Никто из казаков, сгрудившихся на высоте, не ответил ему, только лица сделались умиротворенными. Сильно пахло травой, она выстреливала на свет Божий зелеными стрелками из темной, переполненной живыми соками глуби, распускалась вольно, плотно заполняя пространство. Высоко над головами трепыхались подвижными мечущимися точками жаворонки, пели самозабвенно, завораживающе, звонко – Божьи птахи эти звали к жизни, отвлекали народ от боли, забот, войны.
– Хорошо как, – будто после болезни шевельнулся в траве калмык.
Говорил он тихо, лишь для себя, но неприметный гаснущий голос его услышали все, завздыхали жалобно:
– Да-а… Весна!
– Слышь, Африкан, – у пулемета завозился Гордеенко, приподнялся над травой, – а, Африкан…
– Ну? – лениво отозвался калмык.
– Со станции вышел отряд красных. Сюда идет.
Бембеев стремительно перевернулся, приложил ко лбу ладонь. Из-за станционных строений, отчаянно пыля, опечатывая подошвами землю, в степь втягивался отряд красноармейцев – ать-два, ать-два! Вот отряд пересек дорогу, плоской серой лентой обвившей хлипкие пристанционные строения, обошел водокачку, похожую на жирафа с гордо поднятой шеей, увенчанной большим медным горлом; топая ногами, сошел на обочину и двинулся вдоль дороги на юг, откуда должен был прийти Мамаев со своими партизанами.
Калмык вгляделся в пространство – не маячат ли где на горизонте лихие дутовские всадники? Всадников не было.
– Неизвестно еще, куда направляется эта колонна, – Бембеев сунул в рот травинку покусал ее, – может быть, даже к нам.
– К нам, Африкан! – Гордеенко придавил ладонью белые пышные усы, приплюснул их. – Могу даже поспорить.
Калмык выплюнул мятый стебелек:
– Спорят либо неумные, либо подлые. Одни потому, что ничего не знают, но лезут, подлые потому, что знают и специально лезут в спор, чтобы получить с этого навар.
Гордеенко оказался прав, – красная колонна прошла метров пятьдесят вдоль дороги, взбила густое облако пыли и свернула к высотам.
– Приготовьтесь, братья-казаки, – негромко предупредил пешую команду калмык.
Красные шли неторопливо, размеренно, как на штабных учениях – признак того, что перемещение дутовцев на зеленые горбы высот они не заметили. Пешей команде это было на руку.
Калмык по траве перекатился к пулеметчику. Гордеенко обосновался на позиции по-хозяйски, с чувством, с толком – для колес "максима" вырыл два углубления, рядом положил ленты с патронами. Напарником у него был молодой, густо заросший волосами хлопец в мятой солдатской шапке. Калмык критически глянул на него – хлопец не внушал особого уважения, – спросил тихо:
– В бою не сробеешь?
Вместо хлопца ответил Гордеенко, – хлопец на вопрос даже головы не повернул:
– Он уже бывал в боях – проверенный.
– Подстраховать не надо?
– Нет, – коротко, убежденно в своем напарнике ответил Гордеенко.
– Смотри, Иван, тебе виднее. Но пулемет чтоб работал, как часы. Без остановок.
– Не боись, Африкан, наш "максим" тебя не подведет.
Красный отряд уже углубился от дороги в степь, к высотам, метров на триста. Строй потерял свою четкость, ровные ряды изогнулись, поползли в разные стороны – красноармейцы шли, не чувствуя опасности, будто на прогулке, громко вскрикивая, смеясь. Бембеев пошарил глазами по пространству за высотами – не видно ли всадников Мамаева? Степь была пустынна – ни одного человека в ней.
На станции продолжал попыхивать густым серым дымом бронепоезд – три блиндированных вагона, похожих на угрюмые железные коробки, и открытая платформа, на которой покоилось длинноствольное орудие. Если это орудие накроет Кувандыкские высоты – срежет их до основания. Однако у орудия этого, слава богу, не имелось поворотного круга, и вообще угол действия был мал, поэтому атаковать высоты бронепоезд сможет, лишь уйдя со станции.
