– Действительно, красноармейцы, чего базар устроили? – хрипло проговорил Климов. – Я же дважды предлагал – дайте фонарь мне, я подержу. Ну!
Красноармеец приподнял "летучую мышь" выше, осветил пленного. Климов нашел в себе силы выпрямиться и, держась рукою за ствол яблоньки, растянул рот в улыбке:
– Давай, говорю, фонарь! А ты, братец, – сказал он второму конвоиру, – ты заряжай ружье.
Красноармеец, вытянув фонарь в руке, обернулся к чернобородому:
– Товарищ командир, можно?
– Отдай фонарь, раз господин беляк требует. В конце концов не винтовку же отдаешь. Пусть поспособствует нашему революционному делу, поможет расстрелять врага свободной России.
Из ночи, из глубины степи, вновь принесся легкий ветер, обдал людей запахом прелой травы, смешанным с духом травы молодой, горечью прошлогоднего чернобыльника и оренбургской полыни, которая, как известно, прели не поддается. Климов взял из рук конвоира фонарь и осветил себя.
– Только в фонарь не попадите, – предупредил чернобородый бойцов, – иначе начальник тыла уши пообрывает. А я добавлю.
– Ну, давайте, стреляйте, – прохрипел Климов, поднимая фонарь еще выше. Бледное измученное лицо его сейчас было хорошо видно. – Чего медлите, людоеды красные?
– Не нукай, – пробормотал чернобородый угрюмо, – мы не лошади.
Климов задрал голову, вглядываясь в небесный полог, поймал глазами одну звездочку, потом другую, через несколько секунд, вглядевшись, увидел, что все небо усеяно мелкими, тускловатыми звездами. Какая из них – его? Кадык на шее хорунжего заходил беспорядочно, в горле что-то захлюпало, и он, борясь с собою, прощаясь со звездами, поднес свободную руку к шее, стиснув горло.
Через несколько секунд ударил нестройный залп. Стреляли красноармейцы метко. Одна из пуль пробила Климову руку, которой он прижимал кадык, затем, разбрызгав кровь, просадила насквозь горло и, вильнув в сторону, застряла в яблоневом стволе. Вторая попала в грудь. Климов, продолжая держать в руке фонарь, не бросая его на землю – в хорунжем, даже умирающем, работал инстинкт дисциплины, – опустился на колени, качнулся в одну сторону, потом в другую и повалился на спину.
– Закопайте его здесь, под яблонями, – приказал чернобородый красноармейцам. – Он умер не самым худшим образом. Пусть спит спокойно.
Преследовали Дутова два отряда – Блюхера и Каширина. Кобозев куда-то исчез – видимо, отозвали в Москву.
У станицы Магнитной красные разведчики врубились в замыкающую дутовскую колонну и покрошили часть людей саблями. Атака была отбита, но человек двадцать Дутов в ней потерял. Под покровом быстро густеющей ночи он ушел в степь и бесследно растворился в ней. Утренние поиски ни к чему не привели – атаман со своим отрядом как сквозь землю провалился – ни людей, ни конского помета, ни следов телег, на которых везли штабное барахло, ни остатков костров.
Каширин только чесал пальцами затылок, да восклицал жалобно:
– Аэроплан бы сюда – мы бы живо этого толстомясого отыскали!
– Не убивайся, Иван Дмитриевич, – резонно успокаивал Каширина Блюхер, человеком он был вдумчивым, верил в то, что безвыходных положений не бывает – сам много раз попадал в тяжелейшие передряги и выходил из них целым и невредимым. – Дутова мы найдем и без аэроплана.
– Как, каким образом, Василий Константинович? Гадалку, что ли, призовем?
– Мы Дутова вычислим.
– Чего, чего, Василий Константинович?
– Вычислим, говорю. Высчитаем. Как приказчики перед тем, как продать товар, на бумажке высчитывают прибыль.
– А потери они не высчитывают?
– И потери высчитывают, – спокойно ответил Каширину Блюхер, отер ладонью свою крупную, наголо обритую голову.
