Тронулись. Некоторое время петляли, а затем выскочили на прямую и полетели.
- Что с Левой, доктор? - спросил Борис. Показалась Толстая Маргарита.
- Морфий, Борис Александрович, морфий, - ответил за него Виктор Ларионович.
Тяжелые каштаны раскачивали ветви; волновалась сирень. С моря ветер. Крик чаек. Доктор щелкнул своим саквояжем, вздохнул и сказал:
- Мда. Вот так, Борис Александрович, вот так. Морфий.
- Неужели…
- А вы не знали? - спросил он сухо, почти язвительно. - Разве не вместе баловались?
- Баловались кокаином, но это было давно…
- Ну вот, доигрались. Последний год кое-как тянули его. Можно сказать, продлили жизнь, благодаря Виктору Ларионовичу…
- Да будет вам, доктор, - отрезал Виктор Ларионович, будто вступаясь за художника. - Всем необходимо лекарство! Бывает, целые страны так тянут… Вон, все финское правительство ходило к докторам, правда, за медицинским спиртом. Кому-то спирт, а кому-то морфий. - Резко затормозил. Всех бросило в жар. - Ах ты, черт тебя дери!
Грозно скрипя, из-за поворота на них катился громоздкий "бульдог". Сердце Бориса скнуло. Тяжелый и медленный, автобус надвигался. Ребров в ужасе посмотрел на человека рядом с собой. Тот окаменел. Труп, мелькнуло в уме. Краем глаза увидел, что доктор снимает шляпу. Все внутри сжалось и ухнуло. Качнувшись, махина встала в каких-нибудь дюймах от автомобиля. Вместе с ветром нахлынул лязг и запах гари, обдало копотью смерти. Отпустило. Виктор Ларионович высунулся из окошечка и показал здоровенный кулак. Водитель "бульдога" развел руками, сделал жест, мол, виноват. Виктор Ларионович зачем-то распахнул дверцу и, для острастки, что ли, хлопнул ею, завел заглохший автомобиль.
- Вот нелюдь, - сказал он, нажимая на акселератор, - не видит, куда прет. Хорошо за нами никого не было, а то… Слыхали, под Тарту случай?.. Разбилась пара… На полном ходу в спортивном авто врезались в грузовик - и два покойника!
- Да, - сказал доктор Мозер, - слышал, совсем обезображенные… муж и жена… Засекины… Борис Александрович, вы кажется знали их?
Ребров промолчал. Он хотел закрыть глаза. Но с закрытыми глазами будет совсем страшно - и ехал дальше, почти не моргая.
- А я ведь у него этот самый автомобиль покупал, - Виктор Ларионович похлопал по рулю своей лапой, и весело воскликнул: - Вот так и не знаешь, где и когда отдашь Богу душу.
В комнате Левы было темно и удушливо. Он выглядел ужасно; скелет, покрытый росой; тяжело дышал. Его кровать теперь стояла у окна; вместо часов висела картина Бориса; тумбочка с иконой и стаканом воды, табурет; на полу валялось полотенце. Свет пробивался сквозь толстые шторы. Кожа умирающего поблескивала… как ртуть.
