– Казаки! – неожиданно взвился над сотней звонкий, прозвучавший свежо и молодо голос атамана. – Запе-вай!
В ночи грянула песня, заставила вздрогнуть черное небо. Пространство затихло, слушая поющих, затихла и земля. Через несколько минут где-то далеко-далеко вверху, среди тяжелых угольных лохмотьев, вытаял чистый пятак и в нем засияла острыми колючими лучами, запереливалась, играя, звезда. Звезда атамана Дутова.
В Тургай Дутов вошел десятого мая, на третий день Пасхи. Встретил атамана этот небольшой город восторженно. Седобородые старики-киргызы, зная о русских обычаях, преподнесли, несмотря на ночной час, атаману на рушнике, расписанном красными петухами (уж не намек ли?) громоздкий каравай пышного, белого хлеба, соль в серебряной солонке и в кувшине с высоким горлом свежий пенящийся кумыс.
Дутов спрыгнул с коня, покачнулся от боли, выстрелом пробившей голову, – последствия контузии стали чаще. Воздух перед глазами словно окрасился сукровицей. Атаман взял себя в руки и шагнул вперед, к старикам. Не произнеся ни слова, низко им поклонился. Старикам это понравилось.
Занял Дутов большой, построенный по-сибирски вольготно, из бревен, привезенных с севера, дом. В безлесом, насквозь продуваемом ветрами Тургае, такие дома были редкостью…
Вечером Дутову сделалось плохо. Саша, хлопотавшая по обустройству нового жилья, позвала врача. Тот приехал на простой скрипучей телеге, неторопливо слез с нее и, вымыв руки, подсел к кровати атамана.
– Брюшной тиф, – вынес он вердикт через несколько минут.
Услышав это, Саша покачнулась, как от удара, крепкое, со смуглым румянцем лицо ее сделалось бледным, черные жгучие глаза неожиданно посветлели, стали мелкими, чужими…
Едва придя в себя, Дутов потребовал чтобы к нему явился Акулинин. Когда тот пришел, Дутов, предупреждая всякие возражения, поднял руку и сказал гостю:
– Иван, принимай на себя командование войском. Войско не должно пребывать без атамана.
В Тургае оренбуржцы простояли больше месяца, хорошенько отдохнули, вооружились, распотрошив склады генерала Лаврентьева, приводившего в 1916 году в норму взбунтовавшихся кыргызов. Патронов взяли столько, что лошади отказывались таскать телеги – из-за перегруза колеса утопали по самые оси в мягкой, пропитанной весенней влагой земле. Набрали также продуктов, которыми были завалены полки лаврентьевских складов, и денег – много денег, царских – романовских и екатерининских, – два с половиной миллиона рублей. В общем, сходили казаки в Тургай знатно, такую добычу они не брали даже в дальних походах.
Выздоравливал Дутов медленно, трудно, разговаривал с усилием, слова у него прилипали к языку, к небу, никак не могли расстаться с хозяином. Он часто терял сознание, а когда приходил в себя, обязательно спрашивал, где Акулинин? Тот немедленно являлся к Дутову в горницу и всякий раз Дутов задавал ему один и тот же вопрос:
– Что нового в Оренбурге?
Акулинин бросал быстрый взгляд в широкое запыленное окно, на кривую замусоренную улицу, по которой бегали куры, и давал один и тот же ответ:
– В Оренбурге ничего нового, Александр Ильич, – оттуда приходят плохие вести…
– Пожалуйста, конкретно, Иван Григорьевич!
– Казаки сопротивляются красным, красные в отместку сжигают целые станицы.
– Еще конкретнее…
– За эту весну сожгли одиннадцать станиц. На Волге появился новый генерал, лупит красных налево и направо, только волосья по воздуху летят.
– Кто таков, Иван Григорьевич?
– Каппель.
– Немец?
– Нет. Говорят, из сильно обрусевших шведов, родился под Тулой.
– Еще чего нового?