Калмык хоть и не был крещеным, осенил станцию знамением:
– Пусть в паровозе кончится пар и бронепоезд останется тут навсегда!
Детская, наивная молитва, но Бембеев знал, что делал, молясь своему идолу, он верил, что тот по этой части может оказаться сильнее русского бога.
Отряд красноармейцев тем временем грянул песню. Старую, солдатскую, царских еще времен; пели красноармейцы слаженно, заслушаться можно.
– Надо же! – восхищенно пробормотал Гордеенко, крутнул головой вначале в одну сторону, потом в другую. – Поют и смерти своей не чуют.
– Пусть поют, – оборвал его калмык.
Песня красноармейская сделалась громче – колонна приближалась к высотам.
– Замрите, мужики, – тихо проговорил калмык, – чтобы не видно вас было и не слышно. Чем ближе мы подпустим красных – тем лучше.
Колонна стала подниматься в седловину по пологой, едва видной в траве спаренной колее, которая шла ровно посередине и уходила в обгиб одной из высот. Впереди двигался командир в кожаной фуражке, с вырезанной из консервной жести звездочкой. Маузер громко хлопал по тощему жилистому боку командира, тот в руке держал ветку и на ходу сшибал ею макушки репьев.
Пулеметная очередь прозвучала оглушающе, будто гром, способный расколоть небо, – неожиданно резко сбила с ног трех голосистых, ладно тянувших строевую песню мужиков. Странное дело – очередь эта прошла мимо командира, даже не зацепив его. Он только пригнулся удивленно, отшвырнул в сторону прут и ухватился пальцами за кобуру маузера. Пальцы соскользнули с нее, командир, обиженно вскрикнув, вцепился ногтями в крючок, дернул его один раз, потом другой, пытаясь открыть кобуру, но пальцы соскочили и с крючка – не везло красному командиру.
На соседней высотке загрохотал второй пулемет. Казаки, лежавшие в цепи, зашевелились. Послышалось клацанье передергиваемых затворов.
– Пли! – скомандовал калмык.
Залп смел еще несколько человек. Красный командир, словно очнувшись, по-козлиному ловко отпрыгнул в сторону, вновь схватился пальцами за лакированную кобуру маузера. На этот раз попытка увенчалась успехом – через несколько мгновений он выдернул оружие, выстрелил несколько раз подряд по макушке сопки. И – вот ведь как, – попал! Попал в лохматого напарника Гордеенко – тот вскрикнул надорванно и отпрянул от "максима".
Калмык спешно заработал локтями, подполз к пулемету.
– Не прерывай стрельбу, – запаренно прохрипел он, – я у тебя за второго номера побуду!
– Йэ-эхма! – азартно прокричал Гордеенко, распушил по воздуху белые усы, которые сделались такими же внушительными, как у генерала времен русско-турецкой войны, с лубочной картинки.
На станции заворочался, гулко застучал своими внутренностями бронепоезд, дал несколько резких свистков, окутался паром.
– Сейчас он нам покажет, – прокричал между двумя очередями Гордеенко.
Калмык отмахнулся от него:
– Слепой сказал – посмотрим!
Гордеенко дал длинную очередь по красноармейцам, пробующим сбиться в организованную группу.
– Так не годится, – прокричал Гордеенко, – раз пришли в гости, то должны схавать все, что для вас приготовлено.
Калмык отпустил ленту и откатился на несколько метров в сторону, под прикрытие густо поросшей травой кочки, глянул в степь. Увидел там мелкие пляшущие точки и расплылся в невольной улыбке – это скакали дутовцы. Бембеев вернулся к пулемету, ткнул напарника кулаком в бок:
– Продержаться надо совсем немного – наши идут!
Люди, находившиеся в бронепоезде, также заметили всадников. Паровоз, напрягаясь, запыхтел, застучал сочленениями, окутался серыми плотными клубами, потащился на позицию. Бембеев ухмыльнулся:
– Ох, какой неверный маневр!