С соображениями Блюхера Каширин не согласился, взял толстый карандаш и постучал по карте его торцом:
– Вот тут мы их и встретим, в этом месте… Здесь они будут переправляться через Гумбейку. У станицы Черниговской.
Своенравная небольшая Гумбейка то мелела, то, наоборот, набухала грозно, особенно после весенних дождей, сметая все на своем пути. Блюхер пробовал возразить – Дутову появляться у Черниговской не резон, он может перейти Гумбейку в любом другом месте – воды сейчас в реке столько, что ее запросто перепрыгивают вороны, но Каширин твердо стоял на своем.
Напрасно упрямый Каширин не послушался опытного Блюхера. Дутов совершенно беспрепятственно, открыто переправился через Гумбейку в другом месте – около станицы Назаринской, и запасся провиантом – никто ему не помешал. Блюхер, узнав об этом, лишь печально усмехнулся.
Свое Блюхер все-таки взял. Через шесть дней он настиг Дутова, когда тот с обозом, с ранеными, неповоротливый, отяжелевший, – вместе с дутовцами в Тургайские степи уходило много гражданских лиц, – плелся по степи. И окружил его. Нападение Блюхера было внезапным, растерялись даже бывалые фронтовики.
– Главное – эвакуировать раненых, – прокричал атаман Акулинину. – Если их бросим – грош нам цена. Казаки перестанут нам верить, – Дутов порывисто шагнул к товарищу, – давай, Иван, обнимемся. Вдруг больше не свидимся?
В этом бою они разделились: начальник штаба находился на одном участке боя, атаман на другом. Акулинин прикрывал отход, Дутов увозил раненых, спешно подгребая хвосты… Прежде всего, атаман все-таки отправил в степь повозки с войсковыми регалиями, печатью, кассой, втиснутой в сейф, и Шуркиного брата – вялого прыщавого студента. Следом перебросил и саму Сашу Васильеву – очень боялся ее потерять, а уж потом стал вывозить раненых.
Не бросали Дутова самые близкие люди, те, кто немало поел с ним землицы на войне, – да попил водицы ржавой, от которой пучило живот и вздувалась печень, – дорогие фронтовики. У атамана, когда он смотрел на них, чуть слезы на глазах не проступали, – ведь он видел свое собственное, совсем недавнее, но уже безвозвратно ушедшее прошлое – такое больное, но по-прежнему близкое. Африкан Бембеев, Удалов, раненный во время боев на оренбургской окраине, Еремеев, Сенька Кривоносов, горбоносый щуплый Пафнутьев, так и не растерявший, несмотря на седину в волосах, мальчишеской непосредственности. Около фронтовиков продолжал обретаться и сдержанный, немногословный, хранящий в себе загадку Потапов. Мужики пробовали понять, откуда у него, скромного прапора, из каких глубин, из какого корня произросла, вылезла и пристряла способность к гипнозу, – но так распознать и не смогли.
Как-то вечером в степи Дутов пришел к их костру, принес немецкую поясную флягу, наполненную ромом, – этот трофей был снят с убитого красноармейца, непонятно как оказавшийся у простого челябинского работяги, – отдал флягу Еремееву:
– Держи, это ром.
Тот отвинтил пробку, понюхал нутро:
– Шибает дюже вкусно. Я никогда не пробовал. Это что такое, Александр Ильич, ром? – он приподнял фляжку.
– Лекарство от всех болезней. Заморское. Береги, Еремей, флягу. Раненым для укрепления здоровья можно давать.
Дутов присел на корточки, замолчал, вгляделся в огонь. Казаки боялись нарушить неожиданно установившуюся тишину, пока атаман не проговорил:
– Самая загадочная вещь на свете – огонь. Самая добрая и самая злая.
Казаки молчали – они помогали Дутову выстоять лишь одним своим присутствием, тем, что они были, что они есть…
На следующий день вновь затеялся бой. Красные подогнали пушки. Нападение было внезапным – враги вновь будто бы свалились с неба, атаман растерялся – лицо перекошенное, с глазами, сжавшимися в щелки. Он спрыгнул с коня, метнулся в сторону, – надо было определить направление для отхода.