– Неделю назад против красных выступили чехословаки – целый корпус.
– Выходит, у красных ныне много головной боли?
– Так точно.
– Как только я поднимусь, – Дутов вытянул перед собой бледную худую руку, пошевелил вялыми пальцами, опухшими на концах, – выступаем в Оренбург.
– Рано еще, – неуверенно проговорил Акулинин.
– Готовьтесь к возвращению на родную землю, Иван Григорьевич, – безапелляционно произнес Дутов, в тихом напряженном голосе его послышался металлический звон.
Акулинин знал, что означает этот звон, и покорно наклонил голову:
– Слушаюсь!
Атаман откинул голову на подушку, закрыл глаза. В горнице появилась Саша, села на табуретку, поставленную в изголовье рядом с кроватью, взяла руку атамана в свою. Скуластое загорелое лицо ее было печально. Дутов открыл глаза, увидел ее, с трудом раздвинул губы в улыбку:
– Что, Шурка? – тихо, едва слышно прошелестел его голос. – Не узнаешь меня?
На ресницах у Саши появились слезы.
– Не бойся, Шурка, я выкарабкаюсь… Я поднимусь обязательно. И очень скоро.
Имя Дутова в Тургае сделалось популярным, по улице, где располагался дом, в котором остановился атаман, кыргызы не только на телегах – даже верхом старались не ездить, чтобы не беспокоить "шибко большого начальника".
– Шибко большой начальник болеет, – шепотом произносили они и молитвенно поднимали глаза. – Надо, чтобы такой большой человек скорее выздоровел.
В Тургайской степи жили два племени кыргызов – аргыши и кипчаки. Аргыши – на западе, как раз в тех местах, по которым в огненном апреле прошел атаман, они были настроены к Дутову доброжелательно, а при словах "красные" или "большевики" плевали себе под ноги и щелкали плетками по голенищам сапог. Кипчаки же обитали на востоке степи и, напротив, так же плевались при упоминании имени Дутова, большевиков же считали своими братьями.
Пока Дутов стоял в Тургае, красные не тревожили его, они считали Тургайскую степь чужой территорией. Поэтому атаман, хоть и лежал в тифе, хоть и бредил, но в дни, когда больной звон отступал от его горячей головы, призывал к себе Акулинина как обычно, иногда Полякова, и они занимались перестройкой войска.
Вольные партизанские группы, примкнувшие к ним, иногда совсем маленькие, – по три-пять человек, – атаман объединил в один большой отряд, во главе его поставил очень решительного, боевого войскового старшину Мамаева. Тот постарался свое войско разбить "по интересам": образовал конную сотню, пешую сотню. Причем решил, что передвигаться пешей сотне не обязательно "на своих двоих", как это было некогда с командой самого атамана на германском фронте, – усадил пешую сотню на тарантасы, по четыре человека в повозку, плюс за каждым тарантасом закрепил своего кучера. Итого пять человек. Вполне современно. Кроме того, Мамаев создал пулеметную команду.
Беженцы, прибывшие с Дутовым в Тургай, тоже попросили дать им винтовки, – тем более, оружия на здешних складах было с избытком.
– Мы тоже хотим постоять за Россию! – кричали они под окнами мечущегося в тифу атамана.
Атаман удовлетворил просьбу беженцев: составил из них пешую и конную сотни, а также нестроевую команду, которую прикрепил к обозу – постарался каждому человеку найти применение.
Дутов понимал – из Тургая придется очень скоро уйти, – не возвращаться в Россию нельзя, борьба там еще только начинается. Он ждал этого момента и страшился его: слишком уж непредсказуемой сделалась Россия.
Болезнь от атамана отступила, в двадцатых числах мая он уже начал выходить на улицу, там садился на крыльцо, закрывал глаза и сидел так, вяло шевеля губами, покачиваясь, минут двадцать, потом, возрожденный, начинал вызывать к себе людей.