Бронепоезд прополз метров семьдесят, одолел крайний домик Кувандыка, затормозил, в то же мгновение с платформы ударило орудие. Снаряд, оставляя в воздухе дымный след, промахнул над высотой, занятой пешей командой, и взорвался в степи.
– Дурак наводчик, – коротко оценил выстрел калмык.
Орудие рявкнуло еще раз. Не такой уж дурак наводчик, раз сумел поправиться – подвернул ствол, и снаряд, взбив целую тучу огнистых брызг, срезал часть соседней высоты. Вместе с людьми. Загорелая кожа на лице калмыка побледнела, на лбу выступил горячий пот.
– Сейчас он, Африкан, по нашей высоте рубанет, – прервав стрельбу, прокричал Гордеенко, – готовься!
Пулеметы, установленные на передней, открытой платформе бронепоезда, перед длинноствольным неповорачивающимся орудием, заголосили отчаянно – на поезд накатывалась конная лава. Третьего орудийного выстрела не последовало: людям на бронепоезде было уже не до этого. Несколько всадников, прорвались сквозь свинцовый заслон, сблизились с ними. Паровоз, укрытый толстыми железными щитами, вновь окутался клубами пара, – испуганно попятился назад, но было поздно – дутовцы уже вышвырнули за борт двух пулеметчиков, хозяйничавших на платформе, и теперь, цепляясь за железные выступы, подбирались к кабине машиниста.
– Все, отстрелялся бронепоезд, – тихо, спокойно, будто ничего не происходило, констатировал калмык.
Дутовцы облепили поезд как муравьи, прыгали прямо с коней на бойницы, на орудийной платформе и в паровозной будке завязалась драка, паровоз ревел истошно, звал на помощь.
Из-за крайних домов также вымахнула конница, – впереди скакал всадник с красным флагом на древке. Часть дутовцев пошла наперерез, сшиблась с ней, на землю полетели люди.
Калмык внимательно следил за тем, что происходило внизу, и поглядывал на соседнюю высоту, контролируя обстановку.
Красноармейцы, залегшие в траве, зашевелились, потом повскакивали и с неожиданным криком понеслись вверх, на высоту. Впереди бежал командир колонны, делая крупные сильные прыжки. Увидев калмыка, приподнявшего голову, он на ходу пальнул в него из маузера, промазал, прокричал что-то яростное, лихое, выстрелил опять – пуля прошла над самой макушкой калмыка, сбив с него фуражку. Бембеев ткнулся подбородком в землю, поспешно дернул напарника за рукав:
– Гордеенко, чего медлишь? Стреляй!
А у Гордеенко, как назло, – перекос ленты. Он задергался, загорелое лицо стало таким же белым, как и усы, поспешно поднял пластину затвора, пальцами подергал ленту, ставя патрон прямо, выматерился со злою тоской… Красный командир издали направил на него ствол маузера и выстрелил. Гордеенко вскрикнул и повис на пулемете.
– Гордеенко! – калмык почувствовал, как горло ему ожег горячий воздух, оттащил пулеметчика от "максима", громко щелкнул планкой затвора.
Красные находились совсем рядом – впереди по-прежнему несся командир, кричал что-то яростно, но крика его Бембеев не слышал. Калмык спокойно выправил ствол и дал короткую очередь. Несколько красноармейцев поспешно нырнуло в траву, командир взмахнул маузером, призывая подчиненных следовать за ним, ощерил рот в крике – стали видны красивые белые зубы.
Калмык бил прицельно и был уверен, что попадет, но командир красных как ни в чем не бывало продолжал бежать словно заговоренный, взмахивая маузером, высоко вскидывая ноги, чтобы не запутаться в траве. "Шайтан, – мелькнуло в голове у Бембеева тревожное, – демон!" Ему показалось, что пули прошили красного командира насквозь, будто воздух, и унеслись в пространство, не задержавшись в плоти.