- Ну, вот, - сказал Лева вместо приветствия, - кажется, сбылось. Раньше я думал, что все-таки есть какая-то надежда, выкарабкаюсь, мало ли… враки… А теперь увидел тебя и понял - всё! Конец! - Он засмеялся одними губами. - Какой вы молодец, доктор! Какой вы, однако, умелец! И объяснять не надо. Все само объяснилось, а? Доктор, куда же вы? - За спиной Реброва двинулась тень, закрылась дверь, кто-то успел войти - сиделка. - Машенька, оставьте нас вдвоем! - Девушка вышла. Художник сел на табурет. - Боря, знаешь что, когда находишься на краю, понимаешь, где прервалась твоя жизнь. Человек все-таки бессмертен до какого-то момента, а потом пересек какую-то незримую нить… а дальше - все равно что бревно по реке… Эх, если б мы уехали во Францию…
- Все упиралось в мои документы…
- Ерунда. Документы - это пустяки. Сам знаешь, сколько стоили тогда документы. Дешевле морфия. Может, если б я уехал, все было бы по-другому…
- Да, по-другому…
- Как ты с готовностью ответил… Значит, ты считаешь, что все плохо, и все действительно могло быть как-то лучше. Ты всегда умел во время закрыться в себе. Уйти в свою лабораторию. Ты всегда был такой… безразличный. Да, вместе уехать…
- Да, - сказал Борис и вдруг понял: Лева его не слышал. Он бредил, глаза его вращались, он повторял:
- Вместе… уехать… вместе…
Борис несколько мгновений смотрел на Леву, не узнавая его, совсем. Перед ним лежало нечто. Комната стала фрагментом его картины. Захотелось оказаться по другую сторону дагеротипа.
Встал.
- Я сейчас, Лева.
Не оглядываться. К двери. Лева не слышал. Судороги. Он был, как белье, которое выжимали чьи-то невидимые руки.
- Я сейчас…
Пружины скрипели.
"Это, наверное, эпилепсия", - сказал себе Ребров, но легче не стало.
- Уехать… Вместе… Боря… Едем вместе…
Дверь распахнулась. Ворвался доктор Мозер со шприцем.
- Мария, держите его! - твердо скомандовал он, глядя на кончик иглы.
Борис отошел от кровати.
- Идите, там, в кухне, поговорите, - сказал доктор, не глядя на него, пока вводил иглу. - Ну, уходите же вы!
В конце темного коридора стол, на столе графин, чья-то рука и рюмка. Борис не сразу понял, что глаз, который на него смотрит, прищуриваясь, это блик света на влажной лысине. Человек сидел, глубоко свесив голову, и вздрагивал. Это был Дмитрий Гаврилович. Он был сломлен. В пижаме и тапках. Ужасно растрепан. Борис сел перед ним. Посмотрел под ноги. На полу лежала Библия. Старик молча налил ему водки.
- Нате-ка выпьемте, Борис, выпьемте… Такое горе!
Выпили. Голоса за стенкой стихли. Шуршала ткань. Звякали приборы в ванночке. Стало вдруг покойно, как в лаборатории, когда ателье закрывается, ключи звякают.
- Вот какое горе, - скрипел зубами Дмитрий Гаврилович, - вот как! Такое горе!
Вошел доктор. Он тяжело дышал. В руке держал часы. Платок, очки - засуетился - из кармана выпала бумажка, плавно полетела, подхваченная сквозняком.
Дмитрий Гаврилович застонал, его голова затряслась. Борис посмотрел на него, но увидел только грязный ворот его ворсистого халата, вихор седых волос и несколько ниточек. Встал, попросил прощения и пошел. За спиной двинулся стул - доктор подсел, взял графин. В гостиной проснулись часы.
2
Перед тем как отправиться на похороны, Борис зашел к Стропилину; постучал - тишина, какой-то монотонный стук за дверью, кажется, шушукались, но не открыли. Опять постучал, погромче. Ничего, ничего, и вдруг с шумом сдвинулось: перед ним распахнулась морозная ночь, на крюку керосиновая лампа, на соломе в потемках фигуры; ни мебели, ни окна, ни штор, ни книг, ни самой семьи Стропилина; только силуэты людей, которые шептались в полутьме. Видение тронулось и с лязгом поехало; дверь осталась на месте.
На кладбище была духота. Ребров подумал, что если бы пришло чуточку меньше людей, может, тогда было бы не так душно. Гроб везли на очень скрипучем катафалке. Скрип был живучий. Борис подумал, что теперь он будет долго преследовать его по ночам и вместе с ним восстанут и гроб, и покойник, и сам катафалк, запах ладана, голоса, траурные ленты над копытами лошадей, в гриве, ленты… на шляпах, черные перчатки, вуалетки…
Все кивали в платочки, и только лошадь отказывалась верить. По яркой песочной тропинке, как путевые обходчики, прогуливались грачи.