В один из теплых тихих дней в Тургай на усталых худых конях и прискакали посланцы Оренбурга, а точнее, представители съезда объединенных станиц, Богданов – член войскового правительства, которого Дутов хорошо знал, и подъесаул Пивоваров.
– Г-господи, какие гости, – растроганно побормотал Дутов, приподнимаясь на постели.
Широкое, чуть оплывшее после болезни лицо его имело лимонный оттенок, словно атаман перенес желтуху. Богданов понял, что до полного выздоровления Дутова еще далеко, не менее двух-трех недель. Голос также выдавал Дутова, – подрагивал, дребезжал слабо. Впрочем, Богданов, видя все это, не стал ходить вокруг, да около.
– Мы прибыли за вами, Александр Ильич, – напрямую, без каких-либо вступительных слов, заявил он, подвигал из стороны в сторону тяжелой нижней челюстью. На плечах его красовались новенькие, с металлическим шитьем офицерские погоны, Богданов, как и его спутник Пивоваров, также был подъесаулом. – Без вас Оренбург задыхается.
Дутов медленно наклонил грузную, коротко остриженную голову:
– Согласен. Расскажите, что происходило в войске в мое отсутствие? Может, я чего-то не знаю?
– Борьба с большевиками идет на территории всего войска. Комиссары, понаехавшие к нам из Петрограда, во уже где сидят, – Богданов попилил себя по горлу пальцем. – Под дула расстрельные ставят уже не только нас – баб наших. Земля оренбургская горит. Как-то комиссары приехали в станицу Изобильную – выгребать из казачьих закромов остатки хлеба. Все в матросской форме, в кожанках, пьяные. Старики решили хлеб не отдавать. И не отдали. Комиссары стали грозить им виселицами и пытками. В ответ старики решили каждому комиссару предоставить по персональной петле – и повесили их.
– Молодцы, деды! – не выдержав, рассмеялся хрипло Дутов. – Узнаю наших. А дальше что? Оружие-то хоть в станице было?
– Было. Тридцать винтовок. Все остальное большевики отобрали. На следующий день послали в Изобильную свой отряд – за повешенных комиссаров решили расквитаться. Отряд немаленький – шестьсот человек, два орудия и шесть пулеметов.
А у станичников всего-навсего тридцать винтовок…
– Тридцать винтовок, – эхом повторил за Богдановым атаман.
Косой луч солнца пробежался по створкам окна, отразился от медного шпингалета, прыгнул в комнату, попал прямо в глаза Дутову. Атаман улыбнулся.
– Да, тридцать винтовок, – подтвердил Богданов, – и драку эту мы выиграли. Винтовки взяли себе фронтовики – тридцать человек – и засели за каменной оградой церкви. Остальные, – едва ли не вся станица, все мужики, – разделились на отряды, вооружились косами, топорами, вилами, лопатами, кто чем, в общем, – и за стогами сена попрятались в сугробах. Красные дали по станице несколько залпов и стали сгонять народ на митинг. Тут дружно ударили тридцать стволов… Через пятнадцать минут все было кончено, – гордо закончил свой рассказ Богданов. – Из шестисот человек, которые пришли расправиться со станичниками, скрыться не удалось ни одному. Мы же взяли шестьсот винтовок, пулеметы и два орудия.
Лицо у Дутова посветлело.
– Молодцы, молодцы, – пробормотал он, – умыли красных. Надо полагать, после этого они уже в станицу – ни-ни? Не сунулись?
– Сунулись. Еще как сунулись. Пришли с серьезной артиллерией и пулеметами. Да только у казаков уже было оружие и встретила Изобильная гостей достойно. Устроили засаду за церковной оградой – место приметное, укрыть можно целый полк. В близлежащих домах также попрятался вооруженный люд и, когда красные втянулись в станицу, – ударили с двух сторон. Красный отряд будто корова языком слизнула – ни одного человека в живых не осталось.
– Трофеи, естественно, взяли?