Растерянность прошла быстро, – эта штука вообще недопустима на фронте. Дутов сообразил, что лучше всего отходить по длинной, довольно глубокой низине – в ней есть хоть какая-то защита от снарядов. Он ухватил под уздцы лошадь, впряженную в телегу, – на ней лежало трое раненых, – и вприпрыжку, легко, с проворством, совсем не присущим его грузной комплекции, поволок повозку в низину. Прокричал призывно:
– За мной идите, за мной! По этой лощине… За мной!
Он доволок повозку до края лощины, телега задрала тупой задок и проворно соскользнула вниз. Снаряды с воем проносились над ней, рвались наверху, но в саму лощину ни один из них не попал.
Оставив первую повозку в низине, Дутов выскочил наверх, ухватил под узды вторую лошадь, также поволок ее вниз.
– За мной! – снова прокричал он. – Все повозки давайте сюда, в лощину. Лощиной уходите! – Увидев, как следующую лошадь под уздцы подцепил Потапов, выкрикнул одобрительно: – Молодец, прапорщик!
Потери, несмотря на орудийный огонь красных, оказались минимальными – были разбиты две повозки, да одной лошади срезало половину головы вместе с дугой, еще покалечило одного возчика – по локоть оторвало руку. Саша Васильева, оказавшаяся рядом, проворно выдернула из сумки бинт, перетянула возчику культю. Дутов невольно отвернулся, ощутил тошноту в горле, в следующий миг справился с собой, подогнал еще две телеги, направил их в спасительную лощину.
Через несколько минут Дутов и сам угодил под охлест снаряда. Над его головой провизжал жаркий тяжелый "чемодан" с осыпающейся в полете окалиной, воняющий острой химией, невольно придавил атамана к земле. Тот вскрикнул и неожиданно увидел, как в нескольких шагах от него гигантская лопата всадилась в круглую крупную куртину, поросшую сухим прошлогодним чернобыльником, легко срезала ее – в воздух вместе с дымом полетели ошмотья земли, пара живых сусликов, вывернутых вместе с норой. Жар плеснулся атаману прямо в глаза.
В то же мгновение на него прыгнули сразу два человека, повалили с ног. Дутов закричал протестующе, завозил яростно головой – в ней от удара заплескалась боль, – но эти двое накрыли его, прижали к земле. В следующий миг земная глубь взорвалась, распахнулась опасно, людей приподняло, сдирая с атамана, а потом с силой швырнуло вниз, в разверзшийся проран.
Снаряд разорвался всего в нескольких метрах от Дутова, обварил пламенем, рой осколков пронесся над людьми, сцепившимися в один плотный клубок. Страх разодрал Дутова на несколько частей, каждая из них начала жить отдельно, потом все эти мелкие частицы соединились вместе, и страх прошел. Дутов застонал. Хоть и был страх мгновенным, хоть и исчез стремительно, а Дутову сделалось стыдно перед самим собой. Он попробовал подняться на четвереньки, но не смог, беспомощно ткнулся головой в землю.
Неподалеку раздался испуганный крик: "Атамана убило!", но Дутов не услышал его – уши раздирал грохот, будто снаряды продолжали рваться вокруг него. Он застонал вновь, опять попробовал подняться, но земля шевельнулась под ним, накренилась, Дутов зажмурился и сполз на один бок, растянувшись на обгорелой черной траве.
К атаману подскочил калмык, ухватил его под мышки. Прокричал:
– Помогите кто-нибудь. Александра Ильича надо стащить в лощину, на телегу…
Крик калмыка донесся до Дутова словно с другой планеты. Атаман напрягся – надо было понять, что говорит человек, пытающийся ему помочь. Вяло поводил тяжелой, падающей набок головой:
– Не надо…
Один из тех, кто прикрыл Дутова от осколков, – плотный, с черным от копоти лицом, припадающий на левую ногу – при падении зашиб себе лодыжку, – поднялся и ярко блеснул зубами:
– Александр Ильич, живы?