Мебель на даче в Павловске была вся скрипучая. Танюше нравилось, как скрипели дверцы шкафов, она подходила к ним, распахивала и смеялась.
Стали кидать землю (как всегда, в ней было больше песка), звук был такой, словно за дверью о коврик вытирают ноги.
На поминки пришло больше людей, чем можно было ожидать, и за столом всем места не хватило. Борис так и не решился попросить себе стул. Отец Левы ничего не видел. Всем руководила некая госпожа Гурина; она не заметила, что он остался без места и приборов. Машенька (или Матреша) помогала теперь по хозяйству. Она бегала туда-сюда с навязчивостью сквозняка. Это было так странно: еще на днях она присматривала за Левой, а теперь подает к столу и, кажется, присматривает за Дмитрием Гавриловичем; настал его черед приболеть, и он с каждым днем входил в роль: кашлял, держался за сердце, производил жуткое впечатление своими водянистыми глазами и тем, что не мог ни слова сказать без того, чтоб не вызвать в горле клокотание. За столом все были старыми, серыми, потертыми, говорили прокисшими голосами, как участники заговора, планирующие переворот, в исполнение которого не верят. Чужими голосами перебирали глупости.
- А Терниковский-то за своими немцами подался.
- Неужто в Германию?
- Да, да, в Германию.
- Неспроста он вапсам задницу лизал.
- Испугался.
- А я слышал, с любовницей…
- Немцы бегут эстонцам на радость.
- И не только немцы.
Кто-то вздохнул:
- Да-а-а… как сказал мой коллега-эстонец, семьсот лет мы думали, как избавиться от них, а тут одним росчерком пера в три дня дело сделано!
Только карт не хватает, подумал Ребров.
Пришел человек с письмом от русского немца-репатрианта; читал выдержки; некоторые за ним повторяли: - Спальные места, буфет, немецкое пиво… - Люди вздыхали: - На пароходе отлично кормили, пели, танцевали… - Весело им там было… - Еще бы не весело… - Под музыку устраивали спортивные игры… потом качка… как только въехали в немецкие воды - вдарил гимн! Включили пластинку с речью Гитлера. Все пассажиры как по команде троекратно вытянули руку и прокричали: Heil Hitler! В Готенгафене встречали с музыкой и цветами. Вся Триумфальная арка увешана гирляндами с разноцветными лампочками и флагами. Оркестр! Куча народа… все улыбаются, обнимаются, целуются… Добро пожаловать на родину! Дали кофе и бутерброды с колбасой и сыром, разместили по вагонам - понеслись поезда во все концы… с песнями… кто куда… пиво, колбаса, сыр… меня и еще несколько сот человек выгрузили в Штетине… опять приветственная речь - Heil Hitler!!! - Оркестр, гороховый суп, пиво… Разместили у приличных людей… дали 24 марки… выдавали 5 марок в неделю… - А это сколько на наши?.. - Тихо! - Через пару месяцев пришли документы, поехал в Познань оформлять гражданство… булочки, печенье, 10 марок и "Майн Кампф" в подарок от Гитлера, разместились в классах познаньской школы… тут были все наши… открывали чемоданы, доставали колбасу, водку, вино, булочки… медицинский осмотр, гражданство, документы - штемпель! комендатура - штемпель! заполнение анкет, профессия, образование… жду работу и квартиру…
Ребров вышел. Доктор Мозер на кухне слушал пульс Дмитрия Гавриловича. Старик качал головой и что-то бубнил, доктор его останавливал, издавая губами шипение.