– А как же иначе? Должны же мы пополнять свои склады. Взяли семьсот винтовок, двенадцать пулеметов и четыре пушки, – Богданов не удержался, потер руки.
Атаман довольно зашевелил губами:
– Богатый подарочек! Молодцы! Такого красного деятеля, как Цвиллинг, не встречали?
– Ну как же, как же! Вторым отрядом как раз он и командовал, Цвиллинг этот. Большой полководец, ежели брать его в кавычках. Но все, Александр Ильич, откомандовался товарищ Цвиллинг – на кладбище отнесли.
– Молодцы, молодцы, – вновь похвалил атаман, голос его сошел на нет, превратился в шепот – атаман долго говорить не мог, опустил голову на подушку.
– Для нас победа в Изобильной стала как глоток свежего воздуха – народ головы поднял и сам начал с колен подниматься, – сказал Богданов, – люди потянулись к оружию. Создали несколько партизанских отрядов, совершили десятка два налетов на Ташкентскую железную дорогу… В общем, дело пошло. Дальше – больше. Мы объединились с уральскими казаками, образовали защитную линию, наладили связь с чехословаками, с Самарой, провели свой съезд, – голос у Богданова сделался торжественным, звонким, оренбургский посланец приподнялся на табуретке. – Съезд просит вас, Александр Ильич, как можно быстрее вернуться на родину и взять все руководство военными действиями против большевиков в свои руки.
Лицо Дутова порозовело, он наклонил голову, притиснул подбородок к груди. Просипел:
– Пора подниматься с этого одра. Давно пора.
Через несколько дней, в сумерках, в Тургай прибыли два казака-партизана из Челябинска. Их так же, как и оренбургских посланцев, провели к Дутову в горницу.
– Батька, в Сибири советская власть ликвидирована, – сообщили они Дутову, – у нас вовсю идет восстание чехословаков…
Дутов перекрестился:
– Слава Богу!
– Восстали также станицы Третьего округа вашего войска.
– Слава Богу! – вновь перекрестился Дутов.
Через три дня поднялись станицы Первого округа. К Оренбургу подступили казачьи полки, стиснули город в кольцо. Свободной осталась лишь узкая полоска земли, примыкавшая к Ташкентской железной дороге. У красных там имелись сильные, очень маневренные бронепоезда, с которыми казаки ничего не могли сделать: едва они подступали к полотну железной дороги и выкатывали орудия на прямую наводку, как тут же, чадя трубами, появлялись блиндированные чудовища и начинали палить из пушек.
После разговоров с делегатами казачьего съезда и с посланцами Челябинска, здоровье Дутова быстро пошло на поправку – он снова, шатаясь, потный, будто только что побывал в бане и не вытерся после парилки, начал выбираться на улицу, а через пару дней потребовал, чтобы ему подали коня. Саша была счастлива:
– Поднялся атаман на ноги, ожил… – она прижималась к плечу Дутова, замирала в радостном восторге.
Брат ее, прыщавый важный студент, молча ходил по двору и неодобрительно поглядывал на сестру.
Дутов был доволен – казаки выступили против красных общим фронтом. Единственная станица на подчиненной атаману земле Оренбургского войска, которая воздерживалась от выступлений, была Краснохолмская – мужики там в основном грелись на печках, иногда высовывали из-под тулупов ноги, чутко шевелили пальцами, пробуя воздух – холодный или нет, – и втягивали лапы обратно: студено, мол. Выбираться на улицу, да махать шашками им не хотелось.
Узнав об этом, Дутов помрачнел:
– Пошлите в Краснохолмскую отряд – пусть поговорят люди со стариками. Если из разговора ничего не получится – пусть берутся за плетки.
Так и поступили. Через некоторое время Краснохолмская выставила большой, хорошо вооруженный отряд. Белые силы пополнялись…
Двенадцатого июня отряд Дутова выступил из Тургая. Люди на конях сидели отдохнувшие, сытые, веселые, хорошо вооруженные, лошади под седлами лоснились, гарцевали изящно – любо-дорого было посмотреть на казачий народ. Дутов радовался:
– С такими людьми я и до Москвы сумею дойти.
