.
Доктор вздохнул:
- Да, лекарства против таких вещей нет. Но поверьте мне, я вам дал нечто такое, что заставит вас спать хотя бы.
- Я, конечно, попробую, спасибо… Спасибо!
- Ну, а как ваше зрение? С тех пор не падало?
- Нет.
- А с наступлением сумерек?
- Нет.
- Овощное рагу.
- Только этим и питаюсь - на мясо денег не хватает.
- Заходите к нам раз в неделю, пообедаем.
- Вот только подыщу угол…
К ним подошел потный хозяин кафе, попросил пересесть за другой столик:
- Прошу прощенья… Ради всего святого, такое неудобство… Все венские стулья на продажу… Извините… Вот некстати приехали, ждут, надо все успеть, склады закрываются, потом не будет возможности… Позвольте, простите… Все идет с молотка!
- И эти стулья? - спросил доктор, с улыбкой поглаживая венский стул, на котором вот только сидел.
- Да, именно эти стулья. Сюда, пожалуйста.
Подвел к низенькому невзрачному столику, на котором уже стояли приборы, рюмки с коньяком, кофе.
- Это от меня.
И убежал. Сели.
- Да, бегут немцы, - сказал доктор, старый стул под ним согласился. - Мои пациенты, русские немцы, почти все уехали, и почти все в Финляндию. Говорят, что оттуда подадутся в Швецию. Очень путаный маршрут. А вы что не уехали? Вы, кажется, собирались в Аргентину… или Парагвай…?
- Парагвай? Я? Нет, вряд ли это был я. С моими документами не то что в Парагвай, в Ригу не съездить, а теперь и до Юрьева… Двадцать пять километров от места жительства. Не дальше!
- Ах да, простите. Плохо получилось тогда с вашими документами!
Как образцовый старик он все забыл и тут же вспомнил, больше, чем было, и в мельчайших подробностях, весь кошмар, с которым Ребров боролся ночами, доктор Мозер с легкостью кухарки вынул и развернул, перелистал как альбом, вслух перебрал все станции: и смерть родителей, и то, что отец дольше всех держался, и бедную девочку, сколько ей было, ах да, пять лет, и сбережения со всеми документами, кто-то воспользовался неразберихой, деньги, документы, драгоценности… ай-ай-ай…
- Не прощу себе, - приговаривал доктор. - Нет, сколько лет пройдет, не прощу!
- Ну, при чем тут вы?
- Не уследил. Я отвечал! В госпитале за всех отвечает врач! По тем временам меня могли расстрелять.
- Всех могли расстрелять в те времена. За всеми не уследишь. Столько людей… у каждого что-нибудь да украли… У вас в госпитале человек сто было.
- Не меньше, это точно. В январе двадцатого уже ни камфоры, ни морфия, ничего не оставалось, ни-че-го. Что за время! А что за чертовщина была под Нарвой! Уму непостижимо! Вы помните?
Борис поморщился.
- Ах, да вам было-то…
- Семнадцать исполнилось той зимой.
- Нежный возраст.
Ребров отвернулся. Не вспоминать. Но не смог. Всплыл сиреневый Ямбург, весь в мареве и пыли. Влюбленные парочки, Тенистый сад, виселица возле аккуратного собора, бородатые дворники с метлами, огрызки веревок на ветках молодых дубков, каждый вечер медленное шествие под похоронный марш… Все еще были живы, всё казалось театром, и музыка, и война, ингерманландские торговки, сквозь пыльцу поблескивающая Луга, мостик над ней, мальчишки с удочками, ивы, винтовочный салют и Коль славен наш Господь в Сионе…
- Нарва, Нарва… - бурчал свое доктор. - Как долго не хотели впускать, держали обоз, требовали разоружить. Все понимали, что такое разоружить армию. Как только армию разоружают, она превращается в толпу оголтелых уголовников. Затем впустили, договорились оборонять Эстонию от красных. Продажные министры! И чем это все кончилось? Безумие! Предательство и безумие!
Все это Ребров много раз слышал, принялся скручивать сигаретку, доктор не унимался: санитарный поезд, подводы, Йевве, лазарет, снова поезд, опять подводы…
- Господи Боже мой, не помню, чтоб мне еще когда-нибудь приходилось столько метаться. Как белка в колесе! - Выпил и громко поставил перед собой рюмку, вспомнил убийство полковника Амосова, три тысячи солдат решили вернуться в Россию, добрую половину из них расстреляли красные на Чудском, оставшиеся подранки повернули обратно: - …обморожения, ранения, гангрены, едва ковыляли, ползком доползли, и по ним открыли огонь эстонцы! А потом опять сыпняк!
- Ну, мне, пожалуй, пора. - Борис со скрипом поднялся. - Надо искать работу, присматривать новое жилье подешевле. Надо выспаться, в конце концов. Я ночь не спал. Рад был вас повидать, доктор.
- Да-да, конечно, - сказал он по-стариковски растерянно, - насчет жилья подумаем, у меня есть знакомства. Вы сейчас где?
- Все там же, у фрау Метцер.
- Это там, где я был, когда у вас было с нервами?
- Да, там же.
- Тогда я знаю. Вы не представляете, сколько в моей голове адресов сменилось за эти годы. А сколько съехало насовсем, я имею в виду…
- Угу… Прощайте!
Доктор задержал его руку.
- Я к вам зайду на днях, потолковать… - И вдруг шепотом спросил:
- А вы не думали перебраться в Юрьев?
- В Юрьев? А там чем лучше?
- Во-первых, дешевле, во-вторых, есть знакомые, которые за копейки вас пустят к себе жить, в-третьих, с работой проще… Нет, это совершенно точно! Юрьев! Я и сам собираюсь туда… У меня там друг, доктор Фогель…
- Спасибо за совет, я подумаю.