- Ш-ш, ш-ш…
- Лёвушка был какой-то странный в последние дни, - плаксиво лепетал старик, слезы текли по щекам. - Вы знаете, он отчего-то все время говорил странности. Он был выдумщик. Придумал каких-то контрабандистов, с которыми он будто бы возил водку. Он писал роман, а потом хотел, чтобы все это было как на самом деле. Не понимаю, зачем он так. Ему так хотелось выглядеть злее, чем он был на самом деле. Он хотел казаться хуже. Знаете, он даже ругался, как мужик…
Борис испытал сильный приступ тошноты; неожиданно он понял, за что Лева ненавидел отца: за этот плаксивый голос; Ребров словно увидел Дмитрия Гавриловича глазами Левы, ему захотелось подойти и сказать ему что-нибудь оскорбительное или просто дать оплеуху. Он вернулся в комнату, выпил водки; письмо дочитали, по лицам растекались слюни зависти; еще водки…
Доктор вел пьяного Бориса к себе домой:
- …моя жена вас уложит, а завтра мы вместе посидим, позавтракаем, подлечимся, вам нельзя оставаться одному, когда человек один в такие минуты, его начинает мучить призрак умершего, фигурально выражаясь, лезут в голову воспоминания, это хуже всего, а вы так слабы, мой друг, идемте, - он был тоже сильно пьян, очень сильно пьян. Это наверняка смешно выглядит со стороны. - Вы знаете, как он мне сообщил о том, что у него геморрой?
- Нет, - сказал Борис, - кто?
- Дмитрий Гаврилыч… Он мне это сообщил, как одиннадцатилетняя девочка… А что это может быть, если у человека из одного места кровь идет? Представляете? Я вам слово в слово…
- Он так сказал?
- Да, вот так… Что это может быть, если у человека из одного места кровь идет?
Долго ехали в трамвае; Борис рассказывал доктору о том, как они с Левой ходили к Гончаровой… она предсказала… фатум… от этого нет лекарства… Проваливался в сон, болтало, просыпался… рассказывал про Милу и Трюде… Доктор вставил, что аборты им делал, обеим… уж не по вашей ли милости?.. шучу… да теперь уж все равно… под Тарту, слыхали?.. в спортивной машине… вот так, никогда не знаешь… Да… Ребров вздыхал, вспомнил и про Тимофея, и про Каблуковых… кажется, плакал… о мечте Дмитрия Гавриловича…
- Вы знаете, а я почему-то думаю, что он и не хотел покупать дом, - сказал на это доктор. - Ему не нужен был настоящий дом - он хотел мечтать о доме… мечтать о доме гораздо важней, чем приобрести…
- Куда мы едем? - спросил Борис.
- Ко мне.
- Он хотел купить дом и сдавать комнаты.
- Нет, чепуха, - стоял на своем доктор. - Понимаете? Приобрел бы он дом - не о чем было бы мечтать. Мы выходим…
Вышли. Борис хотел закурить, но пальцы не слушались.
- Вам лучше не курить.
- Почему?
- Потому что вам будет плохо. Вы сильно пьяны.
- Но ведь это вы мне наливали.
- Какая разница, кто вам наливал?! Вы пьяны, это результат, причина уже не имеет значения. Вы знаете, что случилось?
- Что?
- Он промечтал своего сына.
- Кто?
- Дмитрий Гаврилыч… Он промечтал Леву! Он не видел его, не знал, вот как дом, он мечтал о нем… Понимаете? Борис, вашему другу теперь хорошо - он в доме, о котором мечтает его отец…
Борис схватил доктора за грудки, мотнул, замахнулся… но тут же погасло, он отпустил доктора:
- Извините, - сказал он отворачиваясь, - вы правы… да, они сильно ссорились… Лева презирал отца…
- Я знаю.
- Мне было так стыдно подслушивать там… Но откуда вы узнали, что я стоял в коридоре? Вы там тоже были?