Он дал еще одну короткую очередь – опять мимо! Может, ствол у пулемета раскалился и стал кривым? Нет, ствол не кривой – бежавшие рядом красноармейцы снопами падали на землю. А их командир продолжал прорываться к макушке высоты.
Бембеев опять сшиб вначале одного аскера, потом другого…, по командиру стрелять не стал, поскольку думал – бесполезно, но в следующий миг все-таки навел толстый ствол на тонкую гибкую фигуру, придавил пальцем гашетку. Пулемет встряхнуло, железные колеса выдернулись из углублений, рассыпали вокруг себя комки жесткой сухой земли и вновь вернулись в пазы. Командир чуть отклонился в сторону, но не упал, не споткнулся – он продолжал бежать!
Следующей короткой очередью Бембеев отсек еще трех красноармейцев. Красный командир остался один. Он добежал до самой макушки, и когда калмык поднялся ему навстречу, вскинув маузер, нажал на спусковой крючок. Тот щелкнул пусто. Лицо командира исказилось, он взмахнул пистолетом как увесистой железякой, хотел было опустить рукоять на голову калмыка, но Бембеева не надо было учить искусству драки. Он подставил под руку нападавшего свой кулак, сделал короткое ловкое движение, и оружие полетело в траву.
Ошеломленно крякнув, красный командир выпучил глаза, чтобы лучше рассмотреть противника, в следующее мгновение изо рта у него вместе с капельками крови вылетел всхлип, и, вскинув ноги, он головой уткнулся в горку земли, воздвигнутую каким-то зверьком.
– Полежи тут, отдохни, – велел ему калмык.
Командир находился без сознания – калмык, поднаторевший в хитроумных приемах борьбы, приложил его крепко.
Высота была пуста. Часть красноармейцев полегла, часть попряталась в густой траве. Бембеев задрал красному командиру гимнастерку, оголяя пуп, выдернул из галифе тонкий кожаный ремешок, завернул пленнику руки за спину и, туго перевязав их, подергал за конец ремешка – не развяжется ли. Над высотой плавал кудрявый, щиплющий ноздри дым, цеплялся за стебли, за полынь и репья.
На станции еще не закончился бой. До высоты доносились звуки стрельбы, несколько раз тявкнул и смущенно умолк легкий английский пулемет. У дутовцев таких не было – значит, стреляли красные.
Соседняя высотка была вздыблена, она как будто съехала набок, на теплой дымящейся земле лежали люди. Снаряд смешал их вместе, сгреб в кучу, и красных, и белых. Так и придется их вместе хоронить. Кровь этих людей стала общей. И земля у этих людей одна. И вера. Только знамена разные.
Несколько минут калмык лежал молча у пулемета, ловил каждый звук, каждое шевеление. Люди по правую руку от него тоже лежали неподвижно, впитывали все звуки, доносившиеся до них, кажется, не веря в то, что красноармейская атака не повторится. А ведь не появись они тут раньше на полчаса – лежали бы сейчас, задрав носы к небу, в неудобных позах, и ничего им не надо было бы – ни власти, ни Оренбурга, ни любимого атамана, ни стакана самогона, который хорошо бы пропустить перед всякой атакой… Но Бог распорядился так, чтобы выигрыш оказался у них.
Гордеенко лежал ничком, уткнувшись головой в землю и неловко вывернув руку. У калмыка защемило сердце – безвольно подмятая рука – плохой признак. Он тряхнул напарника за плечо:
– Иван!
Гордеенко не отозвался. Калмык перевернул его на спину, приподнял голову. Крови нигде не было, на лоб свесилась тяжелая светлая прядь, щеки были бледными. Пуля угодила Гордеенко под ключицу, кровь хлынула в рану, но тут же запеклась, плотно закупорив пулевое отверстие, будто пробкой. Ивана Гордеенко надо было срочно уносить вниз, к врачам – из Тургая в Оренбург с атаманом шли два дотошных старичка, которые помнили, наверное, еще баталии на Шипке.