Это был Еремеев. Дутов, обвиснув у калмыка на руках, кивнул. Его стащили в лощину, которая на деле оказалась глубже, шире, чем смотрелась сверху, там завалили на телегу и на рысях вывезли из опасной зоны.
Километрах в трех Дутов приподнялся, слабым голосом, потребовал:
– Остановите лошадь!
– Нельзя, Александр Ильич, – прокричал ему на ухо калмык, сидевший рядом с возницей, – красные на хвосте, того гляди – нагонят!
Атаман протестующе покрутил головой, попробовал зацепиться глазами за какой-нибудь неподвижный предмет, но таковых не было – все тряслось, все плыло, – и рухнул плашмя в телегу, в душистое мягкое сено.
– Вот это правильно, – одобрил действия атамана калмык, улыбнулся белозубо, гикнул и, перехватив у возницы кнут, огрел им лошадь: – Й-Йех!..
Остановились километрах в пятнадцати от места боя.
– Привал, – громко объявил калмык. – Костров не разжигать, всякий дым сейчас в степи виден километров на пять.
Он обошел бивак – люди доставали из мешков продукты – позвал к себе Удалова и Кривоносова:
– Мужики, надо бы могилу вырыть. Кроме нас это сделать некому.
– Раненые дохнут, как мухи, – проговорил хмуро Кривоносов и сплюнул.
Калмык сформировал две команды по три человека, стремительно вырыли две могилы: одну – для казаков, другую – для инородцев. Разбуженная весенняя земля была мягкой, дышала, поддавалась легко.
– Хорошая земля, – похвалил Кривоносов, надавливая тяжелым сапогом на железное плечико лопаты, – мужики наши покойные довольны будут.
– Да им теперь все равно, где и с кем лежать, и в какой земле…
– Это как сказать, – пробурчал Кривоносов несогласно. – А Коренев как знал, что ему придется ложиться в могилу – свой роскошный чуб срезал…
Через тридцать минут телеги с ранеными и войсковым скарбом мчались дальше, с ветерком уходили по ровной, задымленной – будто где-то жгли костры – степи на юг, в синее плотное марево пространства…
К вечеру контуженый Дутов уже мог самостоятельно передвигаться, хотя правая нога еще очень плохо гнулась в колене, в ней что-то скрипело, когда атаман менял направление шагов, но боли при этом он не ощущал. Только в голове у него по-прежнему бился, неистово гремел невидимый колокол, раскраивая череп. Атаман морщился, щеки его дергались, правое веко тоже дергалось, но взгляд ставших почти черными, как уголь-кардиф, глаз был спокойным. Только очень наблюдательный, знающий атамана человек мог заметить, что спокойствие это дается ему с большим трудом.
От Акулинина прискакал гонец, сообщил, что красные задержаны на несколько часов, – противники окопались прямо в степи, но долго продолжаться это положение не может, к красным скоро подойдет подкрепление, и тогда казакам придется отступить.
– А мне и надо часа три, не больше, – медленно, тихо проговорил Дутов, помял пальцами виски, затылок.
Звон продолжал ломить ему голову. Как с ним бороться, как выковырять из черепа, Дутов не знал. Он достал из сумки карту, развернул ее.
– Отступать будем к станице Елизаветинской, – сказал после недолгих размышлений, – оттуда, если красные не оставят нас в покое, уйдем прямо в Тургайскую степь. Теперь уже окончательно.
Елизаветинская – последняя станица, находившаяся на территории Оренбургского казачьего войска. Дальше начиналась угрюмая Тургайская степь, чужая земля – кыргызкая… Акулинин, соединившийся с Дутовым в Елизаветинской, решение атамана поддержал.