Через Урал переправились около станицы Ильинской без потерь. Перебравшись на противоположную сторону реки, Дутов молодцевато встряхнулся, повел плечами:
– Вот мы и дома!
Красные знали, что атаман вернулся из Тургайской степи, и решили встретить дорогого гостя на небольшой железнодорожной станции Кувандык – послали туда лучший свой бронепоезд и летучий отряд с артиллерией: двумя пушками, поставленными на автомобильные колеса. Дутовская разведка этот факт засекла: и прибытие бронепоезда в Кувандык, и то, как пушки снимали с платформы, и количество прибывших бойцов – в общем, атаман получил полную картину подготовленной для него встречи, раскинул карту и сказал Полякову:
– Самое лучшее – дать красноперым бой на Кувандыкских высотах. Место уж больно выгодное.
Поляков прищурил глаза:
– Да. В драке этой победит тот, кто первым оседлает высоты.
– И я о том же, – Дутов, глянул на начальника штаба и, дурачась, также демонстративно прищурил глаза – настроение у атамана было приподнятое, – поэтому надо послать на высоты пешую команду. Пусть спешно займет их!
И Удалов, и Еремеев, и калмык с пограничником вошли в состав команды, они вообще находились на виду у самого Мамаева, сурового войскового старшины – тот привечал их, при встрече здоровался с казаками первым.
Наталья Гурдусова после гибели подруги сделалась неразговорчивой и рвалась в команду, чтобы отомстить за смерть Авдотьи, но Саша Васильева сказала ей:
– Не ищи кончины, пока она сама тебя не найдет, понятно? Будешь находиться около меня.
Пришлось Наталье, подчиниться: Саша пребывала в силе. Атаман, узнав о решении своей суженой, одобрил его.
На бричках по степи пешая команда пронеслась, как ветер – через несколько часов была уже у Кувандыкских высот. Пока мчались, не встретили ни одного красного разъезда, хотя встретить очень хотелось: ох, и повеселились бы они, поиграв на струнах своих "максимов"… И вообще, что может быть лучше пулеметной музыки? Только слаженный оркестр из нескольких стволов.
Группой из пяти бричек руководил калмык, помощником был назначен прапорщик Потапов. Хотя по званию калмык был ниже Потапова и комплекцию имел пожиже, но среди оренбуржцев он слыл своим, много раз проверенным в деле, а Потапов – чужаком. Впрочем, в бою тот за чужие спины не прятался, действовал хладнокровно, стрелял метко. Седые волосы он поплотнее придавливал фуражкой, на подбородок натягивал ремешок, что вызывало у пешего строя улыбку:
– Прапор, ты никак с лошадьми в забеге решил поучаствовать?
Платонов в ответ улыбался и мягко взмахивал рукой, осаживая говорившего: не стучи, дескать, копытами, парень…
Калмык остановил брички в полутора километрах от высот.
– Дальше – пешим ходом, – скомандовал он, – иначе нас засекут.
– А пулеметы? – удивленно вскинув брови, уставился на него немигающими глазами Еремеев. – А пулеметы как?
– Пулеметы тоже пешим ходом! Давай, чтобы не оказаться в заднице, подобно сверчку, решившему переночевать у бабы в укромном месте, выполняй, Еремей, приказ.
К высотам они подошли незаметно. Пулеметы установили на одной и на другой высотах, верблюжьим горбом разъехавшихся в стороны. Калмык достал из кармана часы, щелкнул медной рифленой крышкой: до атаки партизан Мамаева оставалось двадцать минут.
Спрятав часы, калмык перевернулся на спину, выбросил руки в стороны, с хрустом потянулся.
– Боже, как хороша жизнь, когда никто не стреляет, – пробормотал он расслабленно.