– Еремей! – позвал калмык своего приятеля.
Еремеев проверил, не спрятались ли где на склоне красноармейцы. И в жестокости, и в коварстве, и в способностях обмануть, перегрызть друг дружке горло враждующие стороны были достойными соперниками. И теперь он выволок из густой травы пятерых, озадаченно почесал затылок – не рассчитывал на такую добычу:
Калмык поднес к глазам бинокль. На орудийной платформе шла драка – люди безжалостно калечили друг друга, вышибая из черепов мозги, кроша зубы – в общем, были заняты делом. В других вагонах уже всё стихло – дутовцы захватили их. Оставалось проверить соседнюю высоту, срезанную тяжелым артиллерийским снарядом.
Она оказалась насквозь пропитана кровью, – ни одного живого места, – сраженные, изрубленные осколками люди, изувеченное оружие, дым, ползущий откуда-то из-под земли, отдающий жареным мясом, кровью, еще чем-то страшным, вызывающим дрожь и оторопь даже у бывалых людей. На соседней высоте осталось в живых только шесть человек.
В этом бою за бронепоезд с первой минуты до последней участвовал Дутов, сам, лично; ему важно было, чтобы казаки видели – атаман с ними. Сознание собственного участия в событиях рождало в нем и гордость, и удовлетворение, и желание действовать дальше – все вместе. Кроме того, он считал, что его личное участие во всякой схватке отныне имеет политическое значение.
– Пусть народ видит и знает, кто руководит им, – сказал он Акулинину.
В темных глазах Дутова сверкнули две горделивые молнии, рука сжимала и разжимала эфес дорогой персидской сабли, подаренной в Тургае:
– Пусть знает наши имена!
Начальник штаба Поляков по обыкновению молчал. В казачьей среде он, не казак, был чужим человеком и ощущал это остро, нервно, иногда от чувства ущемленности у него даже дергалась кожа в подглазьях, а голос делался каким-то старческим. Но чаще всего он предпочитал молчать. Форму он носил не казачью, – полевую, хотя в торжественные моменты менял погоны на серебряные генштабовские, способные украсить любой мундир. Впрочем, некоторые не принимали Полякова и с генштабовскими погонами. Дутов это знал и как мог его защищал.
– Подсчитай наши потери, – приказал он Полякову. – И потери красных подсчитай.
Атаману эта победа была важна – он ощущал себя виноватым перед казаками, которые не пошли с ним в Тургай, а подняли восстание на своей родной земле, создав боевые дружины, причинившие красным немало хлопот.
– Мои партизаны не хуже дружинников! – ревниво произнес он.
Атаман рубанул рукой воздух, будто разваливал невидимого неприятеля от ключиц до копчика, и добавил:
– Краснюки долго будут помнить станцию Кувандык.
Потери оказались одинаковыми. Дутов даже лицом потемнел и перестал мстительно хвататься за саблю. Вместо этого схватился за сердце – не ожидал, что так много людей положит в этом бою.
Бронепоезд решили уничтожить – казаки не признавали "железо на колесах", но молчун Поляков вдруг выступил против такого решения и постарался отговорить атамана.
– Это "железо на колесах" нам еще здорово пригодится, – сказал он.
– Да? А потом паровозные рабочие перекроют нам где-нибудь рельсы, вновь захватят броневик и врежут так, что небо покажется величиной с овчинку, – Дутов недовольно поморщился, пожевал впустую ртом, но начальника штаба решил все-таки поддержать. – Ладно, – вздохнул он и приказал, глядя мимо Потапова: – Сколоти команду и посади ее на бронепоезд. Поговори с инженерами из депо, они своих людей знают лучше нас – вдруг посоветуют чего-нибудь толковое.
Седьмого июля 1918 года Дутов вступил в Оренбург. Тургайский поход закончился.
Кроме Петрограда, Севера и Дальнего Востока в России родилось еще несколько правительств. В том числе и в городах, никогда не стремившихся быть столичными – в Самаре и в Омске.