Чужие нравы, чужие лица, чужая речь, чужой дух – все чужое. Дутов долго стоял на окраине станицы, вглядываясь в сизое пространство, словно бы что-то искал там – в темной ровной полосе, прилипшей к горизонту, в кудрявых шевелящихся клубах, поднимающихся над этой, будто ножом обрезанной линией, в далеких облаках, в солнечных блестках, пробивающих сизь насквозь. Моргал часто – был расстроен, но расстройство свое старался скрыть.
Через полчаса пошел дождь, а Дутову показалось, что это небо плачет и будет оно плакать до тех пор, пока казаки не вернутся на родную землю.
– Мы вернемся сюда, – пробормотал атаман сипло, едва слышно, – обязательно вернемся.
Вечеряли в полусумраке, при тусклом свете лампы-семилинейки, заправленной не керосином, а маслом – лампа часто мигала, потрескивала, норовила вообще погаснуть, – сидели за столом втроем: атаман, Акулинин и Саша Васильева.
Лицо у Акулинина опухло, глаза сделались маленькими – начальника штаба укусила какая-то вредная весенняя муха. Дутов оглядел начальника штаба, произнес успокаивающе:
– Это пройдет.
– Все проходит! – отозвался эхом Акулинин. – Александр Ильич, освободите меня от обязанностей начальника штаба, – неожиданно попросил он, – не мое это дело – штаб.
– Что, совсем не нравится?
– Совсем. Лучше я буду командовать одной из групп.
Дутов вздохнул, разжевал кусок солонины, завяленной с перцем, на мадьярский лад, произнес тихо и благодарно:
– Если бы вы сегодня утром не перекрыли красным дорогу, не сдержали их, мы бы вряд ли обедали тут… Кто такой Иван Каширин, я знаю, кто такой Николай Каширин, я тоже знаю – родной брат Ивана, вздорный человечишко. Но вот кто такой Блюхер? И откуда он взялся?
– Поговаривают, что имеет чин полковника. Очень талантлив. Потомок знаменитого прусского фельдмаршала Блюхера. Ныне – офицер германского Генштаба. В общем, фрукт сложный, Александр Ильич.
– Понимаю. Теперь о вашей просьбе, Иван Григорьевич. Раз душа к штабной суете не лежит, то тут ничего не поделаешь. Кого бы вы хотели видеть на своем месте?
Акулинин отложил в сторону ложку:
– Надо подумать…
Начальником штаба стал полковник Поляков, на германском фронте он командовал штабом Оренбургской казачьей дивизии, неплохо себя показал, и, хотя не был казаком, оренбуржцы относились к нему с уважением.
Ночью станица не спала – Дутов выступил в степь, под окнами белых нарядных домиков скрипели колеса телег, лаяли собаки, хрипели лошади, ругались люди. Утром Елизаветинская оказалась пуста – только мокрый от дождя мусор, прилипший к земле, напоминал, что здесь были люди…
Всего в степь с Дутовым ушло шестьсот человек: двести сорок казаков и триста шестьдесят штатских, среди которых беженцы, купцы, разный служивый люд, не желавший "ветра перемен", надоевшего хуже горькой редьки. Оружия было немного – винтовки, карабины да семь пулеметов на телегах. Патронов – в обрез.
Дутов ехал на коне впереди своего войска, покачивался в седле, видел впереди, в клубящейся темноте, двигающиеся золотистые огоньки: то ли волки это, то ли души умерших в степи, то ли еще что-то – не понять. Атаман морщился, отводил глаза в сторону и приподнимал плетку, понукая коня. В горле у него возникал сам по себе твердый ком, виски начинало ломить. Самое трудное для человека – уходить с родной земли и не знать, сможет он вернуться назад или нет, повезет ему или не повезет…
Позади осталось шестьсот с лишним километров пути. Дутовский обоз – длинный, хотя и поредевший, с отощавшими конями, покосившимися телегами, с молчаливыми бабами в выгоревших платках, шагающими рядом с повозками, – растянулся на полтора километра.
В Тургай первой вошла личная дутовская сотня – сто десять человек на усталых конях. Люди пытались бодриться, сидеть в седлах прямо, выглядеть справно, но это им плохо удавалось – переход брал свое.