- Идемте, Борис, вы пьяны, вам надо лечь, выспаться, вы бредите…
- Как стыдно! Как низко! Я - крыса… Знаете, крыса, которая выбежала случайно из подвала… бежит и не знает, куда бежать…
- Идемте, совсем немного осталось, держитесь, идите и не думайте… Шаг, шаг, шаг… вот так… ступеньки, осторожно, еще ступеньки… Верочка, приготовь нам, пожалуйста, постели Борису… с похорон… да… что?… откуда я знаю… вот так… ноги… ботинки… свет… пусть выспится… да не шипи ты на меня!.. с похорон, говорю… завтра поговорим…
3
Ребров шел неторопливо, прислушиваясь к рези в паху, пот струился по спине и груди. Долго не мог найти кабинет доктора, блуждал по коридорам больницы. Встречались люди в белых халатах, с удивлением смотрели на него, провожали взглядом. Он не решался обратиться за помощью: так помят, так задрипан… Некоторые коридоры были совершенно пустыми: стулья, скамеечки. Он садился, прислушивался к боли, несколько минут сидел, дожидаясь, когда все затихнет - и боль, и круговерть в голове, и голоса, и шаги. Рассматривал свое отражение: небрежно нарисовали, а потом лист бумаги скомкали, хотели выбросить, но передумали, расправили, и вот он - я, высосанный бессонными ночами на барже, подсушенный в дровяном складу, - я стал похож на одну из тех голов, что рисовал Филонов - испещрен до неузнаваемости. Поминали с Ильмаром Леву. Поминали спиртом. Несколько дней. Поминали так, будто хотели спалить воспоминания о нем. Больница несколько мгновений производила впечатление заброшенного здания, в котором нет никого и давно не было. Зеленые стены, засохшие растения в горшочках, мухи на подоконниках, мухи в плафонах. Вдруг хлопала где-нибудь дверь, и тишина взрывалась голосами. Ребров вставал, шел дальше. Боль пульсировала, то засыпала, то просыпалась. Коридор не кончался. Двери вырастали в стенах, как жабры. Все чуть-чуть приоткрытые… Но вот - 37, 38, 39, 40 - постучался.
- Здравствуйте, доктор, можно к вам?
- Борис?! Откуда вы взялись? - Доктор Мозер подскочил, и весь блеск кабинета, весь свет вместе с ним двинулся навстречу художнику. Пожали руки. - Проходите, проходите. - Борис вошел. Доктор выглянул в коридор - никого, дверь бережно прикрыл - и на ключик. Со спины он был похож на белую крысу. - Садитесь, садитесь…
- Борис поморщился, кое-как опустился на стул; доктор уставился на него: очки сверкают, взъерошенный и нервный, белый халат мгновенно пришел в беспорядок, из карманчика шнурок вываливается. - Мы вас обыскались, Борис Александрович! Что ж это такое? Где вы бродите, дорогой мой?
- А что такое?
- Люди пропадают, дорогой мой.
- Какие люди? Не понимаю. При чем тут я?
- Аресты в городе, а вы и не заметили? Соотс и Васильковский первыми схвачены. Бенигсен скрывается, все прячутся. К вам тоже приходили. Мне вчера позвонила вдова Николая Трофимовича, сказала, что к ней приходили из полиции. Вас не застали, обыскали квартиру. Вверх дном. Письма, бумаги - забрали. Оставили бумажку, вызов в полицию. Не явитесь, будут искать. А были бы вы дома, пришлось бы пройтись. И всё.
- Что значит всё?
- Спросите Веру Аркадьевну и Ольгу.
- То есть?
- Их арестовали!
- Их-то за что?
- Кто знает, Борис Александрович. Людей забирают, вытряхивают из постелей, а потом родные ходят и не получают ответа. В свое время вас известят, говорят им. И где они, спрашивается, а? В Совдепии!
- Да почему сразу в Совдепии? У вас чуть что, сразу Совдепия.
- Я получил письмо от генерала Штубендорфа, - с важностью произнес доктор. - Помните такого? - Борис кивнул. - Так вот, был схвачен эстонской политической полицией месяц назад, сдан НКВД, вывезен в Петроград, и оттуда, из чертова пекла, выслан в Германию под давлением немцев! Каково?!
- Слишком фантастическая история.